Buch lesen: «Брежнев: «Стальные кулаки в бархатных перчатках». Книга вторая»
© Александр Черенов, 2020
ISBN 978-5-0051-7296-9 (т. 2)
ISBN 978-5-0051-7256-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава тридцать пятая
– Слушай, Александр Николаевич, чего ты добиваешься?
После долгих раздумий Леонид Ильич «наступил себе на горло», чтобы очистить его от накопившихся слов. Вопреки себе, он решил поговорить с Шелепиным напрямую и высказать ему всё, без обиняков. Сегодня же. После заседания Политбюро: отдельно вызывать главу ВЦСПС к себе Генеральный не хотел: много чести – и мало удовольствия.
Александр Николаевич в последнее время большей частью демонстративно отмалчивался на заседаниях. И не один, а в компании Воронова и Полянского. Последние старались отмалчиваться соло, но это не помешало Леониду Ильичу объединить их с зачинщиком. Один Шелест изредка пытался «шелестеть», явно недовольный умалением своей роли и почти открытым игнорированием собственного мнения, пусть зачастую и отсутствующего.
Вот и сегодня Шелепин за два с половиной часа не проронил ни слова, «отметившись» лишь парой неприязненных взглядов по адресу Генерального секретаря.
– Что Вы хотите этим сказать?
Шелепин, хоть и был моложе Брежнева почти на двенадцать лет, но в былые времена, с глазу на глаз, нередко обращался к Леониду Ильичу по-свойски, на «ты». Сейчас же не хотел этого делать, явно оппонируя Брежневу «по линии доброжелательности». И не только потому, что на «ты» Генсек был лишь со «своими» или с кандидатами в «свои», а с прочими – только на «вы». И не только потому, что Александр Николаевич предпочитал ясность: он сам не хотел «сокращать дистанцию». Не из политической целесообразности, не в порядке демонстрации: от внутреннего чувства, подлинного и глубокого.
И Брежнев понял всё и сразу. Он понял, что разговор «по душам» заканчивается, фактически и не начавшись. И, тем не менее, он «не выключил микрофон».
– Александр Николаевич, что бы ты обо мне ни думал, я к тебе отношусь с искренним уважением. Можешь иронизировать, можешь не верить – это так.
– С искренним уважением? Как к достойному врагу?
Лицо Шелепина, если и изменилось, то лишь в сторону ещё большей кривизны: «благими намерениями дорога к отставке вымощена». Но Леонид Ильич, похоже, и не рассчитывал на трансформацию обратного порядка.
– Я не буду скрывать: мы с тобой – не друзья-приятели. Как-то так получилось… что не получилось. Ну, что ж: бывает. Но это не должно мешать нормальным отношениям. Это не должно мешать совместной работе: дел – по горло! И, уж, тем более, несходство во взглядах не должно делать нас врагами. Я, со своей стороны, не считаю тебя врагом. Ты, Александр Николаевич, мне – не друг, но и не враг!
– «И не друг, и не враг – а так!»
Шелепин добавил лицу кривизны. Но удивительное дело: «наружу» прорвалось и что-то от души. Какая-то частичка искренности – и это была не искренняя враждебность. Скорее – грусть по несбывшемуся себе и неизбывшемуся Брежневу.
– Нет, Александр Николаевич…
Генсек упорно «третировал» Шелепина именем-отчеством.
– … не так. Прежде всего, я считаю тебя толковым руководителем. Очень толковым. Даже талантливым руководителем крупного масштаба…
Брежнев посверлил взглядом собеседника, явно не ждавшего, но и не желавшего комплимента – и «дострелил» фразу:
– … который все свои таланты растрачивает на амбиции – вредные, в первую очередь, для него самого.
Намёк был более чем прозрачным, но Александр Николаевич вновь постарался его не увидеть. Очень постарался. Леонид Ильич опять «перезарядил ружьё».
– А ведь мы могли бы дружно работать. На пользу делу. К взаимной выгоде.
И этот намёк был достаточно откровенным, тем более что Леонид Ильич сопроводил его выразительным маневром бровей.
