Buch lesen: «Воспоминания о далёком»

Schriftart:

Нельзя выдумать историю живее той,
что мы пережили.
Посвящается памяти моей мамы.

ISBN 978-5-4498-8499-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Моя мама

Кто мы? – След наших предков

Меня родила молодая красивая незамужняя брюнетка – Галина Ульяновна. Мама была искалечена войной. В эвакуации на производстве лишилась правой руки. Это была тяжелейшая производственная травма. Тогда ей было 16 лет. Как обычно, рано утром девушка приступила к работе. Она была аппаратчицей в цеху, наблюдала за работой огромных машин по переработке хлопкового сырья. На полуголодном пайке и в непрерывном грохоте машин в жарком и душном цехе девушка проработала две смены и около 23 часов почувствовала головную боль, головокружение и усталость. Она попыталась выпроситься у охранницы на выходе из цеха на свежий воздух. Та её грубо отчитала и развернула обратно. Моя будущая мама через пару минут из-за головокружения и обморока упала в машины. Её заволокло в барабаны, прокрутило, попротыкало, продавило и выбросило под потолок, как сообщили потом другие работницы. Была сильная кровопотеря. Рука была так раздавлена, что её сразу ампутировали до плечевого сустава. Через две недели (!!!) маму выписали на работу. Она послушно приступила к своим обязанностям. И снова упала в обморок, к счастью, не в машину. Тогда медкомиссия отправила её «в санаторий» – поработать в колхозе, на свежем воздухе и с питанием.

Ну какая работница из девочки без руки в колхозе! Её назначили птичницей – носить корма и воду. Она не смогла носить тяжёлые вёдра. Председатель с женой это поняли, когда увидели мамину беспомощность. Тогда поставили девушку учётчицей. Мама не подвела, она была честной и добросовестной в работе. К тому же образована – закончила девятый класс. Председатель с супругой отнеслись к девушке с сочувствием, и она хорошо питалась. Окрепла.

Прошли два года. Настала весна 1944-го. Когда мама узнала, что Одесса освобождена от оккупантов, она попросила отпустить её домой. Маме в дорогу подарили два чемодана. Один с личными вещами, второй с копчёными курами и яйцами. Всё упаковали, чтобы доехало. Отвезли на станцию. Мама рассказывала, что она ни разу не поднимала чемоданы. Кругом были люди, которые ей постоянно помогали при пересадках. Чемоданы ей донесли до дверей квартиры. Такое было сочувствие людей друг к другу, деятельное сочувствие!

Мама так и осталась без образования. Она не могла меня чему-нибудь научить. Но у неё было много достоинств.

Писателей и поэтов можно судить по словам. Учёных – по идеям и открытиям. Композиторов – по их музыке. Политиков – по исполнению обещаний. А вот нас, простых людей, можно судить только по поступкам. А как ещё? Колбасника судят по колбасе. Это и есть его профессиональный поступок. Даже если мы что-то брякнем – это тоже поступок. По нему и судят, если мы делами себя не проявляем. Так вот, моя мама была просто честной и добросовестной в поступках. Я её знал полвека и могу заключить: она не могла быть другой, такой родилась. Заповеди Моисея были, наверное, списаны с таких, как она, какими нужно быть. Нет, всё же добавлю. Из-за таких, как она, Иисус из Назарета реформировал мораль от Моисея: мама даже не помышляла о плохом!

Специальности у мамы не было, и у неё не было претензий на заработок. Только с годами, взрослея, стал я это осознавать. В её сознании не умещалось денег больше, чем её зарплата. Это – деятельное смирение.

Мама была большой любительницей кино. Она очень любила испанские музыкальные мелодрамы. Особенное обилие слёз вызывали в ней сериалы. В сериале «Дикая Роза» она увидела себя, брошенную с ребёнком, но гордую, не принявшую законную помощь моего отца на моё воспитание. Сериал она увидела, когда стала бабушкой.

