Пролог. Буря среди ясного дня
Худощавый старик стоял, приподняв полог своего шатра, и рассеянно смотрел в летнюю северную ночь. Воздух в шатре был до того нагрет двумя медными жаровнями, что казался более плотным и буквально выталкивал старика в прохладу ночного сумрака. Однако крупные бисерины пота, покрывающие его абсолютно лысый череп, были не от этой жары.
Старик был тяжко болен. Его снедала жестокая лихорадка, подхваченная в этих гнилых землях, где леса похожи на болота, болота – на леса, а степи – на проплешины, что остаются на месте ярмарок, когда те съезжают. Старик ненавидел эти места, хотя сам родился всего в каких-нибудь ста двадцати лигах1 к юго-востоку отсюда, на тех же палатийских землях. Хотя на его родине всё было другим. Несмотря на когда-то кем-то проведённую границу, там уже скорее был Латион, нежели Палатий.
Старик не любил заглядывать далеко в будущее, но подозревал, что эта болезнь – смертельна. Похоже, из этого похода ему уже не вернуться…
Менее чем в миле2 к северу отсюда стоял Пиннор – теперь уж довольно небольшой городок Палатия, хотя каких-нибудь четверть века назад он был одним из крупнейших на северо-западном побережье. Но этот спад – ничто в сравнении с тем, что ждало Пиннор завтра утром, ибо весьма вероятно, что сегодня он доживал свою последнюю ночь…
Несмотря на то, что была почти полная луна, щедро источающая потоки серебристого цвета, стен города было, конечно, не разглядеть. Но старик словно чувствовал их близость. Он видел, будто наяву, эти серые замшелые стены из древнего камня, на которые спешно были наращены массивные деревянные щиты, чтобы хоть как-то поднять высоту этих стен, оказавшихся не столь хорошими защитниками для своих жителей. Старик точно знал высоту – восемнадцать футов3 камня и ещё восемь футов дерева. Завтра он будет сокрушать эти стены подобно древнему божеству.
Между ним и обречённым городом раскинулось множество костров, около которых сидели легионеры. Где-то люди сидели молча и сосредоточенно, но кое-где слышались выкрики и смех. Старик привык к этому – данная кампания была для него не первой. Он знал, что солдаты по-разному переживают близость грядущего боя. На кого-то нападал нервный смех без причины, кто-то замыкался в себе. Умирали в итоге и те, и другие.
Взгляд старика был расфокусирован (сам он бы определил это как «сфокусирован на бесконечности»), поэтому это множество костров превращалось для него в широкое огневееющее море, на отмелях которого копошились существа, почти столь же нелепые, как какие-нибудь тюлени. Свет этого моря почти затмевал и свет звёзд, и свет луны.
Лёгкий порыв нехолодного, в общем-то, ветерка заставил старика вздрогнуть и поплотнее запахнуть тёплый зимний плащ. Проклятая лихорадка – даже в докрасна натопленном коконе шатра он был вынужден не снимать этого плаща. Его трясло так, будто он находился сейчас не на побережье Серого моря, а где-то в ледяных пустошах Тайтана. И при всём этом тело и одежда его были мокрыми от отвратительного холодного пота.
Да, кажется, это действительно конец. Такими темпами через день-два он сляжет окончательно, а в этой глуши это будет равносильно смерти. Ему и сейчас нужно бы лежать, через силу втягивая в себя мерзкий горький настой, который приготовил полковой медикус. Но старик подозревал, что толку от этого настоя не больше, чем от его собственной мочи, да и лежать не было больше сил.
Эта кампания была далеко не первой в послужном списке умирающего старика. Казалось бы, он давно уже должен был привыкнуть к страданиям и боли, равно как и к тому, что зачастую источником этих боли и страданий являлся он сам. Собственно говоря, он и привык к этому уже давным-давно – слишком давно по человеческим меркам. Но сейчас в его воспалённом от лихорадки мозгу бурлили тяжёлые и чёрные мысли, и все они так или иначе были обращены к городку, находящемуся на том берегу моря огней. Возможно, это предчувствие смерти сделало его таким сентиментальным.