«Напрасно стараешься, товарищ волк в овечьей шкуре! Меня на эту туфту не купишь!».
На этот раз Шелепин не стал игнорировать намёк. Всё, что он думал о Брежневе и его «искушении», без труда читалось в его взгляде. И взгляд этот был не менее выразительном, чем тот, который его «соблазнял» Генеральный секретарь.
– Я вовсе не открываю торги по принципу «ты – мне, я – тебе».
Леонид Ильич без труда «расшифровал» всё, «сказанное» глазами Шелепина.
– Поэтому в мои намерения не входит предлагать тебе прежнюю должность: в Секретариате вакансий нет.
– Неужели?
«Шурик» вновь изыскал резерв для дополнительной кривизны: в прошлом году Брежнев «продвинул» в секретари ЦК Катушева, который в своё время «правильно» сориентировался «в вопросе Егорычева». Это – к вопросу об отсутствии вакансий.
– Но мы могли хотя бы нормализовать отношения.
Леонид Ильич сделал вид, что не заметил иронии профсоюзного «босса».
– «Нормализовать»? – перемешал иронию с любопытством Шелепин. – Что Вы имеете в виду?
– Перестань склочничать за моей спиной!
Леонид Ильич выразился прямо и совсем «недипломатично». Выразился именно так, как и хотел: устал «занавешиваться» улыбкой. Прозвучало это пожелание довольно жёстко и однозначно, хотя и сопровождалось совершенно не злым взглядом.
– И не настраивай других против меня!
– Это я настраиваю?!
Ещё не закончив фразу, «Шурик» принялся «накручивать себя». Маски были сброшены: «вечер переставал быть томным».
– Вы, который методично выдавливает из Политбюро всё мыслящее инако, всё противящееся Вашему курсу на единовластие, обвиняете меня в том, что я настраиваю людей против Вас?!
Александр Николаевич отвёл взгляд в сторону, «по пути» звучно фыркнув.
– «Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?»
Леониду Ильичу и не нужно было видеть сейчас выражения лица Шелепина: голос Александра Николаевича, переполненный желчью, отрабатывал за двоих. «Стирая с лица остатки грима», Брежнев вздохнул.
– Ну, вот что…
Добродушие «приказало долго жить».
– … как я вижу, Вы, товарищ Шелепин, доброго отношения к себе не цените. Поэтому я скажу прямо: не играйте с огнём, Шелепин! Мне известны не только все Ваши разговоры – мне известен каждый Ваш шаг! Учтите это: в отличие от Полянского, я не дам Вам повода считать себя идеалистом!
Александр Николаевич почувствовал, как у него нехорошо засосало под ложечкой, а по внутренностям пробежал холодок – совсем даже не бодрящий. Генсек почти дословно процитировал его «времён последнего разговора» с Полянским и Вороновым.
«Подслушивают! А, может, и „хвост“ приставили!»…
В тот же день Александр Николаевич поделился информацией с Вороновым и Полянским. На этот раз – соблюдая все правила конспирации, почему содержание рандеву, в отличие от факта такового, и осталось для Брежнева неизвестным.
– Это – предупреждение всем нам, – мрачно резюмировал Геннадий Иванович, когда Шелепин закончил «изливать душу». – Ясное и недвусмысленное. И думаю, что Лёня не станет церемониться ни с кем из нас.
– И что ты предлагаешь? – вскипел Шелепин. – «В кусты»? Не рановато ли, Гена?
Воронов устало махнул рукой.
– Ничего я не предлагаю, не заводись! Просто я думаю, что нам нужно перенести центр тяжести на Политбюро и Пленум. Хватит играть в «заговорщиков»: пора «идти в народ». Это – к вопросу «о кустах». Брежнева нужно «валить» гласно. На людях! Иначе он нас всех «отработает» поодиночке.
– Легко сказать: «на людях»…
Полянский качественно посерел лицом. В последнее время у них обоих – у него, и у его лица – было всё меньше оснований для мажорного окраса.
– Вот именно! – буркнул Шелепин, не оставив друга без поддержки и не оставшись без неё сам. – Для того, что «свалить» Лёню на людях, нужно подготовить людей. Очень много людей! Не на Политбюро же мы будем их готовить!
