Buch lesen: «Шелопут и прочее», Seite 9
V
«Отряд коммандос» (помните эффектную метафору Володи Чернова?) оказался не у дел. История обнулила значение почти всех процессов, казавшихся до известного момента очень важными. Мост был взорван досрочно – но не этой командой, а той, кремлевской, что обозначила себя четырьмя согласными буквами: ГКЧП.
Что делать? Вопрос, который встал перед отрядом «взрывателей». И не только перед ним. Вспомним и о «сдувшихся» «Московских новостях», о сошедшей на нет «Литературной газете»… По сути, одной из первых жертв акции кремлевских героев оказался Коротич. Но, может быть, для талантливого литератора и человека, единственного, кто в нашей стране получил самую престижную в журналистике премию – звание «Международный главный редактор года», уход из «Огонька» был благом?
Его дарования в предшествовавший период пришлись как никогда к месту и ко времени. Удивительная была пора: история еще раз, после хрущевской оттепели, породила в стране журналистику, невиданную для целых поколений людей – называвшую вещи своими именами. Оторопелому народу диковинка понравилась. И выяснилось: в ряду трех-четырех достойных изданий «называть кошку кошкой» удавалось лучше именно «Огоньку». Это умение и было динамитом «взрывателей». От него – фантастические тиражи и, можно сказать, ненормальная, прямо-таки попсовая популярность многих «огоньковцев». Журналистский мир всего мира признал этот феномен заслуживающим внимания, отдав его творцу лавры «главного» главного редактора.
Бесполезно гадать, что бы он делал в совершенно новых условиях. При отсутствии ЦК КПСС, который он то и дело дурачил, то прикидываясь простачком, то «верным ленинцем»; денег на выпуск издания; дефиците бумаги для печати; фактическом упразднении подписки и вымирании «своих» читателей: тяжко выживающим «россиянам» было не до чтения изобличений. Уловить их сегодняшний интерес, зацепиться за него, создать новый «контент» прессы в соответствующей ему форме – вот что всего больше занимало остававшихся в профессии журналистов. Кто-то приветствовал начавшееся обуржуазивание ее интересов и тематики, кого-то от него подташнивало…
Главное, впервые в жизни людей появилась политика. Не примитивное одно из двух: безмозглое упование на казенных «веру, царя и отечество» – или противостояние им, опостылевшим, – а выбор собственного разума в спектре духовных и социальных ценностей. По сути – своего Я. Далеко не всем это было под силу. В том числе и журналистам. Ответственные издания, продолжая выходить, вынуждены были искать свою линию. Что опять же означает – и самих себя. В каком-то смысле это было золотое время: центрам силы, одуревшим от мгновенной перемены общественного магнитного поля, какое-то время было не до журналистики. Редакции определяли курс без давления тяжкого атмосферного столба и почти без земного притяжения. Как на Луне.
Это – тема для книжки втрое толще оной. В ней были бы сюжеты, подчас не уступающие приключениям трех мушкетеров. Что стоит хотя бы восхождение доброго друга очень многих моих коллег Вали Юмашева от заведующего отделом писем «Огонька» до главы администрации президента России.
Но я не собираюсь писать такую книгу. Однако сохранившиеся (так и хочется сказать – чудом) две рукописи из того времени хочется процитировать. Они отражают искания и заблуждения в создававшихся тогда по новым лекалам творческих коллективах. Речь идет о письме обозревателя «Огонька» Терехова ко мне как одному из руководителей журнала и моем ответе ему. Еще тогда, более двадцати лет назад едва ли не в каждом журналистском материале Александра проглядывался один из лучших будущих российских писателей, каким он стал ныне. Перечитывая нашу «переписку», я еще раз осознаю, как болезненно распадался «Огонек» конца восьмидесятых и начала девяностых. Как нелегко было вступать в новую, более сложную реальность…
«Милостивый государь Александр Сергеевич!