Старик не боялся умирать. По крайней мере, так ему казалось. Он прожил достаточно долго – может быть, даже слишком долго и неоправданно долго. В его жизнь вполне уместились бы десяток жизней обычных зажиточных буржуа, что ведут размеренный и спокойный образ жизни и умирают тихо и мирно в собственной постели, провожаемые к Белому Пути сдержанными подвываниями домашних.
Если же мерять его жизнь жизнями крепостных или тех из беднейших колонов, что почти не отличаются от крепостных, то этих жизней легко уместится и два десятка. Или вот жизнь этих легионеров, что коротают сейчас ночь у жарких костров… Их нелепо коротких жизней, оборванных вражеской стрелой или копьём на чужбине, непонятно во имя чего и для какой пользы самому убиенному, тоже поместится два, а то и два с половиной десятка. Многие из тех, кто не дожил ещё и до двадцати лет, завтра будут лежать ничком у размолотых стен Пиннора…
Несмотря на болезненную слабость, старик не смог сдержать кривой ухмылки. Он сам не понимал, какими неисповедимыми путями его мысли добрались до таких материй, которые ранее редко удостаивались его внимания. Всему виной треклятая болезнь, не иначе.
Старик неловко утёр щекочущие нос капли пота и с отвращением поглядел на влажную ладонь. Как это всё глупо – невольно подумалось ему. Быть одним из самых могущественных людей Паэтты, и умереть от той же болезни, что косит самых простых смертных! Алая лихорадка столь же непристрастна, как и сам Асс. Ей всё равно, кто перед ней. Будь ты король, легионер, или последний нищий из латионских трущоб. Будь ты сам великий маг Каладиус…
– Мессир, вы снова встали с постели без дозволения? – из задумчивости его вырвал противный, словно зубная боль, голос.
– А разве мне требуется ваше дозволение, мэтр Петан? – не скрывая неприязни, процедил Каладиус, вновь утирая проклятый пот.
– Иногда даже люди вроде вас должны подчиняться людям вроде меня, – не стушевался возникший из полутьмы ночи медикус. – Прошу вас, мессир, войдите внутрь и лягте ради Арионна! Завтра вам потребуются все силы, чтобы стереть в порошок этот мятежный Пиннор. Его величество очень рассчитывает на вас, и вы не можете его подвести.
– Что за лицемерие! – сварливо проворчал маг, но тем не менее позволил Петану ввести его внутрь и довести до шикарного, совсем не походного ложа. – Выходит, я должен вставать, если так нужно королю, но не могу встать, когда это надобно мне?
– Все мы – верные слуги его величества, мессир, – философски пожал плечами медикус. – Наши жизни в его руках, и он может распоряжаться ими по своему усмотрению.
– Если бы вы знали, мэтр, сколько раз лет этак сорок пять назад я видел, как наш король пачкает свои пелёнки!.. После такого мало у кого останется должный пиетет к его величеству, – неуклюжей, шаркающей походкой Каладиус добрался наконец до своего ложа.
– Я прекрасно понимаю вас, мессир, – медикус позволил себе улыбнуться лишь краешком рта, поскольку сказанное магом вполне тянуло на оскорбление величества. – Вы – легенда, и в этом нет сомнений ни у кого, и особенно у меня. Короли приходят и уходят, а великий маг Каладиус был есть и будет.
– За эти слова я, пожалуй, прощаю вас, мэтр, – со стоном Каладиус опустился на постель, ощущая, как неприятно дрожат его ноги. – Что же касается того, что я был, есть и буду, то, кажется, у этой проклятой лихорадки свои мысли на сей счёт… Похоже, она меня всё-таки доконает…
– Вот ещё! – фыркнул Петан, наливая из принесённого с собой серебряного сосуда в бокал свой омерзительный настой. – Стоило ли жить больше полутысячи лет, чтобы вот так вот нелепо умереть от какой-то болезни?
