Buch lesen: «Избранная лирика»

Schriftart:

ISBN 978-5-0051-1345-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Памяти мамы – Тамары Евгеньевны Бутениной
посвящаю эту книгу.

Литературные силуэты

Пушкин на прогулке

Поэт идет по Инженерной
по направлению к манежу.
Табачный пепел на манишке,
сигара новая в зубах.
Походкою не слишком верной
перемещается, понеже
ночь напролет играл в картишки
и проигрался в пух и прах.

На голове его цилиндр,
волос курчавых завитушки,
раскрыты бакенбардов крылья,
в руках ореховая трость.
Он не какой-нибудь Макс Линдер,
он – Александр Сергеич Пушкин —
поклонник женщин, враг насилья
– изящен, легок, весел, прост.

Обедал нынче у Талона,
где завезли остендских устриц.
Он проглотил их пару дюжин,
запив бутылкою шабли.
А петербургские вороны,
кружа над лабиринтом улиц,
нахально промышляют ужин,
поскольку сильно на мели.

Поэта взор слегка рассеян,
прогулка выйдет небольшою.
Мысль о долгах гнетет как туча,
достали цензоры и царь.
Великосветских фарисеев
он презирает всей душою.
Россия всё-таки дремуча.
– Где люди? Дайте мне фонарь!

Он до Плетнёва и обратно,
его рад видеть невский город,
ему целуют нежно плечи
каштанов листья, ветки ив.
И, согласитесь, так приятно,
что Александр Сергеич молод,
судьбой пока не покалечен,
здоров и бодр, талантлив, ЖИВ.

Гибель Грибоедова

Поэты погибали на дуэлях,
нередко их лишали жизни в тюрьмах,
в себя стреляли, вешались в отелях,
в атаках умирали и при штурмах.

Но есть один, на прочих непохожий,
подобно белой, средь других, вороне,
чью славу невозможно приумножить,
он пал в жестокой схватке, в обороне.

Вновь возвратившись в Персию недавно,
чтоб разговор вести с Аббас-мирзою,
зарезан был в одном бою неравном,
и был вдовы младой омыт слезою.

Изрядно изучив востока нравы,
от персиян хорошего не чая,
он прислан как посол своей державы,
чтоб отстоять условия Туркманчая.

С персидскою казной была проблема,
ее не смог решить бы и Конфуций.
Пришлось все драгоценности гарема
отправить в счет уплаты контрибуций.

Защиты ищут у посла армяне,
хотят под покровительство России,
мечтают оказаться в Ереване,
и ждут спасенья, точно от мессии.

С народом он общается без страха
и всем подряд оказывает помощь,
а в их числе и казначею шаха,
в Дипмиссию явившемуся в полночь.

Чернь яростью давно кипит в столице,
кричат на минаретах муэдзины,
безумье, гнев и ненависть на лицах,
камнями наполняются корзины.

Толпы тупой слепое недовольство
умелою рукой Аллахяр-хана
направлено на русское посольство
недалеко от центра Тегерана.

По улицам несутся и проулкам
размахивая саблями, ножами,
и это не воскресная прогулка,
трещат ворота, лишь на них нажали.

Сто тысяч лезут сверху, сзади, сбоку,
уже в дверях, уже ползут по крыше…
– Во имя и Аллаха и Пророка,
убить кяфира! – рев повсюду слышен.

За залпом залп – грохочут карабины,
каза́ки отступают шаг за шагом,
парадный зал – уже одни руины,
но миссия сражается с отвагой.

– Тут о спасении быть не может речи,
стреляя в то́лпы диких моджахедов,
жалея, что нет пушек и картечи,
азартно восклицает Грибоедов.

Зарядов нет, он персов рубит шашкой,
вдруг крыша от разрыва задрожала,
слуга его растерзан, верный Сашка,
и в грудь послу вошли кинжалов жала.

Ему стекло в оправе раскрошили,
и золото мундира рвали с мясом,
и головой на пике люд смешили,
и труп таскали с криками и плясом.