Печальная участь моего последнего сочинения принуждает меня объясниться. За прошедшие два года моей штатной работы я честно исполнял обет немоты и никогда не спорил. Надеюсь, мне простится это единственное письмо, которое имеет сугубо личный характер и не предназначено для огласки.
То, что я хочу сказать, относится не совсем лично к Вам, а скорее к несколько обобщенной фигуре – Редактору. И слова исходящие тоже не будут лично мои, а – Автора. Таким образом я хотел избавить Вас от возможности напрасной обиды, а меня от скованности и угрызений совести.
По каким причинам не идет мой текст? Доводы следующие: зло, неясная личная позиция – все остальное уже производное: отсутствие личной боли, жалости. Я смолчал, поскольку моего мнения никто и не спрашивал, и не проявлял никакой готовности попытаться быть убежденным, но теперь автор позволит себе помахать кулаками после драки.
… статья, видимо, отклонена по глубинным причинам, которые автору высказаны не были из жалости или неловкости. Таких причин может быть две. Первая: направленность статьи, не совпадающая с мыслями Редакторов. Вторая: автор недостаточно одаренный человек, чтобы справиться достойно с темой, и она его погребла, сложившись в нечто бесформенное.
Хорошо, это возможно. Но какое право имеют редакторы решать судьбу моей статьи? В советское время редактор держал на плечах систему, и он по отношению к редакции был верховным судиёй, школьным многомудрым учителем, который мог без малейших объяснений решить судьбу творения лишь только потому, что он отвечал перед системой, и всех тонкостей этой трагической ответственности авторам постичь было не дано – нет так нет. В капиталистическое время судьбу текстов решает тот, кто купил редакцию, хозяин, это та же система. В нашу прекрасную паузу, когда редакторы нас еще не купили, а системы больше нет, что наполняет силой редакторскую руку? По большому счету: инерция всевластности. Существующая ответственность перед читателем, перед культурой, политическим процессом никакого права решать не дает. Поскольку авторы и редакторы абсолютно равны в этой ответственности, у них одна питательная среда, они смотрят с одной высоты. Пропасти «школьный учитель – ученик» больше нет. Это только инерция позволяет, чтобы два или три человека могли сказать: нет, это не пойдет. А почему? Журнал – общая собственность, мы равны перед трудовым коллективом. Это проблемы автора решать, что он будет выращивать на своей делянке: горох или капусту. Не считайте по весне, дайте мне собрать урожай, дойти до читателя, попробовать! Откуда вам знать: хорошо или плохо?! Вы – опытней? Но эта опытность дает вам право поставить рядом с жесткой статьей – мягкую, добавить «От редакции», поставить «Свободную трибуну», но сказать: «нет» – не дает! Вы избраны и назначены на посты? Но это вам дает право приглашать на работу личность, которую вы готовы принять целиком, гарантируя личности эту целостность восприятия – ну, почему я должен стоять все время одним боком, писать туманные очерки и засовывать всё в подтексты и намеки, понятные только двумстам читателям, сто восемьдесят из которых – инвалиды и старые девы?! Какая от меня польза общему делу, коли я скособочен и неволен, если кто-то стоит надо мной и указует: «Только до сих». Вы заключили контракт не с рельсой, а с живым человеком, верно? Так уважайте его искания, его интуицию, его порыв. Вы обязаны на время контракта печатать его личность, если она не антизаконна и профессионально исполнена.