– Никто не умирает без причин, даже великие маги, – тяжко вздохнул Каладиус, закрывая глаза, поскольку веки стали казаться совсем неподъёмными. – Чем это не причина?..
– Не для вас, мессир. Вы непременно умрёте так, что сама ваша смерть станет легендарной. А кто, помилуйте, станет слагать легенды об этом? – медикус обвёл рукой, освободившейся от серебряного сосуда, окружающее их убранство шатра. – Нет, мессир, я поставлю вас на ноги, даже не сомневайтесь! Вот, выпейте ваше лекарство!
– Я бы хотел умереть прямо в эту секунду, лишь бы не осквернять своё нёбо той дрянью, которой вы пичкаете меня, а также не слышать ваших нелепых рассуждений, – без особого раздражения проворчал маг, но всё же тяжко приподнялся на локте и приоткрыл губы, позволяя Петану приложить к ним бокал с дурно пахнущей жижей.
Медикус лишь усмехнулся в ответ, наблюдая, как самый могущественный и влиятельный человек этого мира, брезгливо морщась, медленными глоточками втягивает приготовленный им настой.
***
Каладиуса внесли в размозжённые ворота Пиннора на носилках, сделанных из легионерских плащей и покрытых сверху дорогими покрывалами. Маг предпочёл бы вступить в покорённый город собственной ногой, но сил на это не было – утренний бой вкупе с неослабевающей лихорадкой пожрали все его силы.
Каладиус, приподнявшись на носилках, глядел на громадные щепы, в которые превратились городские ворота. Это был его первый удар, и он вложил в него всю свою мощь. Потом он смог нанести ещё несколько куда более слабых ударов по деревянным щитам на вершине стены, за которыми укрывались лучники, а затем лишился чувств, упав на руки вовремя подбежавшего Петана.
Город пал быстро, но не без борьбы, хотя потери латионцев, конечно же, не шли ни в какое сравнение с жертвами среди защитников города. То тут то там великий маг видел кучки несчастных оборванных людей, на некоторых из них была кровь. В основном, конечно, тут были женщины, судорожно прижимавшие к себе детей. Но были и мужчины, причём некоторые явно были из числа оборонявших город воинов.
Тяжело раненых среди жителей Пиннора уже не было – сразу после боя легионеры прирезали всех, чьи раны требовали хотя бы какого-то вмешательства со стороны медикусов – последние были заняты оказанием помощи латионцам, среди которых раненых оказалось почти две сотни. Ещё вчера в городе проживало не менее двух тысяч человек, сегодня их осталось едва ли полтысячи.
Не зря всё-таки Каладиуса частенько называли Губителем Народов. То, что происходило сейчас – было полностью его рук дело. Признаться, его величество король Латиона Бейгон Третий до конца не мог даже вникнуть – для чего посылать целых два легиона именно сюда, на это полупустынное побережье, находящееся так далеко от границ его королевства. Однако перечить своему первому министру и по совместительству главному придворному магу не стал. Наверное, ему и в голову бы не могло прийти сказать что-то наперекор Каладиусу. Он всегда был лишь послушной куклой, а сам великий маг – зловещим чревовещателем.
Недалёкому королю Бейгону было не понять, что империям во все времена нужны кровавые жертвы. И пусть Кидуанская империя давным-давно пала, но всегда можно создать новую. И Каладиус вовсе не желал становиться императором – к чему быть марионеткой, когда можно быть кукловодом? Быть правителем – слишком неблагодарное дело. Ты опутан множеством условностей. Соблюдай их все – и ты прослывёшь слабым. Нарушай их – и молва наречёт тебя тираном.
Другое дело – первый министр. Всегда в тени, всегда чуть в стороне, одинаково недосягаемый и для ропота, и для фальшивого раболепия. Но именно с твоих слов пишут указы, которые после подпишет король. Но именно твои интересы встанут во главу угла, ибо интересы короля – это прежде всего интересы короны, а интересы министра – прежде всего его собственные интересы.
