Деревья в Затонувшем лесу кричат о несчастной судьбе. Они знают страшную тайну. Грядет пустота. Жизнь обратится в ничто. На многие километры вокруг останется только песок.

Смерть прячется в хижине у болот. Она явилась сюда из-за гадкой девчонки. Тасмин приносит несчастье. По следам ее бродит забвенье.

Деревья зовут:

Ваал… Ваал… Ваал…

Мерзкий шепот. Такой близкий. Такой знакомый. Нечто бесцветное льется сквозь трещину между мирами. Здесь оно обретает форму.

В хижине царит полумрак. Неясные тени прячутся по углам. Силуэты людей, призраки из других измерений. Мертвецы, которые думают, что они все еще живы, что у них есть дела. Они проходят сквозь стены и исчезают среди деревьев в лесу. Незрячие, глухие.

Очаг угас еще в полночь.

Старое одеяло, сотканное из всякой всячины, едва-едва не дает околеть от мороза.

Тасмин глубоко вздохнула и попыталась снова уснуть. Она закрыла глаза и подумала, что теперь, в эту раннюю пору, ей обязательно приснится кошмар. Девора всегда проникает в её сны на рассвете. Воспоминания о безумной колдунье, голова которой лежит на полке у очага, всё еще причиняют боль.

– Встану, когда запоют первые птицы.

Тасмин отвернулась к стене, надеясь ничего не услышать в ближайшие несколько часов.

Но деревья шептались.

Скрипы. Стоны. Шаги. Крики и вопли.

Затонувший лес звал:

Ваал, Анат, Асират.

Однажды старые боги вернутся. Они накажут Тасмин. Убьют эту мерзость. Навсегда искоренят зло. Дрянной девчонке нет места в Затонувшем лесу. Корни пожрут ее жалкую плоть. Растерзают грудь и переломают все кости. Только сердце оставят нетронутым. Это жертва Ваалу.

Кто-то потряс девушку за плечо.

Она улыбнулась. Вокруг была тьма, но тот, кому предназначалась улыбка, видел все ясно, как днем.

Кот разинул пасть и положил на кровать рядом с Тасмин мышонка.

– Ты жестокий бездельник.

Исмат промолчал.

Он помялся лапами по одеялу и этим вроде как извинился. Его зеленые глаза выражали крайнее изумление, а потому открывались все шире и шире. Казалось, они вот-вот займут всю комнату.

Тасмин мотнула головой, и иллюзия рассеялась.

Девушка нахмурилась. Вид у кота был не очень. Засохшая грязь на лапах, пепел и сажа на морде, из ушей идет пар.

Исмат выгнул спину и прошелся по краю кровати. Он что-то пробурчал, но Тасмин не поняла. Язык волшебных существ оставался для нее загадкой, хотя Девора владела им в совершенстве.

Кот посмотрел на девушку, потом на мышонка.

– Какой же ты наглый.

Тасмин отбросила одеяло и села.

Она спала без одежды, а потому тут же почувствовала, как было холодно в старой лачуге. На секунду ей показалось, что нечто мертвое прикоснулось и потянуло из нее жизнь.

Тасмин согрела ладони дыханием.

Она посмотрела на свою грудь, живот и ноги. Кожа да кости. Никакой красоты. Теперь она лишь полумертвая ведьма, у которой остались черные волосы да глаза. Она сама будто кот Исмат – иллюзия, которая рассеялась, явив миру отвратительное и несуразное существо. Вот цена предательства. Таков конец всех убийц. Уродство.

Сегодня Тасмин исполнилось шестнадцать лет.

Старуха.

Никто ее не любит.

Она никому не нужна.

Деревья в Затонувшем лесу шепчут:

– Сдохни… сдохни… сдохни…

– Сука…

– Убийца… убийца…убийца…

Единственный подарок, который Тасмин получила на день рождения – мертвый грызун у изголовья кровати.

Она взяла мышонка в ладони. Зверек пах старой листвой и семечками подсолнуха.

В комнате стало еще холоднее. Одеяло разлезлось на части, ножки кровати треснули, камни вокруг очага рассыпались в песок, небольшой букет подснежников на столе усох, истлел и превратился в труху.

Мышонок в руках Тасмин дернулся и запищал.

Она погладила его по спине и опустила на пол.