…Вы возразите: но тогда же анархия! Нет. Во-первых, набирая штат, вы доподлинно знаете, кого вы берете. Человек, как дерево – он растет, но другой породой он не станет. Во-вторых, единственный возможный судья – коллектив, он должен воспитывать автора. Он оценивает удачу, он определяет неудачу, он влияет на автора – он тоже не верховный судья, но, безусловно, тридцать профессионалов, учитывающих реакцию публики, – это более нравственная основа для воспитания, чем мнение двух профессионалов, какую бы строчку они бы ни занимали в штатном расписании. Автор изменится, если сочтет реакцию на опубликованное им справедливой. С ним расторгнут контракт, если он сочтет себя правым. Но почему же не публиковать?! Зачем коллективу зашуганные рабы, стесняющиеся своего свободного и искреннего проявления?! Коллективу, который имеет амбиции писать с большой буквы, творить, созидать, а не исполнять мертвую службу…
…Когда я приехал из отпуска, я сел и подумал: два года я вел себя, верно следуя советам В. Шаха (В. В. Шахиджанян, преподаватель факультета журналистики МГУ. – А. Щ.). Боролся за строчки, скандалил за сокращения, писал только то, что хотел, дружил со всеми, всем уступал, очаровывал всех – и чего я добился? Да почти ничего…
…Уважаемый Александр Сергеевич, я бы не сел писать все это и утомлять вас своими стонами, если бы не считал вас единственным безукоризненно порядочным человеком над нами. Если бы не вы были первым журналистом, которого я встретил в Москве и который сказал мне столько доброго, когда у меня не было еще напечатано ни строчки. Если бы я не ценил и не надеялся и в будущем на вашу поддержку и понимание. У меня нет на вас обид, я понимаю, что что-то сильнее вас и меня заправляет в нашей конторе. Может быть, это называется – Советская власть.
Просто, я подумал, а вот понимаете вы, что я мог бы вам ответить, если бы умел говорить не заикаясь? Может, и вам самому это будет нужно, коли вы по стихийно сложившемуся мнению как бы ответственный за творчество, как бы зам. по совести. Я, конечно, истеричен и излишне чувствителен, мнителен, но я вижу во многих вокруг меня развалины того, что у меня пока еще держится в душе. Мне жалко этих людей. Мне обидно за журнал. …Я просто знаю, что абсолютно никому не смогу это написать, и никто, кроме вас, не сможет меня правильно понять и не обидеться.
Все это я написал, чтобы с чистой совестью, без осадка на душе и камней за пазухой и оставаться и впредь,
Милостивый государь, Вашим покорным слугой, соратником и товарищем по оружию.
Александр ТЕРЕХОВ».
«Дорогой Саша Терехов!
(Именно так. Только такое обращение адекватно моему отношению к Вам, Вашему таланту и творчеству. Все остальные варианты – безразлично-назывные, или с налетом амикошонства.)
Ваше послание, как и всякое, требует ответа. Я не берусь сейчас, на скорую руку, откликаться на те его части, где Вы вольно или невольно – в силу исповедальности Вашего стиля или, может, лестного для адресата доверия к нему – приоткрываете заповедные уголки своей натуры. Это суверенно, и, при всем моем расположении к Вам, мы не столь близки, чтобы я чувствовал себя вправе обсуждать это. Просто спасибо за открытость.
Поговорим о работе.
Начну почти что с конца. Я ценю оригинальную работу Шаха, не раз на многих примерах убеждался в ее плодотворности. Но, да простит он меня, не на Вашем. Ваши усилия по применению его системы, Вы правы, не только никакого отношения к Вашему признанию в профессиональной среде (другое – важное! – дело: он вас в нее умело ввел) и в среде читательской не имели, но и не могли иметь. Дорогу Вам прокладывал Ваш талант, и ничего более. Ваши «мелкие деревенские хитрости» в профессиональном, производственном общении, возможно, замысленные как тонкая психологическая игра (или просто следование «системе»), видны невооруженным глазом. И будь они приложены к серости – наверно, раздражали бы или смешили. А так – очень мило, почему бы и нет, даже, может быть, и приятно как бесплатное приложение. Но только и именно потому, что есть к чему приложить.
Скажу, может быть, жестокую вещь. Талантливость большинства Ваших сочинений служит пробивной силой и для прочих – меньшинства (и, по моим предположениям, не только в «Огоньке»). Вообще-то это, видимо, естественно. Много пишущий автор – это всегда или «фирма», или не «фирма». «А. Терехов» – фирма.
