Buch lesen: «Амурский ангел. Приключенческий роман»

Schriftart:

ISBN 978-5-4483-0069-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Крылатое чудовище

В Приамурье наконец-то прилетела весна. Она словно взмахнула своими волшебными крылами, и в одночасье затяжные майские гноючие и косохлёстые дожди сменились ласковыми тёплыми и тихими днями, которые привнесли не только радость, но и цвет в монотонное, серое однообразие природы. Амурская тайга вспыхнула всеми цветами радуги. Восковые верхушки сосен, елей и кедра под солнечными лучами затеплились ровным матовым и светло-зелёным светом, голобокие склоны сопок покрылись коврами разноцветья, вымытое небо блестело глубокой голубизной, лишь кое-где набелённое мазками облаков. Свинцовая рябь озер, заливов и речных рек сменилась зеркалами, в которых отражалось все это природное, буйное великолепие.

Между двумя сопками, на берегу большого затона, образовавшегося после буйного половодья, поднимался сизый дым костра, у которого сидели четверо. Один из них был мужчина лет сорока пяти, с короткими рыжеватыми волосами на острой бороде и под носом. На обнаженной кудрявой голове в области темени блестела проплешина, казавшаяся зеркалом. Мужчина сидел в позе лотоса и, подняв лицо к небу, с умилением на лице наслаждался ласками весенних лучей. Две женщины, по-видимому, мать и дочь, хлопотали, вынимая из рюкзаков миски, кружки, ложки. Парень лет двадцати-двадцати двух просто лежал на траве, закрыв глаза и раскинув ноги в высоких рыбацких сапогах в стороны.

Женщина постарше постучала ложкой по пустой миске и высоким голосом весело прокричала:

– Паша, Веня, прошу к столу, обед готов.

– Наконец-то, – пробурчал парень и стал нехотя подниматься с земли.

Мужчина лишь отмахнулся и томно ответил:

– Яринка, не мешай. Это же такой кайф. Эти лучики ласкают меня, словно нежные руки одалиски, они бабочками порхают у моего лица и разглаживают каждую морщинку. Давно я не ощущал такой благодати.

Женщина недоверчиво смотрела на мужчину, а потом замахнулась на него поварёшкой:

– Ах ты, паразит! Не ощущал он, видите ли. На что ты намекаешь, хрыч старый, а? Я вот тебе.

Мужчина со смехом вскочил и, закрываясь руками, прокричал:

– Сдаюсь, сдаюсь, мудрая и божественная Ярослава. Я верен лишь тебе.

Парень ухмыльнулся, покачал головой и сказал:

– Как маленькие, ей Богу. Кормить-то будете или нет, живот от пустоты свело.

– Яринка, накапай там полстаканчика, – непререкаемым тоном приказал глава семьи.

– А не сморит?

– Не сморит, нам ещё в холодную воду лезть. И себе налей.

Наконец, все уселись в кружок на траву и стали есть.

– Ой, мамочка, – восторженно закричала девушка, – я в жизни такой вкусной ухи не ела. Мне ещё добавочки.

– А кондёр куда девать будешь? – спросил брат.

– Я найду, куда, ты за себя беспокойся, – ответила сестра.

Несколько минут ели молча. Из тайги донёсся еле слышный жалобный, плаксивый клич, словно кто-то кого-то призывал. Внезапно девушка насторожилась, привстала и встревоженно спросила:

– Вы слышали?

– А что такое, Женя? – спросила мать. – Я ничего не слышу.

– Да как же, мам, – взволнованно ответила девушка. – Этот крик, он такой ужасный, у меня прямо кровь в жилах застывает. Я его не первый раз слышу.

– В тайгу давно не выезжала, вот тебе и чудится невесть что, – ответил отец. – Нагляделись по видику этих американских страшилок, а теперь шарахаются от каждого звука. Весна же. Тут сейчас и казары, и утки, косачи, каменки, квоктушки. Всякой живности полно.

– Да нет же, пап, – возразила дочь. – Это совсем другое. Мне страшно.

– Да брось ты, Женьк, мелешь разную чепуху, – поддержал отца сын. – Надо было её дома оставить, мешается тут только да стращает. Ты лучше наклади-ка мне кондёрчику. Мам, с чем кондёрчик-то?