Грызун злобно зыркнул на кота и, испугавшись собственной храбрости, бросился под кровать. Он добежал до очага и там скрылся в одной из бесчисленных щелей между стеной и полом.

Исмат покачал головой.

Было не понятно, что удивило его больше. Оживший мертвец или обвинение в убийстве.

Кот прошелся по кровати туда и обратно, но в тот самый момент, когда Тасмин протянула руку, чтобы погладить его, Исмат исчез. Зеленые глаза еще какое-то время висели в воздухе, будто два фонаря. Прежде чем окончательно раствориться в пространстве они мигнули, и Тасмин отчетливо услышала где-то далеко-далеко в другом мире недовольное:

– Мяу!

Девушка взяла со стула у кровати платье и принялась одеваться.

Черная туника сильно износилась за прошедшие два года, которые Тасмин провела в Затонувшем лесу. Вышивка распустилась, шнуровка из лент распадалась на мелкие нитки, правый рукав почти оторвался, везде куча дыр и заплат.

Обувью девушке служили кожаные башмаки. Они все еще целые. Без прорех, но уже слишком жмут.

Местные крестьяне могли бы дать Тасмин новую одежду, если бы она попросила, но девушка брала у них только еду.

Чаще всего сюда приходили женщины.

Нужно было быть очень храбрым или в огромной нужде, чтобы пройти сквозь Затонувший лес к хижине на краю болота.

Деревья здесь иссохли, земля стала песком, на сотни шагов вокруг все было мертвым.

Тасмин обвела хижину взглядом.

Стол, скамья, кровать и очаг. В дальнем от входной двери углу лежит котелок, различные тарелки, кувшины. От них идет запах травы и лекарств. Под стеной два сундука. Там всякий хлам, безделушки и сувениры из других миров, которые Тасмин хранила, скорее как напоминание о том, что Затонувший лес лишь окраина огромной и странной Вселенной.

Голова Деворы на полке у очага скрежещет зубами. Два года назад Тасмин зашила ей рот и глаза. С тех пор у ведьмы ни разу не возникло желание вновь услышать голос матери.

Когда-то красавица, теперь Девора выглядит страшно.

Кожа высохла и сгнила на щеках, обнажив зубы. Губы, сшитые черной нитью. Глубоко запавшие в череп веки. И жуткие, мерзкие волосы, будто клубок гадюк в омертвелой осенней траве.

– Пора бы зарыть тебя, мама.

Девора молчала.

Её губы чуть заметно дернулись. Черная нить натянулась, но тут же ослабла.

Тасмин повернула голову матери лицом к стене.

В тот день, когда она взяла в руки топор и в последний раз взглянула Деворе в глаза, обе они понимали, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет.

Мать много раз говорила:

– Я не умру. Моя смерть спит вечным сном. Забытая в Когтистых горах. Она никогда не проснется.

Тасмин пожала плечами.

Когда-нибудь ей придется найти Когтистые горы, а пока есть дела поважнее. Нужно умыться.

Девушка открыла дверь хижины и вышла наружу.

Небольшой ручей огибал лачугу и бежал по склону вниз на болота. С каждым днем воды становилось все больше. Того и гляди подтопит край дома и унесет убежище Тасмин в трясину. Хорошо если так. Она слишком долго живет в одном месте.

Девушка зачерпнула воды из ручья.

Холодно.

Весна не спешит. Всюду снег и черные деревья. Они похожи на людей. Скрюченные ветки, разросшиеся корни, израненная кора.

Тасмин слышит их шепот.

На рассвете заря была красной. Облака будто куски растерзанной плоти. Ветер разметал их по небу и успокоился.

Тасмин разворошила снег и листву.

Земля оказалась твёрдой и неприятной на ощупь. Она тянула тепло из ладоней. Старый лес жаждал крови. Он пил её этим утром. И она пришлась ему по вкусу.

Тасмин отдернула руку.

Деревья шептались. Шорохи, скрипы. Высоко-высоко в небе бледнел край Луны – знак мертвецов.

День полон примет.

Смерть бродит между деревьев и время от времени бросает косые взгляды в сторону Тасмин.

Девушка сидит на берегу ручья к лесу спиной.