И вот эта фирма, вступив в союз с другой фирмой, или системой («Огонек»), очень хочет, чтобы ее собственная конфигурация – сложная и прихотливая – всегда, будучи наложенной на систему, оказывалась внутри нее как своя, органичная. А если это не получается, то пусть она, система, меняет свою конфигурацию, дабы все-таки вписать в себя все то, что в нее никак не входит…
Почему? Да потому что я – Автор, и раз вы меня «приручили» (в понимании Сент-Экзюпери), то принимайте со всеми потрохами, идейными и мировоззренческими, как бы они ни эволюционировали.
Вроде бы справедливо? Нет, не совсем.
Ведь и автор, решаясь на союз с журналом, знал, в какую воду он ступает, в какой печатный орган, какого направления, с какими позициями.
И направление, и позиции печатного органа могут меняться? Безусловно. Но не под силовыми толчками того или иного автора, пусть и самого талантливого. Здесь процессы очень сложные и не имеющие прямого отношения к данной переписке.
Принципиальный вопрос: а почему хранителями и гарантами направления и позиций являются несколько человек, а не коллектив журналистов? А потому, милостивый сударь (вот здесь, по-моему, как раз к месту – просто по звучанию – такое обращение), что «коллективный ум» – это чушь собачья. И «тридцать профессионалов», мнению которых Вы вроде бы готовы довериться, – это просто тридцать умов, которые, в принципе, наверное, могли бы при необходимости придумать 30 различных журналов. …Как это ни досадно для Автора и, может быть, ни обидно для пишущего эти строки, журнал в решающей степени – производное Хозяина журнала (главного редактора в нашем случае), ни социализм, ни капитализм тут не причем… Наш главный редактор пока не счел нужным кардинально менять курс корабля (что, судя по тому, что команда не разбегается, вполне ее устраивает), определив его, как мы с Вами слышали: левее центра. Вам это не подходит? Так и скажите. Будет что обсудить. Но зачем обижаться, если в журнал, который «левее центра», не берут статью, которая сподобилась быть весьма и весьма «правее»? Уважение к автору в таком случае как раз и проявляется в отклонении сочинения, а не в терзании его искусной редактурой.
Должен признать: именно это четко и определенно я не проговорил в беседе с Вами. Отчасти потому, что – Вы правы, – будучи в сотни раз больше, чем Вы, продуктом Совка, до сих пор не овладел в нужной мере умением Прямой речи (да, наверно, и Прямой мысли). А отчасти (совсем уж житейское) – я ведь был готов к разговору с Вами тотчас по прочтении, на два с половиной дня раньше, но, увы, не смог найти Вас в редакции. А в понедельник я уже весь был совсем в другом материале, другого Автора (пусть, возможно, и несравнимого с Вами) в выходящем на финишную прямую 38-м номере… Это не оправдание – объяснение.
Насчет «гороха» или «капусты», которые по своему выбору выращивает Автор. Это, в моем понимании, безусловно право Автора. И то, и другое ценно. И то, и другое необходимо продать едокам – и пусть, действительно, они оценят качество продукта. Мы (в «Огоньке») торгуем горохом (и прочей бакалеей – за ней к нам и ходят, у нас ее и ищут). А к нам вдруг привезли капусту. Но ее закупают и продают в соседней лавке – вместе с луком и морковкой. Так чего же на нас-то обижаться?
А то, что в нашем суматошном и довольно жестоком деле нам часто не хватает теплоты и человечности в наших производственных отношениях – так тут Ваша святая правда, увы. И судьба, наградив Вас талантом к писанию, сыграла с Вами не очень добрую шутку, забросив Вас с Вашей натурой в такую сферу деятельности. И это уже, как говорится, всерьез и надолго. Поскольку именно в этой сфере Вы познали настоящий успех. Вам можно только позавидовать. Так что мужайтесь и закаляйтесь.