Три дня подобной бешеной забавы,
похмелие резни́ прошло не сразу,
потом достали тело из канавы,
за жизнь поэта, заплатив алмазом.

Друг Дельвиг

Вот Антон Антоныч Дельвиг,
его знает целый свет.
Сибарит, но не бездельник,
а чиновник и поэт.
Он влетел в литературу
на поющем соловье.
Был в кулинарии гуру,
и прекрасным сомелье.
Для него сам Пушкин – Саша,
однокашник и дружок.
Их связали лира, чаша,
поэтический кружок.
Был помощником Крылова,
потрудился в МВД,
но его тянуло к слову,
как амфибию к воде.
Мог плодов большую кучу
он собрать со всяких нив,
и такого отчебучить,
если б не был так ленив.
Ездил к девкам, шлялся где-то
среди форменных оторв,
и журил его за это
шеф жандармов Бенкендорф.
Был друзьям душевно предан,
а ведь это не пустяк,
принимал гостей по средам
обаятельный толстяк.
Жил, в интригах не запачкан,
любознателен и тих.
Умер от «гнилой горячки»
(с древнегреческого – тиф).
Завещал жене уныло,
чтобы не было беды,
руки мыть дегтярным мылом,
и не пить сырой воды.
Суждена была поэту
несчастливая стезя.
Вот, живешь так, раз – и нету…
Жалко Дельвига, друзья.

АлкоГогольный синдром

Кто подскажет: пить осталось много ль?
Скоро ль приберут меня к рукам?
Мне вчера во сне явился Гоголь
и сказал: – пойдем по кабакам?

Был он в коверкотовой шинели,
в сапогах, уже хлебнувших луж.
Сверток нес под мышкой еле-еле:
том второй, наверно, «Мертвых душ».

– Ненадолго, Саш, всего на часик,
чтобы печень сильно не сажать.
Господи, родной, живой наш классик
хочет выпить. Как не поддержать?!

Радости во взгляде не скрывая,
(мне собраться – пояс затянуть),
с Гоголем приятельски болтая,
быстрым шагом мы пустились в путь.

Обсуждая встречи предпосылки,
с нашим выдающимся творцом
мы хватили в рюмочной горилки,
закусив соленым огурцом.

Заказали снова граммов двести,
и под них – мясное ассорти.
Не сиделось Гоголю на месте,
он хотел весь Невский обойти.

Вот подвальчик зазывает дверью
всех друзей веселья и проказ.
А внутри уютно, в это верю я.
Мы вошли и сделали заказ.

К нам за стол подсели две молодки,
и, покуда я считал ворон,
Гоголь опрокинул рюмку водки
и умял тарелку макарон.

– Глянь, под потолком кружатся эльфы,
крылья отморозив под пургой.
– Ой, а можно с Вами сделать сэлфи,
Николай Василич, дорогой?

Но сквозняк колышет занавески,
словно выражая свой протест.
Снова мы пошли проспектом Невским
в поисках дальнейших злачных мест.

Нас опять безудержно манили
рестораны, бары, погребки.
На Садовой бехеровку пили,
на Перинной ели шашлыки.

На Казанской нам налили шнапса,
а на Мойке бренди и коньяк.
В коме алкогольного коллапса
Гоголь на руках моих обмяк.

Вдруг, остановившись на распутье,
и перекричав собачий лай,
Он спросил: а кем у вас тут Путин?
Я сказал, что, типа, Николай.

Наконец, мы с Невского свернули
и пустились Малою Морской,
где в очередной шалман нырнули,
тут промолвил Гоголь мне с тоской:

– На сегодня хватит возлияний,
по последней стопке и айда!
Сколько мыслей, чувств, воспоминаний
будит в людях Невский, господа!

К Гоголю хотел я обратиться
с просьбой, мол, прочти мои стихи,
но в его глазах двоились лица,
и его пробило на хи-хи.