Ее черные волосы падают в воду и течение играет с ними, пытаясь унести их с собой в омут болота. Там край этого мира. Больше некуда бежать. Все закончится здесь.

Тасмин умывается и расчесывает волосы.

Она слышит, как кто-то крадется к ручью через лужайку рядом с лачугой. Шаги тяжелы. Старый снег хрустит. Камешки катятся вниз и падают в воду. Высоко-высоко в небе летит черная птица.

– Ближе не подходи.

Незваный гость замер на месте.

– Ты пришла слишком поздно. Мальчик умер на праздник птиц.

– Нет! Он просто перестал шевелиться.

Тасмин обернулась.

На краю лужайки стояла молодая крестьянка.

Вся в заплатах старая душегрейка, грязный платок на голове, на ногах башмаки, будто с отрезанными голенищами.

Загрубелая кожа, покрытое морщинами темное лицо, с впалыми скулами. Никаких эмоций. Лишь напряжённость. Усталость. Местные носили лица такими неподвижными, что казались вечно угрюмыми, но Тасмин привыкла. До «настоящей» старости доживали лишь единицы. Тяжелый труд, болезни, беременности быстро превращали девушек в старух. Уже в двадцать пять лет многих из них было невозможно отличить от сорокалетних. Лишь загар на ладонях выдавал возраст незнакомки. Темный, въевшийся в кожу на многие годы. Она была молода, а потому все время трудилась на свежем воздухе под палящими лучами жестокого Солнца.

– Муж тебя бьет?

Крестьянка мотнула головой.

Тасмин глянула на нее долгим немигающим взглядом.

– Он ударил тебя по животу несколько раз, и ребенок перестал беспокоить. Дитя в твоем чреве мертво.

Плечи крестьянки дернулись. Раз. Другой. На глазах выступили слезы.

– Свёкор называл меня своей любимой невесткой.

Было в этих словах нечто странное. Отвратительное. Будто грязь разлилась по белому снегу на берегу ручья.

Черная птица в небе громко каркнула и исчезла, обернувшись темными пятнами на лице бледной Луны, которая все еще глядела на болото через край леса.

Тасмин подошла к крестьянке и протянула руку.

– Подними платье.

Девушка задрала юбку до груди, обнажив смуглую кожу. На левом боку по ребрам вверх убегала пожелтевшая гематома. Будто часть зловещей улыбки. След дикого страшного зверя, который привык насмехаться над болью и страхом.

Тасмин провела ладонью по синякам. Крестьянка вздрогнула и снова начала плакать. Тихо. Словно боясь вызвать гнев у деревьев в Затонувшем лесу.

Старые ветки снова шептались.

Тасмин слышала их противный, злой голосок:

– Только попробуй… Не смей… Глупая девка. Пиявка. Упырь. Пьешь силу. Питаешься жизнью. Наглая дрянь. Только попробуй… Ты сдохнешь. Глупая… глупая девка.

Тасмин отмахнулась от проклятий. Ничего нового. Все пустое.

За два года, проведенных в Затонувшем лесу, она слышала стоны, угрозы и крики всякий раз, когда собиралась воспользоваться своим даром.

Она понимала, что, забирая силу у леса, обрекает деревья на смерть, но они жили здесь тысячи лет. Разве этого мало?

Деревья не знали ответа. Для них не было времени. Они замечали только смену дня и ночи. И то, как следом за зимой приходила весна, лето уступало осени, а дальше снова зима. Так было всегда. Мир никогда не изменится. Мир не должен меняться. Кто ты такая? Кто ты?

Наглая девка.

Тасмин положила ладонь крестьянке на живот. Он был небольшой, но круглый, словно шар из ржаного теста, который поднялся на хмелевой закваске из квашни для выпечки хлеба. Теплый, уютный дом для созревавшей в нем жизни.

Ребенок был мертв.

Сердце не бьётся.

Внутри только гниль. Темно-синюшный цвет. Редкие красные пятна.

Частички кожи плавают в околоплодной жидкости. Мозг лезет наружу между костями черепа. Увеличенная печень, выпирает сквозь брюшко. Ручки и ножки разбухли.

Тасмин вскрикнула и пришла в себя.

Она пошатнулась и едва не упала. Крестьянка подхватила её за плечи и заглянула в глаза.

– Ты поможешь ему?

– Он гнил в тебе всю неделю.