А я – по-прежнему остаюсь поклонником Вашего таланта.
Александр ЩЕРБАКОВ».
Лет через десять после того, как были написаны эти строки, я позвонил своему тезке. Прочитал в газете отзыв на его повесть и решил спросить автора, где ее найти. Автор сказал, что только в одном толстом журнале и что он подарит мне этот журнал, если я соблаговолю в удобное мне время приехать к нему на работу на машине, которую он, автор, за мною пришлет.
И я встретился с Сашей, уже главным редактором довольно гламурного журнала, а также генеральным директором издательского дома. Он показал мне свое хорошо организованное творческо-полиграфическое хозяйство, к которому так славно приложилась его совершенно замечательная по откровенности фраза: «Александр Сергеевич, мне так понравилось быть начальником…» По-моему, Терехов в житейском смысле довольно замкнутая натура, как говорится, себе на уме. А вот это вроде бы между прочим сделанное признание – в моем понимании, чистое проявление писательства как самопознания и раскрытия себя миру. Мне кажется, такое сочетание качеств нередко среди творческих людей.
Конечно, к тому времени я напрочь забыл об обмене между нами производственно-психологическими посланиями и не спросил, изменились ли у него взгляды на отношения Автора и Редактора.
А жаль.
В продолжение огоньковской темы я хочу привести выписки из писем моей жены сестре Люке. Да, я отступаю в этом от принятого мною намерения отталкиваться от электронных посланий. Но есть у меня одно маленькое оправдание: Галя за всю жизнь не освоила даже пишущей машинки, что же говорить о компьютере. А чуть ли не половину собственно писательской жизни обмакивала школьное перышко в подобие чернильницы.
«Щербаков выпускает очень хороший «Огонек». У них мировая команда ребят, которые додумывают мысли до конца. Страшное это дело».
Я до получения от родственников в 2012 году сохранившихся Галиных писем и не предполагал, что она так пристально наблюдала за превратностями моей редакционной работы. Но раз уж зашла речь о «мировой команде, которая додумывает мысли до конца», с моей стороны было бы не очень честно оставить читателя лишь с мнением человека, явно лицеприятного к автору. В смысле – без доказательства, без иллюстрации.
Ну, что ж… Могу сказать, можно смело взять любой номер той поры. Но я, не скрою, выбрал один, очень показательный, который вышел 21 декабря 1991 года. В момент, когда Россия уже ратифицировала беловежские соглашения, но еще не завершилось президентство Горбачева. Кратко процитирую лишь два материала, которыми открывался журнал.
«…Смущает не содержание, а форма, которую избрали главы Содружества на пути к свободе.
Договор показался заговором. Против Горбачева. Насмешливый газетный заголовок «Президент опять свергнут» очень верно характеризует случившийся конфуз, чувство неловкости и даже стыда, возникшее у многих.
Глупо, конечно, пытаясь изменить мировой уклад, требовать от политиков во всех их поступках твердого соответствия нормам морали. Сам Михаил Сергеевич разве не доказывал своими действиями благую пользу «маленьких неправд» в борьбе с Большой Ложью? Разве почти каждый его шаг с 85-го года не обставлялся лукавыми недомолвками и пустопорожними речами, в коих искушенные либералы в час по чайной ложке вылавливали робкие намеки на грядущие перемены: освобождение политзаключенных, роспуск соцлагеря, свободу печати, возвращение в цивилизацию? Разве не он, баюкая и строя «козу», «усыпил» мощнейшее полицейское государство с чудовищным аппаратом подавления, наводившим страх на весь мир? И вот результат. Провал путча, захлебнувшегося в собственных соплях, – разве и не его, Горбачева, заслуга? Наконец, кто были бы Ельцин, Кравчук, Собчак, Назарбаев, да и все мы, без его реформ? Даже если предположить, что первоначальные его мечты грубо разошлись с реальными делами…
Путь к свободе и правде, еще до конца не пройденный нами, начал человек несвободный и вынужденный лгать.