– Но и не здесь! – веско парировал Воронов. – Хватить уже нам уподобляться базарным кумушкам, да плакаться друг другу в жилетку! Пора активизировать работу на периферии… пока ещё не поздно…
Наступило молчание. На всех наступило. Первым выбрался из-под него Полянский.
– Гена прав, Шура. А то мы только разговорами занимаемся. Да и то – друг с другом. Дальше разговоров дело-то не идёт…
Он огорчённо махнул рукой.
– А какие были планы! Даже наметили участки работы! Кое-что даже успели сделать… по мелочам. Но «до ума» так и не довели… Ну, вот почему у нас, у русских, всё – не как у людей?!
Он покосился на мрачного, как туча, Шелепина: вопрос был слишком глобальным для того, чтобы Александр Николаевич мог ответить на него. Тем паче – в цензурной форме. Не дождавшись «рассмотрения крика души», Полянский ещё раз упал духом:
– А ещё жалуемся, что Лёня «оптимизирует» нас поодиночке… Лёня действует так, как и любой из нас действовал бы в подобной ситуации…
«Одобрив Лёню», Дмитрий Степанович повернулся к Воронову.
– Я, Гена, полностью согласен с тобой в том, что надо «идти в народ». Без поддержки Пленума мы Лёню не «уговорим». Шансов убрать его на Политбюро у нас нет. Уже сейчас нас – меньшинство. Как говорится, «ты да я – да мы с тобой».
– Опять…
Шелепин, наконец, оторвал зад от подоконника, на котором восседал всё то время, пока его соратники дружно посрамляли «плач Ярославны».
Взгляд его изменил точке на полу – и теперь был посвящён Дмитрию Степановичу. От былого минора не осталось и следа. Да Александр Николаевич и не имел такой привычки: впадать в уныние. Даже тогда, когда впадал – немедленно выпадал обратно. Он мог ожесточиться, разгневаться – но только не протечь глазами, а тем паче, носом. В чём, в чём, а в «пузырях» из носа он ещё не был уличён ни разу.
– Слышали уже! Мог бы чего-нибудь поновее придумать! «Ты да я, да мы с тобой»!.. Ты – неисправимый «оптимист», Митя?! Нет, брат: не «ты да я» – а Шелепин, Воронов, Полянский, Шелест, Суслов!
– Суслов?!
Дмитрий Степанович ещё не определился с реакцией: посмеяться – или всего лишь не поверить?
– А ты не выдаёшь желаемое за действительное?
– Не спать надо на Политбюро и не предаваться мыслям об отставке, а наблюдать и анализировать, Дмитрий Степанович!
Голос Шелепина был злой и весёлый.
– Я, в противоположность тебе, Митя, хоть и молчу на Политбюро, но всё вижу, слышу и замечаю.
– И что же ты заметил такого, чего мы с Геннадием Ивановичем не заметили?
Полянский решительно подтянул к оппозиции Воронова: неудобно оставаться в одиночестве перед лицом факта. Геннадий Иванович особенно и не сопротивлялся. Ему тоже было интересно узнать, каким образом Суслов угодил в союзники.
– Ну, я хоть и не физиономист, – ухмыльнулся Шелепин, про себя считая, конечно, иначе – но не раз уже заметил, как от брежневского «я» на лице Михаила Андреевича буквально желваки ходят.
– «Желваки»…
Полянский с сомнением покривил щекой.
– А более солидных доводов у тебя нет?
– Есть! В последнее время участились случаи, когда Брежнев даёт оценки событиям, не согласовывая их с Политбюро – даже тогда, когда речь идёт о теории. Ну, или «на грани» этого. Вы, конечно, «проспали» эти моменты, но я-то сразу «ущучил»: речь идёт о «покушении на права» главного идеолога. Брежнев залез явно не в свой «огород»!
Сомнений на лице Полянского не стало меньше – и Воронов составил ему в этом активную компанию. Но Шелепина это не смутило: его ничто не могло не смутить – даже неудовольствие «самих» Генсека.