Ни слез, ни крика.

– Он просто спит.

– Я принесу лекарство. Ребенок выйдет из тебя этой ночью. Дашь ему имя и похорони, как человека.

– Нет.

– Уже слишком поздно.

– Прошу тебя, госпожа.

Тасмин вздрогнула.

На секунду ее охватил страх.

Лес шевельнулся. Приблизился и навис мрачной стеной. Кто-то будто впервые заметил Тасмин. Заметил и удивился тому, что нашел ее здесь. В этом гнилом и старом лесу, на краю обжитой людьми земли.

Тасмин оставила крестьянку без ответа и побежала в сторону хижины.

Снег под ногами хрустел, как мелкие кости. Пыль да труха. Еловые ветки. Край болота. И там всюду мгла.

Луна в небе исчезла.

Тасмин открыла один из сундуков в углу хижины и какое-то время рылась там в поисках нужной склянки. Все они были пустыми. Прошлым летом ей мало что удалось запасти на зиму. Многие полезные травы не росли в Затонувшем лесу. Приходилось выискивать их на лугах и полях, которые примыкали к владениям местного барона. Это было опасно.

Странный звук отвлек Тасмин от раздумий о будущем.

Девора смеялась. Вернее скрипела. Черная нить на губах вот-вот лопнет. Гнилые зубы, видимые сквозь прорехи на коже, едва-едва держались на челюсти.

Старая ведьма знала правду. Была бы Девора способна открыть рот, она бы непременно сказала, что девушка солгала. Тасмин могла вернуть жизнь ребенку. Даже такому гнильцу. Но…

– Ты всего лишь маленькая ссыкуха.

Тасмин схватила голову матери за волосы и бросила в погасший очаг. Этому дерьму там самое место. Давно пора сжечь.

Девора смеялась.

Мертвая. Живая.

Крестьянка исчезла.

Может быть ее здесь никогда и не было. То был очередной призрак, которые так часто приходят сюда с тех пор, как Тасмин впервые воспользовалась своим даром.

Поляна перед хижиной пуста.

Слабый ветер приносит запах болота и едва заметно играет с опавшими ветками. Они словно руки и пальцы. Скрюченные надежды мертвецов, которыми те хватаются за жизнь.

Лес молчит. У деревьев есть дела поважнее, чем наблюдать за Тасмин. Когда-нибудь глупая девка умрет. Растворится во времени. Век человека слишком короткий. Уйдет и будто не жил вовсе. Нужно просто запастись терпением и подождать.

Тасмин осмотрела берег ручья и, найдя следы, пошла по ним в лес.

Солнце теперь высоко. Тени исчезли. Где-то далеко-далеко у дороги, которая идет в обход Затонувшего леса, щебечут птицы. Их голоса – первые вестники приближающейся оттепели. Скоро весна.

Снег налипает на башмаки. Обувь промокла и превратилась в два лаптя, слепленные из грязи и гнилой листвы. Идти тяжело. Следы ведут на край леса. Все ближе и ближе к дороге.

Там могут быть люди.

Незнакомцы. Чужие, завидев которых, местные крестьяне снимают шапки и кланяются почти до земли. Тасмин видела их. Гонцы Бледного. Мужчины и женщины с меткой на левом плече. Там они носят знак своего господина. Пустое лицо без носа и рта. Эти существа лишь похожи на людей. У них нет матерей, только отец.

Тасмин свернула с тропинки и пошла в обход дороги.

До ближайшей деревни всего ничего. Там она сможет расспросить о девушке, которая приходила к хижине этим утром. Склянка с лекарством лежит у Тасмин под платьем. Она боится потерять ее и время от времени проверяет потайной карман на груди. Больше у нее ничего нет. Тряпки, худющее тело, маленький нож и пузырек с отваром. Но этого хватит. Людям Бледного больше ничего и не нужно.

Затонувший лес изменился.

Тасмин замечает это не сразу. Ее шаги замедляются. Поступь становится осторожной.

Воздух пахнет кровью. Человеческим мясом. Кишками. Дерьмом. Вверху над деревьями недовольные серые облака.

Тасмин останавливается у дерева без веток. Это огромный столб, подпирающий небо. Может быть, поэтому облака наверху все еще там и никак не могут упасть на землю. Они бы могли сыпать снегом или пролиться дождем, чтобы спрятать кровь и трупы людей на опушке Затонувшего леса. Но не хотят. Им нет никакого дела до смерти.