В реальности с мамой обошлись слишком жестоко. Суровый сталинизм с его надуманными трудностями и навязанными жестокими испытаниями ударил по каждому и по всем вместе. Пролетарская революция полоснула по нашей семье конфискацией жилья, двух тягловых лошадей с биндюгом, голодом, гибелью, искалечением и уничтожением близких в войне и терроре. Мать наелась реальности досыта. Как инвалид, она была лишена какого-либо социального будущего. У неё ничего, кроме меня, не было. Только примитивная работа носить телеграммы и радоваться, как я расту.

Алкоголь она не пила, не курила и всё время боялась, как бы я не вырос алкоголиком и курильщиком. Мама смотрела кино и обсуждала судьбы героев с такими же одинокими подружками. Читать книги ей было неловко – одной рукой с книгой не справиться.

Одесса была Вавилоном в том смысле, что в ней проживало множество национальностей. Маму принимали за француженку. Особенно когда появилась Мирей Матьё и мама сделала себе её причёску. Тогда и спрашивать перестали, просто выражали восторг. Маме нравилось.

Гуляли как-то по Дерибасовской, и пожилые знакомые, знавшие маму с довоенных лет, спросили:

– Галочка, а сколько вам уже лет?

– Двадцать девять, – смело улыбнулась мама.

– Мама, но тебе тридцать пять! – рубанул я правду под корень, глядя снизу, и потянул за руку.

Мама пожала плечами и улыбнулась:

– Ну вот, с ним не помолодеешь!

Все рассмеялись, и знакомая обняла маму.

Я не помню, чтобы она с осуждением говорила о ком-то из знакомых, соседей или сотрудников. Только если кого-то избили или убили, она горестно покачивала головой и долго повторяла в никуда: «Дураки. Ох, дураки!» Однажды сосед-очевидец рассказал, потом я видел сам, как на улице дрались. Она бросалась одной рукой (!) разнимать дерущихся с криком: «Ну что же это такое?! Дураки! Прекратите сейчас же!» И я сделал вывод: моя мама – отважный миротворец. Я не боялся за неё. Её знали в послевоенной Одессе – совершенно бесстрашную, молодую, черноволосую, стройную, живую смуглянку, хорошенькую, но изувеченную, без правой руки. Её знали и потому, что она доставляла в течение полувека телеграммы. Одесса – это город моряков. Телеграммы были преимущественно от них.

Моя школьная учительница с «ником» Розочка однажды мне сказала, что знала мою маму ещё не зная меня.

– Откуда?

Розочка слегка замялась и сказала:

– Ну, она же была такая красивая!

– Да?! – повёлся я.

Но позже понял, что моя любимая Розочка мне соврала. Конечно, она не из-за этого её запомнила. Она её запомнила потому, что мама была изувеченной красавицей. Она была до боли в глазах и сердце заметна всем прохожим. Люди бы не смогли её забыть. Красота без руки уродлива, а это сжимает сердце. «В человеке всё должно быть прекрасно», – подумал бы Антон Павлович Чехов, печально глядя моей маме вслед. У мамы была красивая фигура, но без одной руки. Глядя на безрукую Венеру, мы не задумываемся об этом жутком сочетании потому, что это просто камень.

Мне шёл четвёртый год. Однажды мама забрала меня, как обычно, из круглосуточного садика в субботу к вечеру. За оградой улица оказалась безлюдной. Мама остановилась, потому что я бегал вокруг неё, подбегал и убегал. Вдруг я заметил красные нависшие знамёна с чёрными лентами. Знамёна означали праздник. Чёрные ленты меня насторожили. Никогда не видел. Я спросил. Мама слегка наклонилась ко мне и ответила, что это умер один очень злой человек. Она больше ничего не произнесла. Лишь несколько лет спустя я вспомнил этот эпизод, когда узнал, что тогда умер виновник бед моей семьи, всего человечества. Он разорил нас и ничего не дал взамен, кроме войны, смерти, увечий и нищеты.

Эти два цвета – красный и чёрный – ассоциируются в моём сознании с кровью и смертью. Гитлеровские знамёна были того же цвета. У меня была неприязнь и к красным галстукам, и ко всей этой муштре пионерской. Нет, почему же, мне нравится военная дисциплина и «морской порядок в танковых войсках», как весело приструнивала меня мама, пытаясь приучить к порядку в вещах. Я вполне осознаю эту необходимость. Необходимость простого порядка и аккуратности! Но не подготовку детей к новым войнам. И на галстуках, и на знамёнах, и на транспарантах была «пролитая кровь большевиков», требовавшая вечного возмездия. Психоз! Где же эта сила, что покончит с красно-коричневой чумой?