– Скажите: читали ли вы труды Леонида Ильича?
– ??? – дружно, в унисон отработали Полянский с Вороновым.
– Нет, вы меня не поняли: не доклады ЦК, а работы за подписью самого Брежнева?
– …
Оппоненты недалеко ушли от»???»: за горестными размышлениями о вечном – в контексте бренного – они явно отстали от жизни.
– А ещё хотите «свалить» Брежнева!
Шелепин укоризненно покачал головой. Для пользы дела он даже от усмешки отказался.
– Ведь ещё Владимир Ильич сказал: «Чтобы победить врага, надо знать его оружие!». А статейки, написанные, разумеется, не Леонидом Ильичом, но «тиснутые» под его фамилией, весьма любопытны. И даже не столько по части глубокомысленных суждений – хотя потуги на это имеются – сколько по части претензий на «истину в последней инстанции». Брежнев позволил себе соединить теорию и практику, не согласовав эту операцию с главным идеологом. Это чувствуется и по разнице в стилях, и по несходству суждений.
– «Разницы в стилях», – за двоих усмехнулся Полянский: за себя и за «докладчика». – Какой может быть стиль у Суслова? Наберёт цитат, тяп-ляп – и готово! «Стиль»! Читать же невозможно: в сон клонит!
– Ну, идеологический труд – это не беллетристика, – «заступился за идеолога» Шелепин. – И стиль у Суслова имеется. Ужасный, казённый, «неживой» – но имеется. Кстати, хорошо узнаваемый именно благодаря отрицательным качествам.
Вот теперь Шелепин усмехнулся. Опять же – для пользы дела.
– … Пока ещё узнаваемый. Потому, что, похоже, скоро работы идеологического толка будут «кроиться» по одному «лекалу». Но пока этого не произошло, я, таки, смог найти «десять отличий».
Он перебрался взглядом через плечо в сторону заскучавшего Воронова: неисправимый прагматик, Геннадий Иванович был далёк от теории.
– Как ты думаешь, Гена, понравится главному идеологу, что его начинают обходить – как то бревно, что лежит посреди дороги?
– За что ты его так? – не слишком посочувствовал идеологу Воронов: помешала ухмылка.
– Для большей наглядности, – не слишком извинился Шелепин. – Не ищи здесь идеологической подоплёки. Тем паче, диверсии.
– Ну-у… – «определился с позицией» Геннадий Иванович, пожимая плечами.
– Вот то-то и оно!
Указательный палец Шелепина отработал восклицательным знаком.
– Не понравится! И это – как минимум! Суслов, который «сидел на идеологии» при Сталине и Хрущёве, не потерпит такого посягательства на свой «суверенитет» от какого-то Брежнева!
Взгляды оппонентов повеселели: Александр Николаевич «разбрасывал жемчуг» явно не вхолостую.
– Значит, у нас есть ещё один союзник! И не он один…
– ???
И пауза – а Шелепин был мастер на них – тоже не пропала втуне.
– Подгорный!
– Ну-у-у…
Вздох разочарования, вырвавшийся «из недр» Воронова и Полянского, был единодушным.
– А вот, увидите!
Минор товарищей совершенно не смутил Шелепина: «не на того напали». Скепсис окружающих всегда являлся для него лишь дополнительным раздражителем. Не «по линии раздражительности»: «по линии стимуляции к творчеству». Во всех иных аспектах скепсис был обречён: Александр Николаевич совершенно не был подвержен самокопанию и мнительности. Самоанализу – да! Размышлениям как руководству к действию – да! Но – не самокопанию!
– Уже сейчас Николай Викторович скрежещет зубами, видя, как Брежнев «тихой сапой» прибирает к рукам власть, а ему оставляет лишь видимость её. О том ли мечтал Подгорный в октябре шестьдесят четвёртого? Николай Викторович до сих пор уверен в том, что именно он «усадил» Брежнева «на трон»! Сколько раз я лично слышал от него эти ностальгические «мы с Лёней», «мы с Леонидом Ильичом»!
Он не пожалел лица на ухмылку.