Тасмин не шевелится. Она даже не дышит.

Рядом, в кустах, лежит тело мужчины. Его правая рука валяется в метре от головы. Кто-то отрубил на ладони все пальцы и разбросал по округе. Они теперь черви. Скрюченные, почерневшие на снегу.

Чуть дальше еще один труп. Свалился на бок будто уснул. Из разорванного горла вытекла вся его кровь. Теперь уже темная. Дурная. Что-то там шевелится.

Третий повешен.

Он болтается будто живой. Хочет так. Может этак. Вот и висит. Веселится.

Ветка скрипит. Скоро треснет.

Еще два мертвеца сидят, прислонившись спиной к дереву на краю опушки. Они потеряли всякую схожесть с людьми. Их лица разбиты до мяса, костей черепа и мозга. Кто-то будто хотел пробраться внутрь и увидеть их мысли, выведать тайны, найти то, ради чего они были убиты.

Оружия нет. Но оно было.

Все мертвецы на поляне крепкие и рослые мужчины. Под одеждой – кольчуга. На земле кровь и следы драки. Несколько стрел торчат в деревьях. У них странное оперенье. Оно принадлежит другому миру.

Там дальше, за поворотом, мертвецов еще больше.

Тасмин не видит, но знает. Черная птица зависла над лесом. Она не спускает взгляд с дороги, которая тянется от самого замка барона до границы Затонувшего леса.

– Ты всего лишь маленькая ссыкуха.

Тасмин вздрогнула.

Тишина.

Только ветка скрипит. Скоро треснет.

Девушка подошла к трупу воина с отрубленной рукой и прикоснулась к нему. Он уже ушел. Его не было в этом мире. Здесь только тело. Кусок мяса для птиц и зверей. Больше не будет боли и радости. Только сон. Вечная тьма.

Тасмин обошла поляну и дотронулась до каждого мертвеца. Нет смысла молиться старым богам. Просить прощения и покоя для тех, кто ушел. Боги глухи. Они слишком жестоки. Нет смысла плакать. Смерть ждет каждого человека.

И все же кто-то хныкал.

Ветер.

Наверное, ветер.

Падает снег. Он шелестит по веткам деревьев. Где-то слева слышен шепот ручья, который бежит от самых болот. Робкий шаг невидимого зверя возле дороги и следом треск и хруст льда в подтаявших лужах.

Кто-то плачет.

Дальше. Глубоко в темном лесу.

Тасмин видит, как едва заметная дорожка из крови тянется через поляну к дереву с повешенным, превращается в пятно и теряется в овраге, становясь на самом краю старого снега ярко красными брызгами.

Там.

Но все тихо в лесу. Некому больше рыдать.

Всюду багровые пятна, капли, дорожки. Земля превратилась в картину, которую сумасшедший художник раскрасил человеческой кровью.

Черная птица в небе видит лишь мертвецов.

Тасмин замерла посреди поляны. Снег идет все сильнее. Он наконец-то прячет следы бойни и трупы. Лес вновь становится белым. Ничто никогда не изменится. Мир останется прежним. Белое безмолвие прибывает. И в этой пустоте можно лишь раствориться. Умереть. Исчезнуть.

Тасмин стряхивает снег с волос и одежды. Она должна знать наверняка. Ей нет никакого дела до белой мглы. Затонувший лес может играть с ней сколько угодной в свои дурацкие игры. Да пошел он! Впереди еще много дел!

Тасмин обходит дерево с повешенным воином и идет дальше к оврагу.

Там, запутавшись в опавших еловых ветках и пожухлой листве, лежит еще один труп.

Когда-то белые. Теперь красные.

Теперь темные от крови волосы.

Вот что первым видит Тасмин. И этот образ приковывает ее к месту, также сильно, как и безмолвие минуту назад. Он останется у нее в сердце. Она чувствует это всем телом.

Мертвая девушка лежит на животе, уткнувшись лицом в промерзлую землю и снег. Ее богатое платье в грязи и прорехах. Из дыры в левом боку вытекла вся ее кровь. Но этого мало. Кому-то и этого было мало. Две стрелы торчат у покойницы в спине прямо под сердцем.