– Рис с луком, чесноком и тушенкой.

– Тогда наваливай полную. – Он протянул чашку матери и повернулся к сестре. – А ты, сестрёнка, не бойся, в тайге сейчас, кроме волков, барсуков, медведей и тигра, никого нет. – Он засмеялся.

Мать прикрикнула:

– Хватит пугать девчонку, она и так сама не своя!

– И, правда, Веня, попридержал бы язык-то, – поддержал жену отец. – Ты рыбу-то прикопал? А то затухнет, какой тогда от неё прок.

– Все сделал в лучшем виде, – отозвался Вениамин.

– Вот и хорошо. Думаю, сделаем ещё одну выборку, и нам хватит. Как раз на два дня торговли.

– А сети оставим, пап? – спросил сын.

Павел задумался, потом ответил:

– Нет, придётся вытащить и прикопать. Когда ещё придём сюда. Может, через неделю, а то и позже. В ячеях одни скелеты торчать будут, пропадёт рыба. Ну, всё, пора.

Павел встал, надел рубаху, куртку и решительно пошёл к берегу, у которого среди прошлогоднего почерневшего камыша слегка покачивался на волнах дюралюминиевый длинный корпус лодки с подвесным мотором. За ним следом побрёл сын. Его рыбацкие сапоги с подвёрнутыми голенищами походили на два шагающих гриба с маленькими шляпками, которые при каждом шаге шоркались друг о друга. Ярослава крикнула:

– Может и мне с вами, а? Быстрее управимся, а то к вечеру домой не успеем, придётся ночью плыть.

Павел остановился, почесал рукой за ухом, посмотрел на дочь, которая, опустив голову, чуть ли не дрожала, ответил:

– Не надо, сами как никак. Ну, чего ноги-то волочёшь, как муравьятник, – прикрикнул он на сына.

Когда «казанка», попыхтев старым мотором, скрылась за скалистой стрелкой озера, мать, вздохнув, сказала:

– Ну, а мы потихоньку сбираться будем. – Она посмотрела на солнце. – Чать, к вечеру управятся. Глядишь, к заходу солнца уйдём отсюда.

Они собрали весь туристский скарб в рюкзак, раскопали ямы и сложили охлажденную в песке рыбу в мешки, а мужчин всё не было и не было. Ярослава то и дело нервно посматривала на свои наручные часы, потом выругалась:

– Вот тетёхи, и чего они там завозились. Говорила же, что и мне поехать надо было, всё быстрее бы все дела спроворили. – Потом посмотрела на дочь. – Ну, ладно, пойду на грядку схожу, самосушника наберу, а то придут наши мужики, и обсушиться будет негде.

Она уже направилась к гряде низменного леса недалеко от озера, как вдруг услышала за спиной:

– Мама, давай я схожу, а ты передохни.

Мать остановилась, повернулась к дочери:

– А не забоишься? Тут вон какие страхи тебе мерещатся.

– Не забоюсь, – бесстрашно ответила девушка. – Я далеко не пойду, мама, ты не беспокойся, я прямо с краешку наберу и приду.

Мать некоторое время ещё раздумывала – она и впрямь сильно устала, чувствуя, как немеют ноги и ломит спину, но всё ещё чего-то боялась. Наконец, она махнула рукой:

– Ладно, иди. Да много не тащи, не жилься, тебе ещё детей рожать.

Девушка смутилась:

– Ну, мама…

– Иди, иди.

Женя осторожно приближалась к кромке леса, сторожко прислушиваясь к звукам, доносящимся из чащи леса. Вот кричит сойка, в камышах крякают вострохвост и гусарка, вот клохчет селезень. В белёсом небе беззвучно парит ястреб, выглядывая добычу. Ничего страшного, тайга живёт по своим природным законам: течет ручеёк, который перепрыгнула девушка, шумит листвой лес, кричат птицы. И всё-таки сердце девушки сжимается от страха, будто кто-то невидимый и страшный подглядывает за ней и стережёт каждый её шаг. А вот и лес. Еловая, сосновая и берёзовая обломь валяется прямо под ногами, только собирай. Девушка, трепеща от страха, старается подобрать самые толстые и смолистые сучки, чтобы от них было больше тепла. Этот страх, как ни странно, только подбодряет её, про себя она постоянно повторяет: «Я ничего не боюсь. Мне нисколько не страшно. Тут и бояться-то нечего. Эх, и дурёха же я. Ничего не боюсь, ничего не боюсь».