Его величество долго недоумевал – для чего было гнать два легиона в такую даль, когда можно было ограничиться нападками на приграничные территории, как это и бывало обычно. Но в том-то всё и дело, что Каладиус давно жаждал разрыва привычных схем, которые стали лишь пародией на войну.
И Латион, и Шинтан давно уже поняли, что эти вечные дрязги невыгодны никому. Палатий никогда не станет частью Латиона, сколько бы последний не надувал щёки и не убеждал всех, что он является законным преемником Кидуанской империи. Давно пора уже было искать пути к примирению, и, похоже, по обеим сторонам границы это понимали уже практически все.
Но это шло вразрез с тем, чего хотел Каладиус, а потому война, казалось бы, уже сама-собой сошедшая на нет, внезапно разгорелась с новой силой, пусть даже и против воли сторон. И именно поэтому великий маг хотел нанести удар туда, где его никто и никогда не ждал. Латион и Палатий были похожи на двух бугаёв, лениво толкающихся локтями, сидя на одной лавке. Пора было одному из них нанести резкий, неожиданный, даже несколько нечестный удар прямо в печень. И вот Каладиус решил, что такой печенью станет северо-запад Палатия.
Залив Алиенти не представлял особой стратегической ценности, но всё же, обосновавшись там, армии Латиона смогли бы, действуя уже с двух сторон, отрезать всё западное побережье Палатия до самой Шайтры. А вот это было бы уже неплохим заделом на будущее. Каладиус не сомневался, что построить новую империю вполне возможно и даже необходимо. Латион, конечно, достаточно мощное государство, но для радикального решения вопроса с Саррассой этой мощи недостаточно. Лишь тогда, когда удастся вновь собрать воедино все земли Кидуанской империи, расколотой во времена Смутных дней, можно будет рассчитывать на определённый паритет.
Да, за могущество империи нужно платить кровью. Да, империи нужны жертвы. И эти несчастные дрожащие люди, с ужасом сбивающиеся в небольшие группки, и их менее счастливые сородичи, которых солдаты армии-победительницы стаскивали сейчас в крепостной ров, да и сами легионеры, своей кровью оплачивающие амбиции власть имущих – все они были необходимыми жертвами.
Каладиус смотрел на разрушение, творившееся вокруг, и не находил ни капли жалости в своём сердце. Если что и омрачало его мысли, так это опасение того, что он может умереть сейчас, когда под его руководством вершатся столь великие дела. Сделать так много для создания будущего величия своего государства, и не дожить до того, чтобы увидеть плоды трудов своих – это было бы слишком жестоко со стороны богов!
Великий маг дал себе слово безропотно пить любую гадость, какой только вздумает потчевать его Петан, лишь бы побороть болезнь. Он должен и может это сделать. Кто же, если не он – великий маг Каладиус?!
Глава 1. Крайз
Спустя много лет после своего рождения великий мистификатор Каладиус утверждал, что он – отпрыск древнего рода, что в ночь его рождения внезапно случилась жуткая гроза, а мать его умерла родами. Он говорил, что его, посиневшего и задыхающегося, вытащил из чрева мёртвой роженицы случайный прохожий, оказавшийся весьма могущественным магом. Более того, что он вспорол для этого живот умершей своим кинжалом. И что оказался он в доме Каладиуса вовсе не случайно.
Во всём этом правды было… Да, пожалуй, здесь не было ни слова правды. Матерью будущего великого мага была простая колонка, родила она его вполне солнечным утром и вполне благополучно, хотя это были её первые роды. Приняла младенца местная повитуха, и никого более рядом не было.
Отца, правда, Каладиус не знал, да и, сказать по правде, решить эту задачу было бы довольно затруднительно. Его мать была вдовой – муж погиб в одной из мелких войн с Латионом лет за шесть до рождения мальчика. С тех пор в родной деревушке Каладиуса и других близлежащих селениях за ней прочно закрепилось прозвище Безотказка. Мужики ходили к ней – кто скрытно, кто не таясь – и никому она не отказала. Да и не в её положении было разыгрывать гордячку. Одна, без мужа, с младенцем на руках – не прошло бы и года, как они умерли бы с голоду.