Деревья в лесу снова шепчут:

Она мертва.

Мертва и все тут.

Тасмин никак не могла слышать плачь этой девчонки.

И все же.

Глава 2

Даутцен никогда никого не любила.

Это было странно. И неожиданно. Обнаружить в себе такой дефект.

Но один раз увидев свое несовершенство, уже невозможно избавится от ощущения "недостаточности".

Четырнадцать лет она была "недостаточной" для своего отца из-за того, что родилась девочкой. Убила свою мать. Оказалась с характером.

Этим утром она стала "недостаточной" для самой себя.

Любовь.

Скучные греки придумали кучу глупых слов: сторге, филия, эрос, агапэ! И все это чтобы потом свободно спать с кем попало. О да. Так все и было. Всему нужно дать название, чтобы хоть как-то справиться с абсурдом невыразимого. НЕСУЩЕСТВЮЩЕГО!

Никакой любви нет.

С тобой все в порядке, Даутцен.

Твои подружки просто глупые и жестокие дуры.

– И как ты могла в него не влюбиться? Он так прекрасен. Эти руки. Эти ноги. Глаза.

Тошно.

Даутцен отвлеклась от мыслей и взглянула на отца.

Он все еще молился.

И так каждое утро. Утомительно скучно. Опять разговоры о любви. Только теперь от Даутцен требовали поверить в любовь некоего старика на небе, который наблюдал оттуда за всеми людьми. И, конечно, любил их. Но безумие вовсе не в этом. Безумием было просить ее любить старого деда в ответ.

Отец склонился над алтарем еще ниже.

Даутцен знала, что в такие моменты он думал о своей жене.

Аннека умерла во время родов. Четырнадцать лет назад.

Даутцен ее не знала. И поэтому совсем не любила. Иногда она ненавидела мать всем сердцем. Этот призрак омрачал отцу жизнь. Состарил Михаила преждевременно, не дал ему жениться повторно и завести других детей.

Отец говорил – это любовь.

Даутцен не верила ему, но молчала.

Она могла бы сказать. О да! За словом в карман бы не лезла.

Такая любовь больше похожа на мучения во славу НИЧТО, которое лежит в семейном склепе под зданием церкви. Она убивает душу. За спасение которой все здесь так часто молятся.

Священник зыркнул на Даутцен и зашипел как змея в Райском саду в тот самый день, когда Ева сорвала дурацкое яблоко.

Видимо что-то с лицом. Маска сползла! Вот оно что. Придется поправить!

Даутцен склонилась над священным писанием и затараторила какую-то белиберду на латинском. Молитв она не помнила. Пела псалмы не впопад. Бегло знала имена святых и уж совсем не принимала всей этой истории с казнями, сжиганием на кострах и концепции великомученичества за людей и их грехи. Капеллан считал ее дурой. Но неопасной. Пару раз он назвал ее безнадежной, когда рядом не было Михаила и никто из слуг не мог слышать. Вы! Просто очередная женщина, которая ничего не смыслит в книгах!

Ага.

Забыл добавить В КНИГАХ, которые написали мужчины.

Эх!

Нет смысла спорить с дураками и с теми, кто уже все для себя решил. А как бы хотелось! Сказать всем этим людям, которые собрались здесь на заутреннюю, что вся их любовь к деду на небе такая же глупая шутка, как любовь к человеку здесь на земле.

Нет любви.

Даутцен никогда никого не любила.

Служба между тем продолжалась уже около часа. Хотелось есть и пить. Но больше всего – писать. Мучения. Вот о чем речь. Теперь хоть что-то понятно.

Даутцен украдкой тронула отца за локоть.

Он вздрогнул и едва не зевнул.

Боже! Он спал!

Даутцен хотелось смеяться.

– Пожалуй, закончим.

Михаил поднялся с колен и следом за ним ожили все прихожане. Они тоже спали. До этого мига в церкви будто и не было людей. Лишь статуи святых, росписи на стенах и гобелены.

Михаил поблагодарил священника, поцеловал алтарь и направился к выходу.

Даутцен старалась не отставать.

Михаил прошелся по комнате и встал у окна.

Во дворе все еще возились с лошадьми и обозом. Какой-то неумелый паж поскользнулся в грязи и уронил господский сундук с одеждой, чем вызвал взрыв хохота.