Вольно или невольно он привел к власти политиков, от которых мы ждали правды и, казалось, слышали ее.
В августе 91-го Ельцин стал для большинства россиян воплощением мужества, свободы и правды. Сила его была в прямой и открытой речи, несовместимой с закулисными интригами, столь привычными для образа Горбачева.
Растерянность в рядах демократов после беловежской встречи связана с тем, что чуть ли не впервые в своей политической жизни (после разрыва с КПСС) Борис Ельцин поступил чисто по-горбачевски. Он перешел в разряд «нормальных политиков», не умеющих обойтись без тайны и обмана. Он переиграл Горбачева на его поле. Более того, после заключения договора Ельцин, Шушкевич и Кравчук сыграли и другой излюбленный Горбачевым дебют: раньше прочих поставили в известность Джорджа Буша, харизматического западного лидера, и, видимо, заручились его поддержкой. «Стыдобища», – резко отреагировал Михаил Сергеевич. И его можно понять…
Илья Мильштейн».
«Обширно Отечество наше, да зло – не нашлось землицы для Хонеккера.
Пинок под зад бывшему отцу бывшей ГДР – это присяга новым друзьям. (В марте 1991 года бывшего руководителя социалистической Германии приютили вместе с женой в Москве. А в декабре правительство РСФСР потребовало от Хонеккеров покинуть страну под угрозой экстрадиции. – А. Щ.) Как штрафник, смывший кровью грешки, Россия ожидает перевода в гвардию. Вот что такое – кровная связь.
А чегой-то мы расплатились верным корешом, зацелованным своим питомцем, кавалером советских орденов, антифашистом, а?
Быстро мне в ответ: а кто его звал?!
Но, братцы, его ж не на багажнике велосипеда везли через границу и не в банке с-под пива. И ведь не ночует он, сирота, на Казанском вокзале. Доставили, поместили, укрыли – надо думать, не последний человек в Кремле шевелил пальцами гостеприимной руки. И пусть даже помер Союз – честь не померла!
Честь требует – слово держи!
Так какого же рожна мы толкаем старика на мороз, обещав ему теплый набрюшник?
Важно в ответ: а правосудие?
Так правосудие – это не слепая доярка, которая хватает за вымя и корову, и черта – лишь бы с копытами! Правосудие – тоже человек. В самый умудренный английский суд приволокли парня – булку хапнул. Судья спросил: «Ты почему?» «Да жрать хочется, силов нет». Судья приговорил: парня на волю, с публики денег собрать ему на первое время, лавочнику – штраф, чтоб глядел лучше. Это – правосудие. А старика спрятать, обещать кров своего закона, измаять сомнениями, а потом пихнуть, чихнув на его стон, что домой он – только вперед ногами, – это правый суд?
Располосуют на мне рубаху: а мораль?! Собакин ты сын!
А при чем тут мораль? Политика – это другой вид спорта. Это вольная борьба: сила, шеяки трещат, народ кряхтит и потеет. Мораль по-прежнему – только в конце басен. И коль нет возможности по чистейшей совести, зачем же гнуться по чужому интересу, а не стоять по своему? Нам ли давать в трату собрата, когда наши маршалы, штатские и нет, с чьих ботинок куда больше лжи и крови капало, мирно срезают подосиновики и пьют кефир по льготным ценам?
И вот тогда зыркнете вы по сторонам и тронете шепотком мое ухо: «Старик, так ежели не откупимся – немцы колбасы не пришлют. Протянем ноги!»
Да, почему-то мнится: отпустим Хонеккера, как монетку в метро – и в хорошем сытном обществе! И готовы позабыть пап-мам, отдать собутыльника, землю жрать, себя не уважить, но только чтоб завтра – как все! Во фраке и бабочке. И чтоб картуз с козырьком!
…И Хонеккер – это действительно монета. Которую надкусят и поймут, что мы фальшивы.