Не исключено, кстати, что отцом Каладиуса действительно мог быть местный помещик. Тот был весьма охоч до женщин, и редко какая крепостная могла бы похвастаться, что ни разу не была под барином. Разве что уж была она совсем страшной или старой. Множество пащенков сеньора бегало по пыльным улицам окрестных селений, и их количества не смог бы сосчитать никто.
Вполне возможно, что и будущий великий маг Каладиус мог быть одним из них. Мать Каладиуса, конечно, не была крепостной, но зато имела своеобразное очарование и не умела отказывать мужикам, а кроме того, в этой глуши местный сеньор, пусть он даже и был захудалым дворянчиком, для местных земледельцев был первой и главной властью в округе. Спорить с ним было чревато не только для крепостных, но и для свободных селян.
Конечно, при рождении Безотказка не нарекла своё чадо Каладиусом. Многие в это не поверят, но какое-то время будущий Сокрушитель Народов вполне обходился прозаичным именем Олни. Олни Стайк, сын Дарфы Стайк – так он был записан в душевой книге местного священника-арионнита.
Детство будущего великого мага оказалось не самым безоблачным. Так уж вышло, что он родился довольно смуглым мальчишкой. Виной тому была примесь саррассанской крови в жилах его матери – её предки по отцовской линии действительно когда-то имели корни в южной империи. Однако, если у самой Дарфы саррассанская кровь была прочно погребена под типично северной белёсостью и толстым слоем веснушек, то Олни казался самым настоящим южанином – смуглым, с острыми чертами лица.
Живи они в Латионе4 или Варсе – вряд ли цвет его кожи так уж сильно отличался бы от других, но здесь, в этой затерянной среди редколесья деревушке, он на фоне других выглядел едва ли не калуянцем. И этого оказалось достаточно, чтобы те пять или шесть местных сорванцов, что более-менее подходили ему по возрасту, избрали его объектом для своих насмешек, быстро придумав ему прозвище Загарыш. Так и вышло, что у Олни с детства не было друзей, а от жизни он привык ждать лишь оплеух да насмешек.
***
На ужин вновь было эта мерзкая телятина – куски вяленого мяса, сваренные в воде. Жилистые, с душком, покрывающиеся отвратительной плёнкой, едва немного остынут… Телятина, отваренная в воде с парой-другой луковиц и несколькими картошинами, в последнее время стала привычным рационом в лачуге Дарфы Стайк. И десятилетний Олни очень хорошо понимал природу происхождения этих вонючих кусков.
В последнее время мама сошлась с Крайзом – местным пастухом. Почти весь день он пропадал на пастбищах, где пас три десятка барских коров, да ещё с десяток коровок селян. Большинство односельчан расплачивались с вечно хмурым пастухом натурой – молоком, сыром, а также вяленой телятиной. И вот теперь Крайз вечером, когда уже почти темнело, вваливался к ним в дом, бросая плащ на единственную лавку, стягивая разношенные башмаки и наполняя и без того переполненную всевозможными не самыми приятными ароматами атмосферу едким запахом потных ног.
Он приносил что-то из съестного – обычно это был кусок сыра или кусок вяленого мяса. Мама тут же принималась хлопотать вокруг него – подавая кувшин с кислым квасом на овсяных зёрнах, лохань с водой, куда Крайз с блаженным стоном тут же погружал свои покрасневшие заскорузлые ступни, а также скудный ужин. Крайз был единственным в доме, кто каждый день получал кусок грубого хлеба. Олни ел хлеб обычно не чаще двух раз в неделю, лишь изредка получая чуть больше, если Крайз не доедал своего куска. Мама не ела хлеба вовсе, тихо поясняя сыну своим вечно замученным голосом, что она его совсем не любит.