Отсюда, с возвышенности, в просветах между высокими пихтами виден голый утёс с ещё заснеженной шапкой, вся гладь озера, где сейчас находятся её отец и старший брат, но самих их не видно, потому что они ушли за высокий скалистый мыс. «Ну, всё, пора возвращаться», – подумала Женя, поглядев на приличную охапку сучьев у своих ног. В этот момент где-то неподалёку послышался треск сухого дерева, но звук этот донёсся не снизу, а откуда-то сверху. Такое бывает, когда обламывается отжившая ветка дерева, и она падает вниз. Но вниз ничего не упало. Девушка посмотрела на дальние кроны деревьев и вдруг заметила между ветвями два светящихся круга, словно кто-то одновременно включил два фонарика. Но эти два светящихся круга нисколько не насторожила Женю, она просто подумала: «Что это такое: отражения от солнца, или просто филин притаился среди ветвей, дожидаясь темноты – времени своей охоты». Девушка только хмыкнула, присела на корточки и стала собирать сучки в беремя на левую руку.

В этот момент раздался душераздирающий женский крик. Женщиной, кроме Жени, в этом месте была только её мать. Девушка от неожиданности сбросила с руки сучья и посмотрела на берег – мать сидела на рюкзаке и смотрела на озеро. Значит, это кричала не мама? Тогда кто же? Крик повторился снова, на этот раз прямо над головой. Женя подняла глаза вверх и увидела, что прямо на неё с большой высоты планирует огромная птица. Она с ужасом почувствовала, как в её жилах застывает кровь и немеют все члены. Девушка хотела закричать, но язык совершенно её не слушается, запал в самую глотку и не даёт возможности позвать на помощь.

Летающее существо напоминало из себя неземное чудовище из фильма ужасов. Размах его крыльев был более трёх метров, вместо глаз сияли два огромных светящихся круга, которые гипнотизировали своим зеленовато-голубым светом, не давая пошевелиться. Голова была человеческой, но только с коротким клювом вместо губ; тело чудовища тоже было человеческим, покрытое мелким серебристым пухом; вместо оперения у птицы были две ноги, тоже покрытые пухом, оканчивающиеся не человеческими стопами, а веерами из перьев.

Вот человек-птица всё ближе и ближе. Женю обуял ужас, она вдруг поняла, что это чудовище охотится именно за ней, потому что его горящие глаза и его полёт были устремлены прямо на неё. Девушка уже различает у страшного существа кроме крыльев две короткие руки с длинными черными когтями и ясно различимые признаки мужчины. Мысль её забилась в ужасе: «Боже, кто это? Что ему от меня надо? Сгинь, сгинь, нечистая сила!!!» Но существо словно прочитало мысли девушки, оно раскрыло рот-клюв в устрашающей улыбке и снова закричало ужасным женским голосом, словно торжествуя свою победу.

Оцепенение на какое-то мгновение отпустило Женю, и она чужим, низким, утробным голосом закричала:

– Мама!!! Мама, спаси меня!!! Мамочка, папочка, спасите меня!!!

В этот момент она каким-то чудом могла видеть и налетающее на неё чудовище, и свою маму. Вот мама, видно, тоже услышала крики, доносящиеся от леса, забеспокоилась, встала с рюкзака и стала из-под ладони всматриваться в сторону леса, выискивая свою дочь. В тревоге мать робко, словно не веря в то, что её позвали, закричала:

– Дочка, где ты? Женя, отзовись! Женька-а-а, доченька-а-а!