Взяв щепотью квашеной капусты,
похрустев и спрашивая счет,
он сказал: – не будем об искусстве.
Славно пьешь, чего ж тебе еще?!

***

Я очнулся в бешеном ознобе.
Слава богу, это был лишь сон!
До чего допиться я способен,
стало быть, привиделся мне ОН.

Чудом не хватил меня кондратий,
тело все трясется и дрожит.
Что в углу лежит там на кровати?
…Это… сверток Гоголя лежит…

С Пушкиным на дружеской ноге

Моя квартира на прослушке —
менжуюсь, как Хемингуэй.
Однажды утром входит Пушкин,
и тихо говорит мне: – Эй!

Позволь, я твой покой нарушу,
уединенья мрак прерву.
Довольно пить, пойдем наружу,
на воздух, в город, на Неву.

Быть в изоляции доколе?
Что высидишь тут, за стеной?
Ты как-то раз прошелся с Колей,
так прогуляйся и со мной.

Я уши, так сказать, развесил,
ведь слово Пушкина закон.
Был Александр Сергеич весел,
лет сто мне будто бы знаком.

– Гони ты прочь остатки сплина!
И спорить с этим я не стал,
но вспомнил: из-за карантина
закрыты злачные места.

– На свете есть покой и воля, —
заметил дружески поэт.
– Ни капли нынче алкоголя, —
и к двери сделал пируэт.

Задерживаться дале дома,
как будто, не было причин.
Но поразило тут, как громом:
а как же, этот, карантин?

Защитных средств, конечно, нету,
а, значит, нет гражданских прав.
Ведь схватят бедного поэта,
потом еще и вкатят штраф.

Его в руках ментов представил:
– попался, – скажут там, – налим!
И всё! Без всяких честных правил…
Но Пушкин был неумолим.

Взмах тростью, словно алебардой,
и вот, на месте план возник:
– я рот прикрою бакенбардой,
а ты поднимешь воротник.

Вдвоем мы вышли на прогулку,
на набережную реки.
Стучали по граниту гулко
квартетом наши каблуки.

Поэт, потягиваясь сладко,
сказал: – прохладно поутру.
Его просторная крылатка,
как парус, вилась на ветру.

Мы долго с Пушкиным гуляли:
беспечны, пылки и лихи.
Маршрут припомню я едва ли,
поскольку он читал стихи.

Представить мог прогулку эту,
пожалуй, только Питер Брук.
Прозрачный воздух, два поэта,
пустынный, летний Петербург.

Точка невозврата – 26 января 1837 года

Просторный светлый кабинет
в большом особняке на Мойке,
там, вместо дружеской попойки,
сидит, нахмурившись, поэт.

Он отослал уже письмо
голландскому послу Гекке́рну,
тот получил его наверно,
ведь за окном совсем темно.

А в том письме имел он честь
пролить немало желчи с ядом,
письмо должны доставить на дом
и оскорблений в нем не счесть.

Вкрапил их в текст поэт, сколь мог.
Бумага, впрочем, не краснеет,
коль уклониться сам посмеет,
ответит за отца сынок.

Министр Короля – барон
был аттестован старой сводней.
Ответ последует сегодня,
иль честь совсем утратил он.

Расставит точки все дуэль,
ждет пуля наглого француза.
С дипломатическим конфузом
Луи теряет свой портфель.

Исход – истории на суд,
поэт и сам ведь был повеса.
Теперь он ждет, что от Дантеса
формальный вызов принесут.

Не опустел пока Парнас,
не понесли еще утрату.
Сегодня точка невозврата,
а завтра – поединка час.

Перед дуэлью

В кондитерской у Вольфа-Беранже
в доху одет, за столиком один,
при входе справа в первом этаже,
сидел однажды грустный господин.

На голове цилиндра черный столб,
под ним лицо белело полотном.
он, барабаня пальцами об стол,
рассеяно поглядывал в окно.

Как будто сочинял любовный стих,
слетали с губ неслышные слова.
Был господин задумчив, мрачен, тих,
и напряжен, как лука тетива.