– Мне не нравится.

– Ну и зря. В этом платье я хоть как-то похожа на мать.

– Речь не об этом.

Даутцен перестала вертеться у зеркала и кивнула служанке на дверь.

– Ребенком вы любили меня больше. Я выросла в некрасивую девушку?

– Нет. Теперь не время для праздников и веселья.

– Еще только утро.

– Не притворяйся глупой. Я знаю, что ты берешь мои книги.

Даутцен пожала плечами.

– Без спроса.

– Никто не видит, как я их читаю.

– Хорошо.

– Священник думает, что чтение для девушек вредно.

Михаил взглянул на дочь.

– Откуда тебе знать его мысли?

– Я изучала латынь.

Михаил глубоко вздохнул и снова бросил взгляд в окно.

На полях все еще снег. Черные птицы бродят там туда и сюда в поисках зерна. Весна никак не начнется.

– Ты не обязана ехать.

– Он твой лорд.

– Не сегодня завтра Бледный передумает и назначит кого-то другого.

– Доживем ли мы до этого дня?

Михаил подошел к Даутцен и взял ее за руки.

– Это все ненадолго.

– Лорд Линдеман зовет меня ко двору, но на самом деле берет в заложники.

Михаил хотел возразить, но лицо его дрогнуло. Он отвернулся к стене.

– Прости меня.

В комнате стало холодно и неуютно. Что-то изменилось. Нервозность отца передалась Даутцен. Она почувствовала страх перед будущим, которое всегда казалось ей достаточно предсказуемым и скучным.

Ну что могло с ней произойти?

Рано или поздно отец бы выдал ее замуж за одного из своих соседей. И все. Дальше только бесконечные роды и похороны. Также как было с матерью и бабушкой. Даутцен верила, что буквально первый ребенок убьет ее. Таково проклятие. Оно преследует женщин из ее рода на протяжении нескольких веков. Даутцен смирилась с судьбой. Предназначение. Ничего другого и не могло случиться.

Все просто.

Выйти замуж. Родить. Умереть.

Скучно.

Теперь только страх.

Тошнота.

Забыла поесть.

Что теперь сделать, чтобы снова стать собой? Вернуться к образу беззаботной дочери богатого барона. Вести пустые разговоры, заниматься домашними делами, ходить в церковь, читать книги. Все это исчезло. Теперь ничего не будет как прежде. Ты словно потеряла невинность. И случилось оно против твоей воли. Пора повзрослеть.

Даутцен обняла отца и расплакалась.

В обед все было готово к отъезду.

Во дворе замка толпились люди и ржали лошади. Гам, шум, суматоха. Слуги сновали туда и сюда между телегами и каретой, то вынимая какие-то вещи, то запаковывая их обратно. Несколько грязных хрюшек каким-то образом умудрились сбежать из хлева и теперь бегали по всему двору, спасаясь от шута и свинопаса.

Последний раз Даутцен видела так много народу только в тот день, когда Михаил вернулся из столицы и привез весть о мире. Тогда Бледный, заручившись поддержкой лорда Линдеманна, расправился со всеми претендентами на престол своей матери и стал править Старым королевством так, будто имел на это законное право.

Выблядок.

Бастард.

Вот как его называли шепотом и про себя.

Он повесил, сжег и посадил на кол сотни вельмож и тысячи воинов и крестьян, которые не хотели служить новому королю.

С тех пор прошло два года.

Стала ли жизнь лучше?

Наверное.

Даутцен могла судить лишь за себя.

Отец всегда был рядом. Ему претила столичная жизнь. Он не искал развлечений и уж тем более не собирался повторно жениться. Война закончилась, и он почти никогда не покидал своих владений. Лишь изредка навещал соседей, да ездил на ярмарку за какой-нибудь ерундой, чтобы порадовать дочь.

– Во всем слушайся Николая, – сказал он на прощанье. Не стал обнимать Даутцен при посторонних. Печальный, постаревший. Михаил сразу же отвернулся к брату и заговорил с ним о дороге.

Отряд воинов во главе с Николаем, который был дядей Даутцен, должен сопроводить обоз и людей до самого замка лорда Линдеманна. Среди них было много молодых мужчин. Две самые близкие подруги Даутцен, которых она взяла с собой в дорогу, то и дело перешептывались и смеялись.