– Мама, мамочка! – отозвалась дочь, но было уже поздно: чудовище ухватило её когтями за штормовку, подняло в воздух и понесло в глубину леса, при этом утробно и плотоядно урча. Женя отбивалась, как могла, руками и ногами, но ничего не могла поделать с этой страшной дикой силой, которая тащила её. Девушка почуяла, как от страшилища несет такой вонью и тухлятью, что её чуть не вырвало. Она ещё пыталась кричать, когда её ноги начали отрываться от земли – чудовище вместе с добычей пустилось в полёт. И в это мгновение девушка потеряла сознание…

Этот загадочный, таинственный случай, произошедший в Амурской тайге в начале девяностых годов, потряс всех жителей города Белогорска и окрестных селений. Собственно, прямых свидетелей не было, но то, что пересказывали члены семьи Курулёвых, наводило ужас и оцепенение на всё население этого края. Кто-то им верил, кто-то относился с недоверием ко всему тому, что они плели, но так или иначе в местных газетах, на телевидении и радио появились страшилки, что на реках Зея, Завитая, Большой Горбыль и вплоть до Томи – притоках Амура, появилось страшное и беспощадное существо, которое преследует людей в самых неожиданных местах: на реках и озёрах, у сопок, где люди собирали грибы и ягоды, у рыбацких и геологических становищ. Тут же припомнили, что за последние годы в тайге были найдены несколько трупов молодых женщин, на которых нападал неизвестный страшный зверь, появившийся в этих местах. Он растерзывал свои жертвы так, что их невозможно было узнать. Сваливали всё на медведей или забредающих из приморских лесов тигров, но знатоки утверждали, что ни медведь, ни росомаха, ни тигр не будет просто так, из спортивного интереса, убивать свою добычу. Если зверь убивает, то он поедает свою добычу, а найденные трупы женщин были целыми, но истерзанными до неузнаваемости, словно их кто-то резал острым ножом. Все эти страсти происходили вдали от населенных пунктов, в самой глуши, куда человек редко забирался.

Со слов сорокасемилетнего главы семьи Курулёва Павла Стендовича газеты описывали, что он с женой, сыном и семнадцатилетней дочерью решили от безысходности сходить на моторной лодке на рыбалку, чтобы половить рыбы для пропитания и продажи. Российская перестройка загнала людей в такой тупик, из которого было трудно выбраться. Предприятия и учреждения закрывались каждый день, а выброшенные на улицу люди занимались, чем могли. Кто-то подался в «челноки», кто-то в браконьеры, благо, что рыба в амурском бассейне ещё не перевелась, люди попредприимчивее и с деловой хваткой открывали модные тогда кооперативы, кто-то надеялся на клочок земли на своих «фазендах», выращивая на них фрукты, корнеплоды и овощи, делая зимние запасы для себя, а остальное продавая на рынках. Курулёв был технологом по молочному производству. Все молоко из колхозов и советских хозяйств потекло на рынки, где его покупали дороже в несколько раз, чем принимали на молокоперерабатывающем предприятии. Вполне естественно, что молочный завод скоро закрылся, а сам Курулёв оказался не у дел и скоро ушёл с предприятия. Его жена, Ярослава Максимовна, бывший воспитатель детского сада, сначала занялась огородничеством и садоводством на участке у своего дома, потом пыталась перепродавать китайские товары на рынке, но скоро прогорела и поняла, что челночество – это не её дело.

Курулёв не знал, что предпринять, чтобы прокормить семью. Однажды заметил, что его сосед по улице каждую среду уходит куда-то на моторной лодке и к субботе возвращается по ночам домой. Старый «москвич», на котором приезжал сосед, после такого похода напоминал двугорбого верблюда на Великом шёлковом пути. Целый час сосед со своими домочадцами выгружал свои сокровища и стаскивал их в сарай и в ледник. По запаху Павел Стендович определил, что это была рыба. Всё это богатство сосед за несколько дней продавал на рынке и снова уходил на собственную путину. Жил сосед как кум королю, тихо и размеренно, не бедствовал, но и не кичился своим достатком, но было видно – грозы перестройки и экономической анархии его не затрагивали.

Курулёв подклепал старую, уже заброшенную «казанку», перебрал мотор и тоже стал рыбачить. Рыбнадзоры не беспокоили, потому что и сами занимались тем же, чтобы выжить. Продавала рыбу жена. Для того чтобы к ней не приставали различные инспекторы, часть рыбы закупали на складах, добавляли к ней свою, из чего извлекали неплохую прибыль. Жить стало лучше и веселее.