Я стал врачом, и у меня самого появились дети. Мама рассказала мне об отце: Илья Михайлович Николаев, помор, тогда проживал в Мурманске. Она никогда не говорила о нём плохо или с осуждением. Она понимала, что мало кто согласится жить с женщиной без правой руки. Понимала, но не прощала. Мы все сотканы из противоречий. Отец меня не видел до своего отъезда в Мурманск. Он был срочно отозван. Сам он был мурманчанин. Отвоевал на Северном море, потом, после освобождения Одессы от оккупантов, был командирован на восстановление военно-морского флота. Выполнив свой долг, отец вернулся на родину, в Мурманск. Но между делом появился на свет и я – сын Севера и Юга. Поморы стали смешением северных славян с викингами, они в грабительских набегах друг на друга обменивались регулярно генофондом. Палящий холод слился с леденящей страстью.

Мама была максималистка: всё или ничего. Отец не женился, и мама отказала ему в отцовстве. Всё было в точности как в фильме «Дикая роза», только у нас на тридцать лет раньше. Послевоенные годы даже в Одессе были голодными. Однажды мама с братом Яшей съездили в Мурманск к моему отцу Илье и привезли эмалированное ведро, переполненное сливочным маслом. Мама отказалась от алиментов. Отец ежемесячно посылал по почте переводы на моё содержание. Мама договорилась с начальницей почты, что все переводы будут регулярно возвращаться отправителю. Легкомыслие, неуместная гордыня, переоценка собственных сил. Судя по тому, что до моего совершеннолетия отец без всякого судебного решения ежемесячно по почте делал переводы на моё содержание (из Мурманска в Одессу), могу судить о нём как о порядочном и честном человеке. В общем, крутилась 18 лет подряд одна и та же сумма. Хотя я был лишён даже достаточной пищи.

Это была «дикая роза», гордая и независимая.

Я маму обижал, не слушался. Убегал от неё. Я не боялся её короткой культи вместо руки, но меня отвращала от мамы эта неестественность, эта ущербность, эта короткая уродливая культяшка в плече вместо руки. Позже, став взрослым, я понял, как глубоко это её ранило. Мама не подавала никаких признаков обиды. Она просто уединялась от реальности своего несчастья и от меня в кинотеатре.

Припоминаю, однажды главпочтамт организовал коллективное культурное мероприятие – посещение оперного театра. Мама взяла меня с собой. Шла опера «Мадам Баттерфляй». Когда офицер пропел: «Сколько вам лет?», толстая тётка, замазанная белилами, ответила: «Восемнадцать». Мне было смешно. Но мама всю оперу проплакала. Теперь я понимаю: она в истории с Чио Чио Сан увидела свою историю и свои надежды. В 16 лет я услышал оперу совершенно по-другому, когда были торжества в 1965 году по случаю братания городов Одессы и японского Иокогама. Либретто оперы было действительно похоже с историей моей мамы в портовом городе и морского офицера из Мурманска.

В повседневной жизни мама никогда не витала в облаках, была рациональна и реалистична. Она была очень добросовестным, исполнительным работником и очень ценилась. Ни в какие интриги она не влезала. Интригам не было места в её душе. Она не была скандальной, но за себя постоять могла и за словом в карман не лезла. Мама могла общаться только с умным человеком и меня к этому приучала. При глупых она отмалчивалась, не спорила. Мне это не передалось.

Однажды, классе в пятом, я был приглашён моим соучеником Эмиком на День рождения. Я впервые оказался в таких обстоятельствах и не знал, как себя правильно вести. Утром упрекнул маму: мол, почему она меня не воспитывает, не учит, как надо себя вести в обществе? Мама на секунду задумалась и тут же ответила: «Если ты дурак, тебя ничему не научишь. А если ты умный, то сам до всего дойдёшь». Мудрее не скажешь. Я понял, что более подробного руководства я не дождусь, и решил сам до всего доходить. Но лучше вооружившись человеческим опытом и известным кодексом поведения.