И меня терзает не столько судьба Хонеккера, сколько старческая немощь общественного сознания, не могущего припомнить ни имени своего, ни адреса, ни куда шел, ни откуда, эти пляски откуда угодно, только не от своей печки, переломившие наконец хребет олицетворению нашей общественной мысли – Горбачеву.
Александр Терехов».
Это фрагменты действительно замечательных статей. Помните, в прощальном письме Коротич писал: «в журнале, и это радовало меня, подрастали новые люди. …Я понимаю ограниченность мышления и своего, и своего поколения, при всем уважении к нашим опыту и знаниям. Сегодня совершенно отчетливо понимаю, что дальше идти тем, кто заряжен новыми идеями». Илья Мильштейн, Саша Терехов были, может быть, первыми среди тех новых людей.
Что скрывать, я многому учился у них. Прежде всего – непредвзятому, незашоренному взгляду. Мне в то время не пришло бы в голову так написать о Хонеккере. Ведь тот отдавал приказы стрелять в убегающих из ГДР! Так поделом же ему!
…А еще в том номере журнала, в самом начале, до публицистики Мильштейна и Терехова, был мощный коллаж из фотографий Марка Штейнбока: теснящиеся на площадях соотечественники, на лицах разнообразие эмоций – чаще с ожиданием чего-то светлого, в руках – наскоро изготовленные плакаты: «Да здравствует союз: Россия, Украина, Белорусь и…»; «Спасибо, Борис!»; «НАШИ»; «Организуем поддержку нашему Президенту! Требуйте ратификации нового соглашения, отставки Центра – выдвиженцев ЦК КПСС»; «Ельцин – Иуда»; «Марш голодных очередей» и т. д. А надо всем этим мы поставили цитату из Льва Николаевича Толстого, которую я выписал еще на первом курсе университета и помню всю жизнь. «Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость». Эта мысль нашего апостола самосовершенствования показалась мне очень подходящей к моменту. И, как видно, редакционные коллеги со мной согласились.
Нас тогда единило дерзкое стремление рваться, путаться, биться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать… «Я даже сейчас нередко задумываюсь: а может, на самом деле и не было пленительных, страстных, бурлящих московских редакций, в которые мы направляли свои стопы? – Это не мои слова, а Саши Терехова из статьи в журнале «Журналист». – Может, так нам казалось? И кажется теперь старшим коллегам, которым свойственно приукрашивать молодость? Кто знает…
Но я бы не хотел, чтобы над нами смеялись. Мы были бескорыстны. …Жизнь была неплохая, но нуждалась в некотором улучшении. А она взяла и перевернулась и не оставила никому ничего. Не жалко. Но и не смешно».
Только Бог и еще несколько людей знают, как мы были близки к цели – новому журналу, достойному по принципам, интеллигентному, без «гламура», но и доступному улице, «массе». Но не судьба. То ли для данной частной редакции, то ли вообще для российского общества. Не знаю.
Осенью 1991-го мы провели подписку: 46 руб. 80 коп. на год. «Спасибо вам, тем, кто поверил редакции, выделив свои кровные десятки из отнюдь не переполненного кошелька, – писал в передовичке новогоднего номера Лев Гущин. – Вас больше, чем было в ушедшем году. И пусть опасливо хмурятся эксперты «Огонька», приговаривая, что каждый новый подписчик – это еще сотни рублей к возможному бюджетному дефициту редакции. Мы, журналисты, рады: нам удалось сохранить позиции самого массового, самого читаемого еженедельного журнала страны. Трудности и проблемы – вещь реальная. Будем выбираться из них вместе».
Хмурые эксперты тревожились не напрасно. Два рубля вместо одного за журнал в киоске оказались как мертвому припарки. Очень скоро зарплаты россиян стали измеряться десятками и сотнями тысяч, и за цену, помеченную в подписной квитанции дай Бог было напечатать хотя бы один номер, а не обещанные 52.