Однажды по весне они решили сходить на дальние затоны, образовавшиеся после разлива рек, в мелководье которых в весеннем нерестовом раже билась самая различная рыба: сазан, чубарь, салега, чебак, ленок, колтун, амур и пищуха. Курулевы решили сделать последнюю выборку и ушли на моторке в затон, а когда вернулись, плачущая жена рассказала, что их дочь уволок в лес какой-то зверь. Что это был за зверь, она объяснить не смогла, потому что видела это издали. Мужчины, прихватив ружья, пошли искать девушку и через час нашли её в небольшом распадке среди камней. Женя была жива, но истерзана так, словно её кто-то резал ножами. Но самое страшное, что, придя в себя, она ничего не могла вспомнить и только в безумстве постоянно твердила, показывая на небо:

– Птица, человек-птица, человек-птица…

Девушку положили в больницу. Через месяц она как будто пришла в себя, но всё равно ничего не могла вспомнить, как ни терзали её журналисты и дознаватели из прокуратуры, которые открыли уголовное дело. А через несколько месяцев о семье Курулёвых и вовсе забыли.

Старый егерь и правнучка

Постырин Устин Герасимович в кои-то веки выбрался из своей таёжной глуши, где он егерствовал, в город. Жил он постоянно в тайге, в своём зимовье, блюдя интересы государства в одном из заповедников вместе со своим напарником Иваном Актанкой. Города он не любил, хотя и имел там однокомнатную квартиру, и появлялся в нём только в самых крайних случаях: или по своим егерским делам, или поругаться с начальством, или закупить на зимний сезон продуктов по своему желудку. Сейчас, в двадцать первом веке, настолько изменился ассортимент, что разную, как говаривал дед Устин, завозную заграничную мякину желудок его не переваривал. Потому и приходилось выбирать самому. Деду Устину шёл уже девяносто второй год, а он и не собирался ни на какие пенсии, говорил: «На пенсию, говоришь, отдыхать? Ещё наотдыхаюсь на том свете. Деньги, деньги! Глупые вы! На что мне они. Меня тайга кормит. Да и куда мне их столько. За работу получаю, фронтовые, пенсию, за уход. И зачем мне уход, я пока ещё сам себя обихаживаю, и тайгу не забываю».

Сейчас его сорвал с места особый случай – из геологической партии передали, что его просит срочно приехать в город внук Веретешков Максим, потому что в его семью пришла большая беда. Сколько ни допытывался дед Устин, что за беда, радист отвечал, что и сам ничего не знает. Устин Герасимович быстрёхонько собрался, по реке добрался до геологического стана, где как раз с оказией был вертолёт.

Пока летел на вертолете, его взгляд радовали зелёный покров тайги, голубые строчки небольших речушек, торопящихся сбежать со склонов сопок, изумрудные, в кольце лесов, озерца, поляны, заросшие разноцветными саранками, от которых рябило в глазах. Прошёл лишь час, когда он поднялся в воздух вместе с геологами, а уже скучал по своей заимке, спрятанной на таёжных бескрайних просторах у небольшой речушки под названием Иликан, по сопке Ульдегит, служившей ему самым точным барометром, по которому можно было точно узнать, какая будет погода на следующий день, а то и на всю неделю. Если вершина километровой горы покрывалась испарениями, это означало, что через Малый Хинган перевалили знойные ветра из пустыни Гоби и стоит ждать жаркой и знойной погоды; если же на вершине сопки курчавились тёмно-зеленые тучки, а то её и вовсе заволакивало серой пеленой, то быть дождям или снегу.

А вот и первые признаки цивилизации: извивы и серпантины дорог, опутавшие тайгу жадными щупальцами спрута, который называется среди людей артериями жизни и инфраструктурой. Дед Устин усмехнулся – какие артерии, это самые настоящие сточные канавы, по которым текут зловония, угарные газы и всё то, что остаётся от жизнедеятельности цивилизации. Ну, кажется, наконец-то прилетели, вздохнул облегченно Устин Герасимович, увидев внизу кварталы домов, линии улиц и проспектов, чахлые нитки лесопосадок по сторонам, которыми люди пытаются защититься от своей же неразумной деятельности.