Наутро побежал на улицу Ришельевскую. Там вдоль торговых книжных рядов «старой книги», недолго рыская глазами по прилавкам, нашёл потрёпанную «Этику поведения» и за 20 копеек образовался.

В богатом городе Одессе школьные годы мои были полуголодные. Питался в столовой. Я рос, и 50 копеек на обед мне стало не хватать. Попросил у мамы добавить. Спросила: «Сколько?» Я ответил: «Пять копеек». Мама задумалась и ответила: «Нет». Бюджет трещал. Да и доверие я утратил, когда однажды сэкономил, недоедая, и купил себе чернильную авторучку-пипетку за целый рубль! Это было ноу-хау! Но и мои первые попытки шагать в ногу со временем и оборудовать рабочее место. С моей стороны это было нечестно. При нашей бедности честно продвигаться вперёд было невозможно. Пришлось ещё долго окунать в чернильницу стальное перо со звёздочкой, продвигаясь простым эволюционным путём в ногу с обществом.

Живя в полной бедности, я не получал никаких подарков. Это были ещё послевоенные годы, и страна сама ещё была обескровлена и безрука, как моя мама. Дети во дворе часто хвастались подарками. И мне хотелось. Но мама отрицательно качала головой. Зато, когда подрос, я получил от мамы на три дня рождения подряд самые дорогие подарки, какие мог только вообразить: маску и ласты для ныряния, фотоаппарат и взрослый велосипед! Каждое лето я не вылезал из моря, не слезал с велосипеда и не оставлял фотоаппарата.

Спустя много лет, мама призналась, что соглашалась принять деньги от моего отца исключительно на подарки к моим дням рождения.

В 14 лет я был приобщён к общественному порядку. Сдал на водительские права и получил жёлтый номерной знак на новенький велосипед. В удостоверении было написано: «Имеет право управлять велосипедами и конно-гужевым транспортом в г. Одессе. 1963 год». Все смеялись. Мама сказала: «Но ты же внук биндюжника! Гордись! Теперь и ты имеешь право». Дорожным правилам я обучался на курсах. Был единственным подростком вместе со взрослыми. Преподаватель был талантлив. Я помню каждый его урок. В заключение он дал нам самое главное и самое важное правило: «Уступи дураку дорогу». Экзамен в милиции я сдал на отлично.

Мама была оптимисткой. В отличие от меня была без комплексов. Она любила танцевать, любила плавать в море. Имея одну руку, она научила и меня плавать. Мама мне доверяла. Всё, кроме денег. Боялась, что я не поем, но куплю себе чего-нибудь ненужного. И она была права. Я выкраивал на транзисторы, которые не работали.

Моя мама была несчастной одинокой женщиной. Искалечена, брошена, беззащитна. Любой мог её обидеть, унизить, оскорбить. Ей даже пощёчину нечем было дать. Она не могла ничем ответить. Лишь иногда печально говорила: «Дураки».

Подлость и коварство подчиняют себе человека только тогда, когда в нём нет совести. Такие найдут самую невинную душу и испепелят её безжалостно и мучительно.

Однажды, маме уже было семьдесят, одна из старух-соседок в курортном посёлке, где мы жили и куда я перевёз маму, оскорбила её. Мама как-то проходила мимо её калитки по дороге домой. Соседка подозвала её. Когда мама подошла, она ей сказала: «Тебе руку немцы оторвали за воровство?» Это была явно нездоровая умом старуха. Мама пришла домой и тихим голосом об этом рассказала. Она не жаловалась, лишь только пересказала. Мне было очень больно за эту несправедливость, за оскорбление мамы, но я ничего не мог сделать.

Маме всю жизнь люди в быту и на работе доверяли тайны, деньги, документы. Мама держала в голове все телефоны постоянных клиентов телеграфа и обходилась телефонным сообщением, настолько ей доверяли. Она нередко находила кошельки и отдавала владельцам, категорически отказываясь от вознаграждения. Мама жила просто, без пафоса.