Шокирующий калейдоскоп перемен можно проиллюстрировать все теми же огоньковскими выпусками. Еще в первом номере Гущин, можно сказать, в извиняющемся тоне сетовал на «новую, увы, двукратную цену на обложке». А уже в третьем – через две недели – журнал выдавал вот такие репортажные зарисовки.
«…люди шарахались от прилавка – булка за 4 руб. 60 коп. и батон за 5 руб. испугали многих… Та же самая картина и с другими продуктами – мясом, молоком, овощами. Если в первые дни творог по 52 руб. лежал на прилавках, то теперь его просто нет». (Екатеринбург).
«…В плодово-ягодном Кишиневе банка сока куда дороже, чем на Крайнем Севере России. Трехлитровый баллон с маринованными початками кукурузы, их там уместилось четыре, стоит в овощном 53 рубля 79 копеек. Сам Бог не знает, как такие цены создавались. Покупатель в основном налегает на хлебопродукты: те еще доступны. Впрочем, подешевела сметана. Двухсотграммовая баночка, что поутру стоила 7 рублей 19 копеек, сменила к вечеру этикетку – 4 рубля 09 копеек. На этикетке, правда, написано: «Сметана прокисшая»… На столе дома «праздник»: супруга приобрела за «гривенник», десятку, 87 граммов крестьянского масла. Аптечная дозировка входит в норму».
«В Петербурге очереди за право войти в универсам все так же мавзолейны… В занимаемых с ночи очередях ждут молока по полтора, мяса по двадцать пять и водки по пятьдесят. В обычных магазинах свободно, но иногда бывают шестидесятирублевая сметана, по той же цене колбаса подозрительного сорта «Молодежная» и сосиски по восемьдесят пять.
…Еще немного, и Петербург станет Одессой, если не превратится в Чернобыль, взорвавшись у баночки с водоэмульсионной краской, как раз на побелку кухни: 67 рублей с совсем небольшими копейками. Или у советско-итальянских обоев – 14 за метр, и пока не в лирах».
А собранная с подписчиков сумма исходила из… 90 копеек за номер. А еще была тяжеленная гиря аналогичной подписки на литературное приложение к журналу. На что можно было рассчитывать? Только на чудо.
И пошли так называемые сдвоенные номера. Другими словами, еженедельник то и дело превращался в двухнедельник. Но и для этого требовались какие-то титанические усилия Гущина и Юмашева по раздобыванию средств. Я им практически не занимался, памятуя, что моя работа – выпуск номеров. Да и мои соучастники по руководству журналом не стремились втянуть меня в эти хлопоты, прекрасно сознавая, что в этом деле от меня – как от козла молока.
Однако Гущин нередко уезжал за пределы России, в основном в Лондон, где у него были заботы с проектами Советско-британской творческой ассоциации, соучредителем которой был «Огонек». В этих случаях я оставался главным по редакции. Часто это бывало испытанием не столько для меня, сколько для Вали Юмашева.
Мы все страдали из-за неаккуратно выплачиваемой зарплаты. Бывало, ждали ее месяцами. Так вот, когда отсутствие главного редактора совпадало с установленным сроком расплаты с коллективом, я с сургучно-казенным лицом предупреждал зама по экономике:
– Не хочу знать, каким образом это будет сделано, но 29 числа мы обязаны всем выдать зарплату.
И, надо же, зарплата находилась! Я в душе был за это глубоко благодарен Юмашеву.
Коротич в своих мемуарах назвал его «всегда корректным». А мне не довелось встретить ни одного человека, ни среди коллег, ни среди авторов, кто бы в разговоре о нем не отметил его благожелательность, легкость общения. Может быть, это фамильное, семейное. Я немного знал его маму – одно время мы жили на одном дачном участке в Мамонтовке. И я имел возможность наблюдать, с каким тактом, терпением и, мне казалось, увлечением она общалась с нашей малышней при устроении какого-то очередного детского праздника.