От аэропорта дед Устин ехал на автобусе. Пассажиры с интересом поглядывали на колоритного деда и перешёптывались между собой. И, правда, в городе такие человеческие экспонаты уже не встретишь, разве что в краеведческом музее. Был Устин Герасимович низкого роста, кряжистый, широкоплечий, с пепельной бородой и усами, мохнатыми темно-серыми бровями; уши, крупные, мясистые, покрыты курчавой порослью, которая, правда, не могла скрыть, что одно из них порвано и напоминает веер – это памятка о первой встрече с медведем сразу после войны. Морщинистое лицо и вздёрнутый нос напоминали сетку параллелей и меридианов на глобусе и Южный полюс. Но глаза – цвета изморози, с бровными нависами, узкие – все так же молодо и насмешливо посматривали на автобусных зевак, словно говоря: ну что, слабо вам дожить до моих лет.

Одет дед тоже был необычно для городского взгляда: в современные джинсы, которые Устин Герасимович ценил за прочность, заправленные в голенища олочей, перехваченных снизу доверху сыромятными ремнями; на тёмно-синюю рубаху с длинными рукавами был накинут безрукавный гулами, а на голове обыкновенная кепка восьмиклинка из кожи, выкрашенная черным хромпиком. Среди современных платьев, молодёжных топиков и коротких шорт его одежда напоминала медвежью шкуру. Пассажиры, наверно, думали, что дед нарядился для какого-то фольклорного праздника, а дело было в том, что за всю свою егерскую жизнь дед Устин так и не нашёл для себя более свободной, легкой и удобной одежды, которая годилась бы для повседневной жизни в тайге. И гулами, и олочи, и фуражку он мастерил своими руками.

Гулами был сшит из шкуры дикой козы, которую местные охотники называли козулей. Кожа для выделки годилась только тогда, когда козуля выленивала. Гулами из тонкой кожи получался очень прочным и лёгким, он не пропускал влагу, не трескался и не скукоживался, как шагрень. Олочи в Приамурье шили из сыромятной кожи: вырезали по ступне кусок кожи, на подьём ноги пришивали два языка, проделывали в них дырочки, пропускали сыромятные ремни и стягивали по ноге. Обувь готова. Олочи в тайге носили вместо лаптей, потому что они были очень простыми в изготовлении, практичными, дешёвыми и тёплыми. Охотники подошву простегивали сыромятными ремнями, чтобы обувь не скользили в мокрую погоду.

На своей остановке дед Устин встал с сиденья, оглядел всех насмешливым взглядом и теплым голосом сказал:

– Ну, всё, уважаемые товарищи, поглядки кончились. Прощевайте.

Кто-то хихикнул, кто-то промолчал, и только один мужчина ответил:

– Доброго здоровья, дедушка.

– А мне и так девать его некуда, могу поделиться с хорошим человеком.

Когда Устин Герасимович выходил из автобуса, то услышал восхищённые возгласы:

– Вот так дед! Интересно, сколько ему лет. Лет сто, наверно.

Дед Устин прошёл по улице. Свернул в зелёный тупичок, в конце которого сразу увидел двухэтажный особняк из красного кирпича, выстроенный в старорусском стиле. Кованая изгородь совсем не скрывала красоты ухоженного дворика, цветочных клумб, дорожек из красных тротуарных кирпичей. Дед, подходя к узорчатой кованой калитке, только насмешливо пробурчал:

– Вот живут кулаки. Целые хоромы. И на что им энтот дворец, его отопить целую кучу денег надо. – Он нажал на кнопку звонка. – Антиресно, а кто же в нём убирается, неужто всё сами?

Из встроенного динамика переговорного устройства донёсся женский голос:

– Кто там?

– Дед Пихто, – недовольно пробурчал дед Устин. – А кого ждали-то, аль упыря.

– Ой, дедушко! Заходи, заходи.

Щелкнул электрический замок, калитка отворилась, и почти в тот же момент распахнулась входная дверь дома, и из неё выскочила низенькая пухлая женщина в домашнем голубом халате. Она бросилась к старику, обняла его и поцеловала в заросшую щёку. Защебетала:

– Здравствуй, дедушко, здравствуй. А мы тебя так ждали, всё со дня на день, со дня на день, часы считали.