Когда я собирался покидать родину, один чиновник, видимо сытый с детства, заявил: дескать, меня родина бесплатно выучила и надо бы должок отдать. На это я ответил, что все свои долги родине я отработал за нищенскую свою зарплату в захолустье (спасибо, народ прокормил, как Семашко с Лениным замышляли). А матери моей чем родина сына-сироту растить помогала? Тем, что недоплачивала ни в зарплате, ни в пенсии по инвалидности, намереваясь заплатить за моё будущее обучение? Тем, что я в детстве и студенчестве хронически недоедал? Так что мы с родиной в полном расчёте. Это родина меня бросила. Я ей офицерскую присягу давал. А она развалилась от немощи, и никто, кому было положено, не защитил её от развала.

Произошла однажды большая неприятность. Был я ещё лет шести. За что-то разозлился на маму. Скорее всего, она меня не отпустила погулять. Мама слегла днём в постель, попросила меня подать ей воды и накрыть ещё одним одеялом. Я надулся и убежал во двор. Мама кричала, звала меня. Я слышал в открытые окна, но упрямо не возвращался. Соседи услышали и побежали к нам на второй этаж. Потом приехала скорая. Маму забрали на носилках в клинику. Всем двором, толпой пошли её навестить, взяли и меня с собой. Вышла мама. Я её не узнал. Выглядела несчастной, серой, в сером больничном халате. Она всё никак не могла одной рукой его подвязать и ей помогли соседи. Я стоял в стороне. Мама что-то тихо рассказывала. Все успокоились. Потом мне сказали, что всё в порядке. Мама выздоровела и восстановилась.

Полы я не мыл, ничего в квартире не делал. Как там мама выжимала тряпку, как мыла полы, как стирала одной рукой, меня это не интересовало.

Если я упрямился в чём-нибудь, мама называла меня «врединой». Став старше, помню, при мне мама пыталась помыть себе руку. Мыла она в маленькой мисочке в двух водах. На это было жалко смотреть. До меня дошла вся трагедия моей мамы! Сразу схватил мыло, ковшик с водой и помыл маме руку. Я впервые ужаснулся. Она даже руку помыть себе не могла! Ни ногти обстричь, ни почистить. Я становился другим и стал её жалеть.

Иногда мама кому-то жаловалась: «Как бы я хотела иметь дочь! Я так надеялась, что родится девочка! А тут – сын. Хотя бы чем помогал!» – добавляла мама громче, чтобы и я слышал. Слышал я всё, но толку от этого не было. Даже наоборот, больше упрямился, делал назло.

Не могу себе простить ни одного эпизода, когда проявлялась моя неблагодарность и немилосердность к маме. Мне стыдно и больно вспоминать все обиды, которые я ей причинял в течение всей моей жизни.

Мама осталась в памяти открытой и доброй ко всем людям. Но она не смогла стать мне настоящей матерью только потому, что предпочла прокормить и одеть меня, лишив материнского внимания и контакта. У неё выбора не было. Заработок был мизерный, она не могла обеспечить мне уход из-за своей искалеченности, она отдавала меня в круглосуточные детские учреждения. Я отвык от мамы с годовалого возраста, не успев привыкнуть. Это было её жертвой. Я вырос, выучился, стал полезным людям, родил детей. Я благодарен ей и обязан ей своей жизнью.

Санечка Барбос

«Если ты дурак, тебя ничему не научишь.
А если ты умный, сам до всего дойдёшь».
Моя мама

Одесса. Летом 1950 года мне исполнился год, и меня отдали в круглосуточные ясли на Пироговской. Прокормить и присмотреть за мной моя однорукая мама и моя потрясённая жертвами минувшей войны бабушка не были в состоянии – в общем, обе после войны остались искалечены. Им пришлось обеим за гроши работать. Круглосуточные ясли с питанием были единственной возможностью меня выходить.