– Вам больше нечем заняться?

Катерина лишь прыснула со смеху. Несколько воинов ухмыльнулись в ответ. Кто-то обронил неприличное слово. Комплимент? Или так лишь ругаются?

Даутцен залилась краской стыда.

Какое счастье, что Николай разрешил ей хотя бы некоторое время ехать не в карете, а на своей лошади. Пусть эти две глупости в девичьих обличьях развлекают друг друга. Подружки Лукавого, как обозвал их капеллан.

Буду одна.

И буду грустить.

Если получится!

Ага. С этим всегда были проблемы. Даутцен редко придавалась дурным мыслям. Разве что о погоде, когда из-за дождей приходилось целыми днями сидеть у окна и заниматься игрой на лютне или ремонтировать одежду.

Она поверхностная.

Все ей, как с гуся вода. Мать умерла. Она о ней и не вспоминает. Едет за тридевять земель прислуживать жестокому и распутному лорду. Ну и пусть. Для чего она еще здесь нужна. Все равно живет без всякого смысла. Такой себе цветок на обочине тракта. Все проносится мимо. Завянет или вновь расцветет. Никому нет до нее дела.

Михаил слишком печалится.

Впрочем. Он всегда такой. Можно сказать, что грусть – это его суть. Без печалей он бы не смог протянуть и дня. Они были хлебом и водой, которыми Михаил подпитывал свою душу. Остывшую. Лишенную страстей.

Даутцен покидала родной дом так, будто уезжала всего лишь на день или два. Она все ждала, верила, что что-то непременно случится и ей придется вернуться. И потому не испытывала никакой печали. Только тошноту. Так ничего и не поела перед дорогой.

Николай помог Даутцен сесть на лошадь и ушел к воротам. Она поискала отца, но того нигде не было. Он явно не желал ее видеть. Неужели все мужчины такие? Совершенно бесчувственные.

Все было готово.

Где-то впереди завыл горн и отряд медленно двинулся в путь.

Два дня в дороге – это не шутка.

Спина болит так, что кажется Даутцен теперь всегда будет ходить сгорбившись. Ехать верхом больше нет сил, но сидеть на заднице в карете десять часов к ряду не лучше. Она пробовала болтать с подружками, читать, спать, вышивать, биться головой о спинку сидения, но в конце концов стала просто пялиться в окно на окружающие земли.

Там было грязно.

Растаявший снег, сквозь который проступают камни, прошлогодняя листва, ветки и глина. Бесконечные поля уходят во все стороны от дороги. Они словно спины гигантских животных, которые зимуют глубоко под землей и все еще спят, но вот-вот проснутся и придут в движение.

Кое-где на обочине уже во всю зеленеет трава. У нее странный цвет. Очень зеленый. Некий художник перестарался или быть может был пьян и разлил слишком много краски в одном месте, дернув неверной рукой, когда пытался придать местному пейзажу самый что ни на есть заунывный вид из всех возможных.

Иногда на холме или на ветке одинокого дерева, а то и вовсе на самом краю неба, которое трясется в окне, Даутцен видит черную птицу. Точка. Она всего лишь маленькая закорючка на огромном листе мира. Но выглядит странно и неуместно. Нет. Не так. Скорее всего только черным птицам и место в этом все еще зимнем краю, но ее присутствие пугает Даутцен. Она чувствует, что это именно то, чего она ждет все два дня в дороге. Черная птица вернет ее домой. Каким-то странным и ужасным способом.

Катерина говорит о любви.

И о сексе.

Всю дорогу одни и те же сплетни.

Даутцен ни в чем таком не разбиралась. Она лишь подозревала, что это как-то связано между собой. Любовь, секс и болтовня.

– Может быть лучше просто сидеть и молчать рядом с любимым?

– Ага. Читать заумные книжки и киснуть от скуки у камина пока смерть в дверь не постучит.

– Что в этом плохого?

– Так ни одного мужчину никогда не удержишь.

– Глупости. Зачем кого-то держать? Он же не зверь и не ведро или ложка.

– Ты совсем ничего не понимаешь. Они ценят нас не за ум.

– Умение петь? Или танцы? Я хорошо штопаю дырки в одежде.