– Я-то думал, что вы погорели, а вы тут слёзы да сопли разводите.

– Да это я от радости, ведь два года не виделись, ну, немножко меньше. Да ты проходи, проходи, утомился, неверно, в дороге.

Устин Герасимович недовольно проворчал:

– С чего мне утамливаться, чать не пешком по тайге лазал, сначала на этой железной грохоталке летел – аж уши заложило, потом на автобусе.

Увидев за спиной старика рюкзак и ружьё в чехле, женщина участливо пропела:

– Дедушко, ну зачем ты это тащил, тяжело ведь.

– А ты, Нюра, наверно, до сих пор думашь, что в тайге прошпекты проложены. А в тайге без харча и ружья – погибель. Ведь я до геологов целых пять часов добирался. Изнежились, поглупели вы тут все в городах-то, простого не понимаете.

– Да ты проходи, проходи, дедушко, – не угоманивалась Анна. – Рюкзак-то мне давай, и ружьё тоже.

– Сидор бери, а переломку не дам, она только хозяина любит. Дома-то есть ли кто?

– Одна я, одна. Лушка в школе, сегодня последний экзамен сдаёт, а Максим на работе, у них там сегодня беда – таксист машину разбил. Хорошо хоть сам живой остался.

Когда вошли в дом, хозяйка помогла старику снять гулами и олочи, подала домашние тапочки. Устин Герасимович оглядел просторный холл с колонной в центре и пошёл за хозяйкой, ворча:

– У вас тут почище, чем в тайге, заблудиться можно. Одних дверей вон скока. Когда отстроиться-то успели?

– Да к прошлой зиме и въехали.

– Дорого, наверно, хоромина-то обошлась?

– Так зарабатываем же, дедушко. Мой-то хозяин, таксопарк у него свой, а я бухгалтером.

– Ну и ладно. Только не пойму, зачем такую громадину надо было сооружать. Человеку много ль надо: где прикорнуть, где поесть да посидеть.

– Пойдём, дедушко, я тебя покормлю. Наголодался, наверно.

– Это потом, – твёрдо отказался дед Устин. – Мне бы сейчас помыться, запаршивел совсем.

После ванной и чая с баранками дед Устин, вытерев полотенцем усы и бороду, спросил:

– Ну а теперь, Нюра, говори, зачем меня от дела отрывали?

Анна вздохнула, и, переставляя с места на место чашки и блюдца, ответила:

– Беда у нас, дедушко Устин, – Лушка у нас на наркотики подсела, не знаем, чего делать. Может, ты чем поможешь.

– А ремнём лечить пробовали?

Анна заломила руки:

– Дедушко, да если бы ремень помог. Чего мы только ни делали: и разговаривали с ней, объясняли, что наркотики – это смерть, и к врачам разным водили, и в подвале закрывали. Всё бесполезно. Связалась с какими-то дебилами-наркоманами, а она их слушает. Говорит, что это не страшно, что как захочет, так и бросит. Мы ей уж по всякому объясняли, что не только здоровье, жизнь губит, а ей всё как с гуся вода, ничего не понимает.

Дед Устин почесал голову сквозь редкие волосенки:

– А я-то чем могу помочь? Я не лекарь и не волшебник.

– Ты же мудрый человек, – со слезами на глазах говорила женщина, – ты долгую жизнь прожил, может, хоть советом поможешь. Ведь пропадёт дитё. Да слыхали мы, что к тебе местные жители за травами приходят от разных хворостей. Может…

В этот момент зазвонил телефон, и Анна бросилась к аппарату. Дед Устин задумался, проворачивая в голове мысли: «И правда ведь, пропадёт ребятёнок. И есть же такие барахлявые люди, придумывают разную гадость, чтобы похоти свои удовлетворить. Ну, ладно, если тебе нравится, то и колись, губи свою жизнь, зачем же других-то втягивать. А всё деньги проклятые виноваты: продать, нажиться, из нищебродья вылезти, себя показать – вот, мол, какой я ловкий. А рази без денег нельзя жить? Земля, тайга, реки, они всё дают, что надо человеку: и едовьё, и кров, и радости, если отравиться хочется, так и отравы на земле полно. Да, а девчонку-то надо выручать. Только как».