– Тогда – ностальгические. Сейчас – не уверен… Думаю, что тональность его мемуаров уже поменялась – и существенно. Нет, он, конечно, пока не готов поддержать нас против Брежнева. Напротив: голову даю не отсечение, что сегодня он поддержит Брежнева против нас. Но – только сегодня…
Прямо на глазах товарищей усмешка перепрофилировалась в улыбку.
– Чему? – «соответствовал» Полянский.
– Да, понимаешь, вспомнил один из законов диалектики: «единство и борьба противоположностей». Так вот, с одной стороны то, что время идёт – это плохо: оно работает на Брежнева. Но с другой стороны, тот же самый процесс играет уже в нашу пользу: с каждым днём некоторые из бывших сторонников Леонида Ильича всё активнее превращаются в его противников. При самом деятельном участии «нашего дорого» Леонида Ильича.
– И что это значит? – выглянул из-за рюмки Воронов, мелкими глотками, подобно гурману, вкушавший армянский коньяк.
Прежде чем ответить, Шелепин «составил компанию» – и даже «разделил участь».
– «Что значит»? Ну, прежде всего, это значит, что незачем нам лить…
– Слезы?
– Сопли! А во-вторых, это значит то, что мы не можем ждать, пока наши потенциальные союзники «дозреют». Может случиться так, что их готовность уже не понадобиться ни им, ни нам. Ты, Гена, прав: независимо от расклада сил в Политбюро, надо «идти в народ». И начинать «хождение» немедленно, пока «до двенадцати» ещё далеко…
Воронов «добил» рюмку – и покривился не столько от продукта, сколько от участи:
– Это же надо: мы вынуждены прятаться! Как при царском режиме! Мы – те, кто хочет остановить этого самодержца и уберечь партию от его «мудрого руководства»! Мы – те, кто не ищет ничего личного в этой борьбе!
Он осторожно покосился на Шелепина, чересчур старательно отсутствующего в этот момент лицом – и внёс коррективы.
– Ну… практически ничего. Мы – те, кто должны бить в набат с высоких трибун, прячемся по «конспиративным квартирам»! Это же только представить: три члена Политбюро, «возводившие на трон» Генерального секретаря – как какие-нибудь диссиденты! Ну, чем не сюжет для романа?!
– Скорее – для анекдота, – не улыбнулся Полянский.
Уточнение Дмитрия Степановича не стало «лучом света в царстве тьмы»: слова Воронова упали не на «каменья». Шутки шутками – а, в случае чего, можно было поплатиться не только местом, но и тем, чем на нём сидят. Первым «отрешился» от отрешённого взгляда Шелепин.
– Будем готовиться: а что нам ещё остаётся?! «Рубикон перейдён» – и не только Лёней…
Глава тридцать шестая
В середине декабря произошло событие, которого ждали и боялись противники Леонида Ильича. Затишью пришёл конец. Нарушилось хрупкое равновесие – и ситуация пришла в движение: Брежнев выступил с речью на Пленуме ЦК. Казалось бы, что тут такого: на то он и Генеральный секретарь, чтобы выступать с речами и докладами. Но не всё было так просто: Леонид Ильич выступил со своим материалом! С материалом, не согласованным с Политбюро! Впервые за всё время после октября шестьдесят четвёртого! И неважно было, что выступил он не с отчётным докладом, а всего лишь в прениях, в числе прочих «записавшихся». Главное заключалось в самом факте такого выступления, который ещё больше «усугубился» содержанием.
Ладно бы, если бы это был рутинный текст, исполненный обычной демагогии! Увы: это было конкретное, жёсткое, временами злое – и даже агрессивное – выступление. А всё – потому, что Брежнев сказал правду. Как минимум, много правды. Грубой и нелицеприятной. О действительно наболевшем: о положении дел в экономике.
Пленум в лице членов ЦК от провинции был впечатлён. Политбюро – больше того: потрясено. Особенно та его часть, которая к настоящему времени утратила большую часть былой симпатии к Генеральному секретарю. Мало того, что народ «отвык от грубостей»: последний «такой» Пленум с «избытком» правды состоялся осенью шестьдесят пятого – так ещё и содержание доклада оставалось тайной «за семью печатями»! И для кого: для самих членов Политбюро!