С года жизни до восьми лет я был оторван от матери на шесть дней в неделю и лишь один день проводил с ней, да и то не весь и не всегда. Играл с другими детьми во дворе. Приглядывала бабушка. А мама могла весь выходной просидеть на граните у универмага на Пушкинской, продавая почтовые открытки для копеечного приработка, или в бане весовщицей. Что могла ещё однорукая женщина без профессии и образования? Не помню своей тоски по маме ночами в детском саду. Видимо, всё это уже проплакалось в яслях, и стал я чёрствым к дому и равнодушным к маме. Постепенно мама вытеснялась другими образами, другими людьми. Нет, маму никем не заменить. Так я и остался полным сиротой – без отца, без мамы, что была сама беспомощным инвалидом. А где вы видели счастливого ребёнка в окне детдома?

Так незаметно я вырос, и в три годика меня выпроводили из яслей в детский сад. На прощание был устроен выпускной утренник. Дети были нарядно одеты. К сожалению, имя моей первой любви я позабыл, зато помню наш последний день как вчера.

Нас поставили друг против друга, лицом к лицу, чтобы сфотографировать, и чтобы мы попрощались. Взрослые, видимо, так представляли наши отношения – как у взрослых. Я гляжу на неё с созерцательным умилением. Она – на меня с нежным доверием и ямочками на щёчках. Такие влюблённые взгляды у трёхлетних детей выпросить невозможно. Они были естественны. Едва что-то умещавшая маленькая душа уже переполнялась чувствами. Эта девочка была мне всегда рада и щебетала вокруг. Что конкретно мне в ней нравилось? Возможно, просто образ белокурой девочки. Просто любил то, что передо мной бегало, прыгало и чирикало. На фото она вся в белом, с веночком из розочек на белокурых волосах. Я с чубчиком на остриженной головке, в белой рубашке и в вельветовых чёрных бейджиках на «плечиках». Помнятся женские голоса, и среди них мамин: «Ну поцелуйтесь же на прощание». Фотограф щёлкнул.

Видимо, наша первая, тайная любовь была уже нашим мамам и нянечкам известна. Чувства скрывать ещё не научились. И тем более не научились «властвовать собой». Мы не осознавали, что это расставание навсегда. Не обнялись и не поцеловались ещё и потому, что показушность дети чувствуют. Помню, я постеснялся и упёрся, хотя очень хотелось. Дети чувствуют и интимность отношений, и сокровенность, и стыдливость.

Когда мне было три года, мой дядя Яша со своей 18-летней супругой Элизой решили оставить меня у себя переночевать. В одной комнате коммунальной квартиры с тремя соседями проживали, кроме моего дяди с тётей, её родители. Я был пятым в комнате. Тётя Лиза меня очень любила. Она была ещё без детей и хотела меня забрать на воспитание у моей мамы. Решили попробовать. Я же был ясельным ребёнком. А тут летний перерыв между яслями и детсадом.

Мама, видимо, к ночи ушла домой. Мы жили на другом конце улицы, за три километра. Всё было хорошо, и я был всем доволен. Потушили свет, все легли. Глубокой ночью в абсолютной тишине проснулся и вижу в большом окне в свете фонарей вершины раскачивающихся акаций. Это напомнило мне ветви акации против наших окон, у нас дома. Но это были какие-то чужие мне акации, и окно чужое. Стало очень грустно. Вспомнилась мама. Мне очень захотелось к ней, домой. Я сразу начал басом громко ныть:

– Хочу домой… Хочу домой!.. Хочу к маме! – повторял я с небольшими паузами.

Всех разбудил. Меня стали уговаривать поспать, а утром отведут к маме, сейчас, мол, поздно.

– Хочу домой!.. Хочу к маме!.. – я оставался глух к уговорам.

Хорошо помню при этом картину в окне, моё неуправляемое желание и повторение мной в одном и том же тоне двух фраз.

Спать никто уже не мог. Было решено отвести меня домой. Дядя Яша меня предупредил:

– Пойдёшь пешком, трамваи не ходят, три часа ночи!

– Хочу домой!.. Хочу к маме! – ныл я басом.