Олни терпеть не мог Крайза – характер у пастуха был абсолютно мерзкий. Несмотря на то, что они с Дарфой сошлись уже пару месяцев назад, и Крайз теперь приходил к ним как к себе домой, он был весьма прижимист. Олни с матерью жили очень бедно, дом был обставлен лишь самым необходимым, да и то, как правило, уже сильно пострадавшим от времени, однако Крайз за всё это время не то что не принёс сюда что-то из своего жилища, но даже и не починил ничего из того, что уже было здесь. Он даже еду приносил понемногу, так, словно предварительно высчитывал и откладывал в сторону часть припасов, чтобы не принести лишнего.
На что Крайз был щедр – так это на брань и тумаки. Не было дня, чтобы он не обругал Дарфу последними словами, припоминая ей кто она, и чем зарабатывает на жизнь. Доставалось и Олни, так что тот быстро научился держать язык за зубами. Он вообще теперь старался жить вне дома, благо стояло вполне тёплое лето.
Надо сказать, что Олни давно уже, несмотря на свои нежные годы, в полной мере осознал, чем занимается его мама. Их халупа была совсем невелика и состояла из одной единственной комнаты, так что к своим десяти годам мальчик навидался и наслушался всякого.
Обычно, когда на пороге возникал очередной страждущий прелестей Безотказки мужик, та просила дождаться ночи, пока не уснёт малыш. Но беда в том, что от волнения и огорчения у Олни частенько случалась бессонница. Он старательно делал вид, что спит, потому что посетители редко бывали терпеливы и вечно ворчали, костеря ни в чём неповинного ребёнка. Он слышал, как стонет его мама, и у него, не слишком-то понимающего, что происходит, начинали течь беззвучные слёзы, к счастью, невидимые в темноте.
Став постарше, Олни соорудил себе нечто вроде гнёздышка на убогом чердаке, и при любом удобном случае отправлялся спать туда. Конечно, звуки хорошо доносились и дотуда, но здесь, в этой иллюзии одиночества и безопасности, он хотя бы мог уснуть.
Сейчас же, когда появился Крайз, парень и вовсе стал на ночь убегать на соседский сеновал. Он, конечно, понимал, что если его застанут там – не миновать хорошей трёпки, но готов был рискнуть, лишь бы находиться подальше от ненавистного пастуха.
И вот сегодня мама сказала, что договорилась с Крайзом, чтобы тот взял Олни себе в помощники. Сказала это преувеличенно весёлым тоном, но при этом улыбалась так виновато, что мальчик внезапно почувствовал прилив ярости. Он и раньше часто злился на маму, но сейчас впервые почувствовал к ней что-то вроде ненависти.
– Я не буду работать с ним! – визгливым мальчишечьим голосом воскликнул он, в сердцах смахивая на глинобитный пол плошку с бульоном и недоеденным кусочком мяса.
– Но это хорошая работа, – мама даже не подумала отчитать сына за подобную выходку. – И ты будешь получать плату…
– Гнилое мясо? Или прокисший сыр? – слёзы навернулись на глаза мальчика. – Я ненавижу их! И Крайза ненавижу!
– Крайз хороший, – слёзы появились и на глазах Дарфы, отчего её фальшиво-ободряющая улыбка стала ещё более щемяще-тоскливой. – Он помогает нам. И он поступил очень великодушно, согласившись взять тебя в помощники.
– К дьяволам его великодушие! – крикнул Олни, припомнив грубое слово, которое часто употреблял пастух. – Я не буду работать с ним! А если станешь заставлять меня – я убегу из дому!
И он действительно выскочил на улицу, громко хлопнув обветшалой дверью. И твёрдо решил сегодня больше не возвращаться. Пару часов он просто сидел на толстой ветви ракиты, нависшей над Шмыгой – то ли небольшой речкой, то ли широким ручьём, что протекал в паре сотен ярдов5 от деревни. Потом заприметил старуху Краго, семенящую от ручья с двумя полными бадейками воды. Легко спрыгнув, он предложил ей дотащить воду до хаты.
Старуха Краго щедро одарила мальчугана за помощь – не просто дала ему ломоть хлеба, но ещё и сбрызнула его льняным маслом и посыпала крупной сероватой солью. Олни, счастливый, вернулся на излюбленную ветку, где с наслаждением уплёл лакомство, любуясь резво бегущей внизу водой. Теперь уж точно возвращаться домой не было никакой нужды. Неподалёку от ручья кто-то сметал уже пару стогов, так что Олни решил заночевать там.