Слушая Брежнева, Суслов чувствовал, что ему становится дурно. По-настоящему дурно. Так критиковать «постхрущёвское» правительство ещё не отваживался никто. Правда, по форме вроде бы критике подвергалась работа Госплана и его председателя Байбакова. Но «понимающие люди» понимали: булыжники сыплются «в огород» Председателя Совета Министров. Тем более что у Брежнева с Байбаковым – в противоположность Косыгину – были отличные отношения. Или, как минимум, хорошие: доверительные – и с прицелом на долгосрочную перспективу.
Когда после выступления Брежнева прения возобновились, всё стало окончательно ясно: выступающие получили команду «фас». Не «пошли носом по ветру» – а именно получили команду! Речь Брежнева начала стремительно приобретать очертания программной.
Поражала отменная режиссура Пленума. «Былинники речистые» рекли в унисон. Не было ни одного, «отклонившегося от темы» – не говоря уже «о курсе». Все критиковали, осуждали – и даже клеймили. Особенно запомнилось выступление первого секретаря Алтайского крайкома Георгиева: вот, уж, кто «дал жару»! В отличие от тех, кто выступал до него, «алтаец» не ограничился критикой Госплана, а ударил в открытую – «по штабам»! То бишь, по Совету Министров и его Председателю.
Сквозь запотевшие стёкла очков Суслов видел, как Брежнев «вкушал» удовлетворение фактом и содержанием выступления явно не случайного «алтайца». Смельчак наверняка «не ошибся дверью». Леонид Ильич не жалел одобрительных взглядов по адресу симпатизантов, и даже не пытался стеснительно потуплять взор, когда «ораторы» то и дело «верноподданно» ссылались на его выступление.
Больше всего Михаила Андреевича поразило то, что ни один из участников прений не только не сел защитником премьера, но и не встал! Отдельные робкие слова одобрения по отдельным же моментам тут же тонули в море критики, зачастую не вполне объективной по отношению к Алексею Николаевичу. И, что самое любопытное: не сами тонули – докладчики же и топили их. Те самые: авторы слов одобрения. И не для баланса, а чтобы их «правильно поняли». Вернее, чтобы, не дай Бог, «не поняли неправильно».
Суслов, если и не симпатизировавший Косыгину, то в значительно меньшей степени, чем Брежневу, с классической «болью в сердце» наблюдал за тем, как деморализованный премьер буквально не знал, куда себя деть во время обструкции. Итогом это незнания явилось то, что после душевных метаний он и вовсе отказался от слова. Отказался от возможности защитить и реабилитировать себя и своё дело.
«Вот тебе и Леонид Ильич!» – даже сквозь очки пробилось на лицо Суслова. В «человеке в футляре» человек на мгновение выглянул «из футляра». – «Недооценили мы тебя, дураки. А ты всех обвёл вокруг пальца! Каким паинькой обернулся: рубаха-парень, да и только! Стойкий борец за дело коллективного руководства!»
Не только Суслов, но и большинство наиболее сообразительных участников Пленума уже не сомневались в том, что по позициям главы правительства нанесён сильнейший удар. Заместивший его на трибуне Байбаков де-факто выступал не столько за него, сколько за себя. Это было понятно: «своя рубашка» – как своя задница. И Председатель Госплана аккуратно «опустил» выпады против премьера и его правительства: «двое дерутся – третий не лезь!» – и сосредоточился исключительно на вопросах планирования. По лицу Леонида Ильича было заметно, что его такая позиция вполне устраивает.
«Вчера – Китай, сегодня – Пленум, а завтра – что?»
Лицо Михаила Андреевича покрылось хорошей, такой, мертвенной бледностью. Суслов редко краснел. И не от бесстыдства: от биологии. Поучаствовало в этом и сердце «главного идеолога». Не горячее: больное. Михаил Андреевич страдал атеросклерозом сосудов и коронарной недостаточностью.