Дядя Яша оделся, одел меня и повёл в три часа ночи по улице Малой Арнаутской от её западного конца к восточному. Я семенил рядом с ним, не отставая, не глядя под ноги и не спотыкаясь, без чувства усталости. Помню весь путь, каждый квартал и каждый перекрёсток. Впервые я увидел спящий, пустынный и безмолвный ночной город. Три километра пробежал, вошли во двор, тут я был впереди и вбежал на второй этаж по высоким ступеням всеми четырьмя, как таракан. Помню Яшин голос сзади:

– Галя, это мы. Принимай сыночка.

Добрался к маме, прямо к её лицу. Мама удивилась и обрадовалась:

– О! Ну, вы даёте!

Обняла меня единственной рукой. Больше ничего не помню. Спустя годы дядя Яша рассказывал эту историю с окончанием:

– Когда мы пришли, Санька тут же уснул на Гале, в одежде и в обуви. Когда мы сняли с него обувь, то ужаснулись. Носочки были в крови. Заглянул в сандалики, а там торчат гвозди.

И дядя Яша прослезился. Помню все события и всю дорогу домой, но никак не могу вспомнить, чтобы мне что-то в сандаликах причиняло боль.

Я всё это до сих пор хорошо помню, как будто это произошло со мной вчера. Это не признак хорошей памяти. Это признак больших и глубоких чувств и переживаний ребёнка. Учиться чему-то надолго мы начинаем с семи лет. До того память наша временна, коротка. Даже родной язык может быть забыт. Яркие эмоциональные впечатления фиксируются надолго потому, что являются необходимым опытом в дальнейшей жизни. Например, полез куда-то, слетел, сильно поранился – запомнил, чтобы не повторять. Ребёнок может даже забыть о событии, забыть чей-либо поступок, но если это вызвало глубокое впечатление, обиду, то ребёнок пронесёт через жизнь плохое отношение к этому человеку, сам не зная почему. Некоторые матери пытаются приучить ребёнка спать в его собственной кроватке, в другой комнате или даже на другом этаже. Но среди ночи ребёнок просыпается, выходит в коридор или даже на лестничную площадку и, не открывая глаз, на весь дом повторяет басом:

– Мама!.. – Прислушивается и снова: – Мама!.. Мама!..

Так ребёнок учится не отдельно спать, а учится равнодушию к маме. Он ощущает себя брошенным в одиночестве. Ребёнок привыкает обходиться без мамы. Пуповина не отрезается при родах, она становится другой, невидимой энергией связи. Порвать её – делать ребёнка сиротой, который обречён на вечный поиск замены матери. Я всё это пережил в себе и вижу: то же самое с другими повторяется. Почему? Потому что матери хотят работать наравне с мужчинами. Зря, что ли, два университета за плечами? Это – издержки эмансипации женщин.

На фото видно: у мамы нет правой руки. Рукав спрятан в карман кофты. Культя скрыта за моим плечом. Мама не может обнять сына.

Припоминаю, пришёл как-то к нам дядя Яша с каким-то парнем. Он рассказал бабушке и маме, что это его фронтовой товарищ, спасший ему жизнь. Была атака при наступлении, было очень много раненых и убитых. Они оба раненые оставались лежать. Немцы не давали никого забрать, обстреливали. Товарищ был легче ранен и мог ползти. Ночью он вытащил совсем обессиленного Яшу к своим. Они оказались в госпитале и долго лечились.

Все стали рассматривать фото из госпиталя и после. Я залез на табурет и тоже посмотрел. Два бойца с медальками на груди улыбались.

Бабушка вытащила из шкафа, с полки с вещами аккуратно сложенный костюм довоенного времени и положила на середину стола. Это был тёмно-серый байковый спортивный костюм с двусторонним начёсом, с пуговицами. Он был ещё уложен на фабрике до войны. Все его потрогали на качество. После всех потрогал и я, потёр между пальчиками. Ткань была очень мягкой и, наверное, очень тёплой. Бабушка рассказала, что это совершенно новый, ни разу ненадёванный дедушкин костюм, который он получил в подарок от… Бабушка замялась: «От артели биндюжников», и усмехнулась. После известия о гибели деда при обороне Одессы она собрала вещи и детей, и помчалась на вокзал. Последние поезда забирали в эвакуацию семьи ополченцев, оборонявших город. Бабушка прихватила и этот костюм для сына. Но Яша отказался такое носить. Дескать, некуда.