Разрыв себе небольшую берложку (ох и влетит же ему, если хозяин стога застанет его здесь!), Олни улёгся, любуясь золотистым закатом. Солнце уходило медленно и величественно – казалось бы, оно стоит на месте, а только вдруг через какое-то время оказывалось, что ещё небольшой кусочек скрылся за горизонтом. Лишь когда небо совсем потемнело и покрылось яркими звёздами, а по земле поползла прохладная сырость, мальчик зарылся поглубже в своё укрытие и вскоре заснул.
Проснулся он от того, что кто-то больно тянул его за ухо. Спросонья Олни решил было, что это – хозяин стога, но в свете наступающей зари разглядел, что перед ним стоит Крайз.
– Пойдём, пора на работу, – буркнул он.
– Не пойду, – Олни ещё не отошёл ото сна, поэтому мысли ещё медленно шевелились в голове, так что он ответил, не успев даже подумать.
– Это ещё почему? – вспыльчивый обычно Крайз на этот раз спрашивал совершенно спокойно, чуть насмешливо, и это особенно пугало.
– Не хочу, – шмыгнул носом мальчик – ночь была холодной, так что в носу было полно соплей.
– Не хочешь? – словно удивившись, протянул пастух. – Не хочешь зарабатывать себе на жизнь? Может быть, ты хочешь всю жизнь сидеть на шее у матери? Может, ты до сих пор и сиську сосёшь?
– Оставь меня в покое, – хотелось бы, чтобы это прозвучало резко и жёстко, но на деле вышло жалобно.
– Ах в покое? – лицо Крайза внезапно исказилось. – Да знаешь ли ты, щенок, что мать твоя всю ночь не спала, поизвелась вся оттого, что ты не пришёл ночевать? Если ты ещё раз подобное вычудишь – я тебя своим батогом так отделаю, что месяц ни сидеть, ни лежать на спине не сможешь! Пошли, я сказал!
– Сам иди! – Олни было дико страшно, но остановиться он уже не мог. – Проваливай, и больше не появляйся в нашем доме! Если ты останешься – однажды я убью тебя!..
– Ах ты, мелкий хорёк! – Крайза всего перекосило от злости, и он, более не сдерживаясь, влепил мальчику затрещину.
Пастух не был очень уж здоров или силён, но в удар он вложил всю свою ненависть и всё своё буйство. Олни показалось, что лопнула пополам старая ива – такой был звук от этого удара. И внезапно земля взвилась ввысь и с размаху врезала ему по лицу, а затем обрушилась ослепляющая боль одновременно и от отбитого затылка, и от расквашенного при падении носа. Мальчишка попытался встать, но руки и ноги словно не слушались, и к тому же он совершенно не мог понять, где верх, а где низ. Он лишь вздрогнул, и так и остался лежать.
– Давай, вставай, малой, – Крайз неуверенно тронул его за плечо, вероятно, струхнув, что мог убить парнишку. – Пойдём, мать собрала тебе немного пожрать, у меня в торбе завёрнуто. Поди обмойся, да пошли в поле…
Олни продолжал лежать недвижимо – в голове стоял такой звон, что он не слыхал ни одного слова, а пошевелиться пока не было ни сил, ни желания. Крайз нервно перевернул его на спину, долго вглядывался – вздымается ли грудная клетка, и, наконец, с облегчением удостоверившись, что мальчик, по крайней мере, ещё дышит, разогнулся.
– Ну и валяйся тут, – стараясь говорить невозмутимо, проговорил он, но хриплый срывающийся голос выдавал волнение. – Вечером дома поговорим. И попробуй только не вернуться!
И он отправился прочь развязным шагом, пытаясь вернуть себе былую уверенность.
Едва лишь он отошёл на достаточное расстояние, к Олни подбежала мама. Судя по всему, она украдкой проследила за Крайзом и наблюдала произошедшее, но не успела, или же побоялась вмешаться.