Несмотря на не самое творческое состояние, Суслов начал прокручивать в мозгах события последнего времени. К месту припомнилась и Чехословакия. В числе прочих мероприятий, она явно поработала на авторитет Леонида Ильича. Даже в глазах Запада, не говоря уже о «своих», он показал себя единственной «твёрдой рукой» в составе Политбюро. И Чехословакия была только звеном в цепи, на которую Брежнев намеревался посадить товарищей.
Суслов провёл дрожащей рукой по вспотевшему лбу. Как ни страшно – а пускать вопрос на самотёк было нельзя: самотёком могло унести и его самого. «Промедление смерти подобно!» – и какая тут, к чертям, ирония! Если не остановить Ильича Второго сегодня – завтра уже не будет! Вернее, оно будет только у Брежнева!
Даже себе Михаил Андреевич не признавался в том, что его действиями руководит отнюдь не коммунистическая принципиальность, а инстинкт самосохранения. Нет, он не боялся признаться: не хотел. И, потом: разве это – показатель непорядочности? В конце концов, инстинкт самосохранения – первейший у человека. Это даже его долг!
Отсюда приверженность коллективному стилю руководству, действительно, имевшаяся у Михаила Андреевича, была производна не от стойкости его марксистско-ленинских убеждений и не от его верности принципам демократического централизма. Всё определялось бытием: хочешь быть – умей казаться!
Суслов был убеждён в том, что только отсутствие ярко выраженного центра, нового вождя, позволит ему остаться «хранителем чистоты учения». Статус «хранителя» – уникальный. Единственный в своём роде. В отдельные моменты он поднимал его выше самого Генсека. Теперь же, недвусмысленно заявляя о претензиях на безусловное лидерство, Брежнев дезавуировал негласные договорённости октября шестьдесят четвёртого. Непоколебимый статус оказался поколеблен.
Вернувшись к себе, Михаил Андреевич долго не мог успокоиться: всё думал и думал. В итоге он «задумался» до такой степени, что вынужден был принять нитроглицерин. Через пару минут закружилась голова, очертания предметов стали неясными, размытыми – но сердце понемногу отпустило. А вскоре и голова «пришла в норму». Без неё ему сейчас было – как без рук! Нужно было уже не только думать, но и делать: «промедление смерти подобно!». Само уже не «рассосётся»! И надеяться на то, что он «неправильно понял» Леонида Ильича, означало заниматься самообманом.
А «самообманутый» политик – конченый политик. Ведь политик – не Пушкин, который «сам обманываться рад»: чему радоваться! В политике надо бдеть, а не радоваться самообману!
Михаил Андреевич начал бессистемно, автоматически, перебирать машинописные листы с подготовленными его сотрудниками тезисами к столетнему юбилею вождя. Он всегда лично сам просматривал свежие наработки и давал по ним заключение. Чаще всего они сводились к предложению «подкрепить материал соответствующей цитаткой».
В шкафу у Михаила Андреевича было несколько ящичков – наподобие тех, что используются в библиотеках для хранения формуляров. И набиты они были карточками, по виду ничем не отличимыми от библиотечных формуляров. Но секретарь ЦК хранил там другие сведения, а именно цитаты из произведений Маркса, Энгельса и Ленина – а прежде и Сталина – «на все случаи жизни».
С одной стороны, это было несомненное удобство. Не надо было больше копаться в толстенных томах, разыскивая подходящее к случаю «подкрепление» классиков: нашёл карточку – а там всё, что нужно! Но с другой стороны, выглядело это не очень красиво. Попросту говоря, смахивало на обыкновенное начётничество, что не делает чести ни одному человеку, притязающему на лавры идеолога. Тем более что помощники Суслова не только знали о существовании «ящичков»: большую часть «идеологический шпаргалок» он же и готовили. Но – только впрок: копаться «в формулярах» Михаил Андреевич не доверял никому. И не потому, что стеснялся: а вдруг помощники «ошибутся адресом»?