Потом все пили красное вино гранёными стаканами, ели картошку. Нам с бабушкой дали только картошку. Яшка увёл гостя на кухню-прихожую и тот переоделся. Тут все увидели впервые дедушкин костюм «надёванным». Бабушка сидела на стуле, всплеснула руками и молча закрыла ими лицо. Она так плакала. Я стоял рядом и смотрел на неё. Бабушка вдруг крепко обняла меня и прижала к себе. Но мне больно не было. Мне было тепло и уютно. А бабушка тихонько раскачивалась со мной и всхлипывала. Я вырос, и бабушка мне показалась очень маленькой, и я подумал: «Каким же маленьким я был, чтобы эта маленькая женщина казалась мне большой?»

В детстве я был очень серьёзным и плохо управляемым. Но главное – неблагодарным эгоистом. Несмотря на это, моя мама называла меня Санечка. Зато её младший брат, мой дядя Яша, называл меня Барбос. Мне было это неприятно, но чувства своего я не выказывал ничем. Почему он мне тогда не объяснил, что такое хорошо, а что такое плохо? Конечно, я стал бы другим. Но он только сокрушался, но ничего не был в состоянии сделать со мной. Бабушка ему пожаловалась, что я ничего не ем. Яша взял меня на руки, улыбнулся и весело сказал: «Барбос, рубай компот! Он жирный!» Меня это рассмешило, но лучше кушать я не стал. Из-за войны Яша не учился, а в 1943-м сбежал от своей мамы на фронт, соврал, что ему почти 18, хотя было только 16. Дядька был как атлет – не по годам крепок. Комиссары были рады и забрали добровольца. После ранения в живот он долго лечился в госпитале. А после войны и госпиталей какое могло быть образование? Оклемался и стал работягой.

Однажды мама попросила его на меня повлиять. Он пришёл, взял ремень, шлёпнул разок и «повлиял», да так, что я молча пнул ногой рядом стоящее на стульчике ведро, полное питьевой воды. Яша обозвал меня Барбосом, схватил тряпку и стал собирать воду с мужской неловкостью. А я продолжал в молчаливой надутости, не проронив слезы, сидеть на своём табурете посреди озера. На том педагогическая поэма закончилась. Больше Яшу на работу с молодёжью не приглашали.

Годами позже, когда я подрос и плохо учился, дядя Яша отвёл меня к себе на работу, в подвальный цех, где он никелировал кровати. Это было совершенно мрачное, в ядовитом пару сырое помещение с ваннами из сваренной листовой стали для гальванического никелирования. Долго в этой ядовитости находиться я не смог и выбежал из подвала. Яшка вышел следом и сказал:

– Не будешь учиться, Барбос, будешь здесь со мной работать.

Мама называла меня всегда, во все времена, с моего рождения и до своей смерти, Санечка. Вот такое совершенно противоположное образное восприятие меня дядей Яшей и мамой Галей. Я не люблю, когда до сих пор некоторые позволяют себе называть меня Санечка, Санёк. И всё же терплю, ведь так называла меня мама.

На трамвае №17 мама привезла меня в детский сад в Кирпичном переулке, за Одесской киностудией. Трамвайный путь проходил по Пролетарскому бульвару. Теперь тот Пролетарский бульвар вернул себе дореволюционное имя Французский. По нему трамвай торопливо убегал с затихающим вдали стуком колёс, укатывал куда-то в зелёную, тенистую даль, в сказочную и загадочную Аркадию. Уже тогда слово «Аркадия» у меня ассоциировалось с раем. Красный трамвай оставлял нас с мамой на остановке у переулка. Переулок мне сразу понравился. Он запомнился весь в зелени над кованной оградой между колоннами красного кирпича. Двухэтажное здание детсада пряталось в сплошной тени крон деревьев, кустов сирени и роз. Всё это было, определённо, дореволюционной дачей какого-нибудь одесского капиталиста. Всё, что могли хорошего сделать большевики, это, отобрав построенное до них, передать детям. Всё остальное… Даже дорогу в космос они проложили через Колыму.