– Сынок! – рыдая, она бросилась на колени. – Как ты?
Олни уже понемногу приходил в себя, но всё ещё был оглушён. Он позволил поднять себя на ноги и, шатаясь, побрёл, то и дело повисая на материной руке, когда ноги в очередной раз подкашивались. Дома мама уложила его на свою (их с Крайзом) лежанку, дала попить, а затем стала осторожно смывать грязь и кровь ветошью, смоченной в воде. Ещё одну мокрую холодную тряпицу она, аккуратно сложив в несколько раз, подложила ему под гудящий затылок.
– Я убью его, – это были первые слова, которые сумел произнести Олни.
Дарфа Стайк лишь горько зарыдала в ответ на это.
***
На следующее утро Олни отправился в поле с Крайзом. Сам, молча, без пререканий. И с потаённой радостью отметил, что пастух всегда старается идти так, чтобы не оставлять парня за спиной. Значит, он не до конца списал со счетов брошенные сгоряча слова. Может, и мама передала то, что он сказал ей вчера. В любом случае, Крайз если и не опасался мальчишку, то уж по крайней мере принимал всерьёз, и Олни воспринял это как первую маленькую победу. Но мысль о том, что однажды он убьёт этого человека, так и не покинула его голову.
Пасти коров было несложно – большую часть дня эти ленивые скотины вяло бродили по пастбищу, жуя траву, либо лежали, подтянув под себя ноги, и лишь в самый разгар дня, когда невыносимыми становились жгучие укусы множества оводов и слепней, они начинали проявлять беспокойство и двигаться быстрее, так и норовя куда-нибудь уйти. Но хитрый Крайз к этому времени отгонял стадо к одной из излучин Шмыги, где течение было не таким сильным, и коровы блаженно забирались в прохладную воду так, что скрывалось вымя, спасаясь одновременно и от жары, и от множества кусачих насекомых.
За весь день пастух и его помощник не перекидывались и парой слов. Лишь изредка Крайз скупо давал какие-то указания, а чаще довольствовался жестами. Он по-прежнему держал Олни подальше от себя – с другого края пастбища, так что парнишка целый день нежился на солнце, разглядывая редкие облака, качающиеся травы, жужжащих насекомых. Ему всегда было интересно наблюдать за природой, и теперь он мог делать это совершенно свободно, на время забывая не только о ненавистном Крайзе, но и вообще обо всём на свете.
Наградой за помощь Олни служил лишний кусок вяленой телятины и лишний кусок сыра, которые Крайз теперь приносил в хижину Дарфы вечером. Он всегда после выпаса отправлял Олни домой, а сам на некоторое время отправлялся в свою хату, стоявшую на отшибе, и где, вероятно, хранил свои припасы.
О произошедшем больше не разговаривали. Олни вообще стал более молчалив и замкнут. Он не заговаривал первым даже с мамой, и отвечал чаще односложно, либо вовсе обходился жестами. Дарфа смотрела на него печальным затравленным взглядом, но даже не пыталась поговорить. На него же эта грусть действовала скорее озлобляюще, причём злился он не только на Крайза, но и на маму.
Так закончилось это лето, лето 962 года Руны Кветь6.
***
К месяцу дождей7 трава на лесистых равнинах южного Палатия пожухла настолько, что выпас скота стал делом совершенно бессмысленным. Крайз, как обычно, на это время нанимался батраком к местному сеньору – был скотником, мясником, и выполнял различную другую работу. Для Олни и его мамы это означало, что проклятый пастух стал появляться у них гораздо реже, иной раз пропадая на несколько дней.
Олни был счастлив, да и Дарфа не выглядела очень уж расстроенной – кажется, она больше боялась Крайза, чем испытывала к нему какие-то нежные чувства, тем более что пастух не слишком-то улучшил материальное положение семьи. Естественно, что довольно скоро слухи о том, что Безотказка вновь свободна, побежали по окрестностям, и в доме Дарфы вновь появились посетители.