Помощники же втихомолку посмеивались над стилем работы «главного идеолога». Уж, очень эти «ящички с формулярами» напоминали легендарную «заготовку на все случаи жизни» от Остапа Бендера. Тот самый «Торжественный комплект. Незаменимое пособие для сочинения юбилейных статей, табельных фельетонов, а также парадных стихотворений, од и тропарей».…
Но сейчас главному идеологу было не до «цитаток» – и даже не до юбилея вождя. Другие, куда более насущные проблемы, заполонили всё пространство его головного мозга – благо, им было, где развернуться: места хватало. Сейчас Михаилу Андреевичу нужно было срочно отважиться на подвиг самоспасения.
Первым делом он отложил в сторону черновики Тезисов: это обождёт. Затем он попытался сосредоточиться – но вместо этого уставился в какую-то точку на столе и «впал в анабиоз». Вряд ли он намеревался, тем самым, повторить Бодхитхарму в намерении того достичь седьмой степени самосозерцания. Наконец, он мотнул головой, сбрасывая с себя остатки оцепенения, и, отрешившись от нерешительности, нерешительно потянулся к перьевой ручке – допотопной, как и всё, что было на нём и при нём. Пододвинул к себе лист бумаги – и честно дрогнувшей рукой вывел в правом верхнем углу: «В Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза»…
Михаил Андреевич ещё раз перечитал текст. Кажется, он ничего не забыл в своём заявлении – а это и было заявление в центральный выборный орган партии. Он не только отметил необходимость безусловного соблюдения принципа коллективного руководства, но и подкрепил этот посыл ссылками на теоретиков: вот, где пригодилась «цитатка».
Не обошёл он вниманием и примеры из недавней истории, наглядно демонстрирующие, к чему приводит забвение этих «священных» для всякого коммуниста принципов. Как ни противился в душе Михаил Андреевич, но ему пришлось в связи с этим помянуть и Сталина, и Хрущёва.
Главный идеолог остался доволен: всё чётко, все ясно – и вместе с тем, предельно компактно: уложился всего лишь на двух листах. Подобного результата в последнее время он добивался нечасто: «подводили» чересчур старательные помощники. Увы: иногда дозволять молиться не следует
и умному. Усердие не по разуму – достояние не одних дураков. Михаил Андреевич не возражал против «растекания белкой по древу», но лишь тогда, когда это мероприятие было уместно. Лишь тогда, когда это свидетельствовало в пользу философского склада его ума. Так он, во всяком случае, думал о своём уме и его складе.
Но сейчас было не до «теоретизирования»: вопрос стоял перед ним более чем практический. Прикладной, можно сказать, вопрос. Отсюда – и необычайная конкретика текста, и необычный его лаконизм, что было так несвойственно манере «главного теоретика». Михаил Андреевич мог быть доволен собой и работой. Точнее, её вводной и описательной частью: резолютивную ещё только предстояло сочинить.
Он задумался – и было, отчего. К чему призвать ЦК? Дать оценку? Указать на недопустимость недопустимого поведения Генерального секретаря? Можно. А дальше? Дальше-то что? Брежнев остаётся «у руля»? Так спустя короткое время он «вспомнит всех поимённо, горем вспомнит своим»! С него станется!
Представив себе перспективы – свои собственные – Михаил Андреевич вздрогнул. «Вызывать огонь на себя» ему явно не улыбалось. Хотя бы потому, что самопожертвование обычно – результат недоработки планирующих инстанций. Значит, оставалось думать. Правда, о чём, тут думать: «казнить нельзя помиловать!». Говорить опасно – но и молчать нельзя: так можно домолчаться и до «последнего слова подсудимого»! А затем – будущее. То самое: «шесть соток». В лучшем случае: Кремлёвская стена. Если, конечно, это – лучший случай. Нет, молчать нельзя! Значит, нужно определиться тем, что говорить. С какой целью – ясно: «Караул! Грабят!» Отсюда – единственный выход: крик души. По адресу Центрального Комитета.
Суслов немного приободрился: «я мыслю – значит, я существую».
«Так: с кем же поделиться в первую очередь – а заодно и во все последующие?»
Он принялся нервно ощупывая сухое выбритое лицо – так, словно пытался изловить ускользающую мысль. И, кажется, изловил: первым делом следовало переговорить с Шелепиным. Да и Шурик явно заждался сигнала.