Мысли его перебила подошедшая Анна:

– Максим звонил, спрашивал, подъехал ли. Скоро будет.

Хлопнула входная дверь. Анна засуетилась, быстро шепнула деду на ухо:

– Это Лушка. Ты, дедушко, не говори, зачем приехал, разговор о ней не заводи, а то она становится бешенной, как тигрица.

В комнату влетела девушка лет шестнадцати в чёрных брючках и светло-голубой кофточке, с порога закричала:

– Мама, я сдала, сдала. Всё, последний экзамен, теперь свобо… – Увидев деда, она осеклась, округлила свои раскосые глаза. – Дедуша, миленький, ты приехал. Как хорошо, что ты приехал.

Девушка взвизгнула и бросилась деду на шею.

– Как я по тебе соскучилась, дедуша мой! Ты приехал специально к моему последнему экзамену, да? Ой, как хорошо!

– Да погоди, стрекотушка, задушишь ведь деда-то, – мурливо и ласково выговаривал дед Устин с ласковостью, однако, ещё крепче прижимая к себе правнучку. – Кто товда подарки-то будет привозить, кто тебя по заднице будет шлёпать, а? Вот тебе, вот тебе.

– Ой, не надо, дедуша, больно, – притворно захныкала Луша.

Дед невольно залюбовался свой правнучкой. Черноглазая, узкоскулая, с ямочками на щеках, стройная, с тёмными, густыми волосами, свитыми в толстую косу, она напоминала ему сейчас его старшую дочь, которая померла от болезни в семидесятом году. Он вздохнул, спросил:

– Ну, Лукерья, как экзамен сдала? Только не ври, а то подарка не получишь.

Девушка заскакала, закружилась на месте и радостно захлопала в ладоши.

– Дедушенька, доставай скорее свой подарок, а то я умру от нетерпения.

– Вот и я этого боюсь. Тащи-ка сюда мой кошель, он там, в прихожке валяется.

Когда девушка принесла вещмешок, дед Устин степенно развязал его, засунул внутрь руку и ещё раз спросил:

– Так какую оценку ты получила, сознавайся?

– Только четвёрку, дедушенька, – со вздохом ответила Луша.

– Четвёрку? Это хорошо.

– Почему же хорошо-то, дедуша, ведь пятёрка лучше.

– Э, внучечка, так думают только дураки, – сказал дед Устин. – Ты что думаешь, если человек получил пятёрку, так он и кум королю? Э, нет. Пятёрка – это всегда завышенная оценка, человек не может знать всё, даже о самых простых вещах. В конце концов, по самой жизни оценку выставляет нам сам Господь Бог, по тому, как ты прожил жизнь, что ты кому-то дал, а что ты от неё взял. На пятёрку ещё ни один человек не прожил.

– Никто-никто? – спросила девушка.

– Конечно, никто. Вот, допустим, ты сдала все предметы на пятёрку, получила золотую медаль, поступила в университет, там тоже все пятёрки получила. А кто оценки-то эти ставит? Правильно – люди. А потом что, кто тебе оценки эти ставить будет, а? То-то и оно. Только потом и начинается самый главный экзамен, а экзаменатор – сама жизнь.

– Ой, дедушенька, ты всегда так мудрёно говоришь, – вздохнула Лушка.

– Ну, ладно, мучить тебя больше не буду. Получай подарок.

Дед Устин достал из своего вещмешка что-то серебряное, пушистое и извивающееся. Девушка ойкнула:

– Ой, что это такое? Красота какая, мамочки!

– Да это же серебристый соболь, – восторженно закричала Анна, поглаживая руками две шкурки. – Да где же ты их взял-то, дедушко? Говорят, что их в тайге и не осталось.

– Места знать надо, – с гордостью ответил дед Устин. – Браконьеры проклятые ловушки ставят. Я его мёртвого из неё вынул. Бери, внучка, это тебе и есть подарок. Тут тебе и воротник, и опушки на пальто. Сам выделывал, сносу не будет. А это вот тебе, Нюра. – Старик с гордостью достал ярко-рыжую шкурку лисы, которая словно горела в его заскорузлых руках.

Анна снова ахнула, принимая подарок. Она накинула его на плечи и покрутилась перед большим зеркалом на стене.