Ему по виду было сорок лет,
не скажешь, что изысканной красы.
Он то и дело пальцем лез в жилет
и доставал карманные часы.

Задвигались морщинки на лице,
но, впрочем, страха нету и следа.
В кондитерскую входит офицер.
– Ну, что, готово? – Все готово, да.

Казалось, господин теперь был рад,
и выдало его сияние глаз,
он заказал и выпил лимонад,
и произнес: «поехали, Данзас!»

Друзья поднялись, ящик прихватив.
В пустом кафе, молчавшие полдня,
часы сыграли траурный мотив,
кого-то прежде срока хороня…

За городом у Черной речки

За городом у Черной речки
в двадцатых числах января,
между собою говоря
лишь по-французски, человечки,
в тяжелых шубах, сапогах,
при ветре кашляя негромко,
топтали в десяти шагах,
в снегу тропинку, но поземка
все заметала на пути.
Сугроб, ни шагу не пройти.

Возок, карета, слуги, кони
уже невидимы. Скорее!
Зимою быстро вечереет
и все спешат, двоих тех кроме,
которые, прибыв сюда,
друг другу слова не сказали.
На лицах страха нет следа,
сейчас, но, что же будет далее?
Пока утаптывают наст
минутка есть у них, у нас.

Поэт – скрыт под медвежьим мехом,
с редеющих кудрей копной,
был занят мыслью одной:
убить быстрее и уехать
домой, на Мойку, в кабинет,
сесть в кресло с книгой у камина.
ему и хочется, и нет
жену увидеть – chere amie, но
покончив дело, наконец,
влепить в противника свинец.

Кавалергард, стоит понуро,
не смерти он боится, нет,
но, зван к шести он на обед,
и – опоздает, мыслит хмуро.
Дуэль? Обычный пустячок,
с кем не случается на свете?
Чужой ли, свой разбить висок —
за все ведь Бог один в ответе.
Не в первый, не в последний раз
на теле лишняя дыра.

ОН вызывает наглеца,
и это много упрощает,
ведь он француз, и не прощает
обид приемного отца —
письма, наполненного ядом.
А автор-то – рогатый муж.
– Ну вот, теперь стоим мы рядом —
как он невзрачен и не дюж!
Нет странности в том, что она
в меня, бедняжка, влюблена.

Я – молод, он уже не очень.
Слыхал я, что он небогат,
он сам повесничать бы рад,
да только больше нету мочи.
Рога носить черед настал
тебе, пенсионер—повеса.
Об этом ты в стишках писал,
жаль, я по-русски ни бельмеса.
Тебя счастливей я в любви
к твоей супруге. c`est la vie!

Поэт не очень был встревожен
дуэлью новою своей,
но в продолжение трех ночей
во сне Дантеса видел рожу:
– Шуан, красавец-офицерик —
подлец, дорвался до жены!
Причина всех ее истерик.
Они друг в друга влюблены,
что ж, я и сам всегда не прочь
с замужней дамой встретить ночь,

под утро, выскользнув из залы…
А, кстати, ведь барон блондин.
Но, все равно, конец один —
его гадалка предсказала…
Возможно, не настал мой срок,
ошиблась, может быть, старушка?
Однако, я совсем продрог, —
поеживаясь, думал Пушкин,
Меж тем Данзас и д`Аршиак
за шагом отмеряли шаг.

– С младых ногтей бывал в дуэлях,
стоял под дулом равнодушно,
сам целил в небо благодушно,
не делал выстрелов смертельных.
Ну что ж, каналья, накажу
тебя сегодня по иному,
и пулю в лоб тебе всажу!
Скорей бы уж! Скорей бы к дому!
Там, верно, ждет меня она —
Александрина, и… жена.

Уже готовы два барьера,
шинели брошены на лед.
Один в бессмертие войдет,
другой закончит тут карьеру.
– Сходитесь, молвит секундант —
маркер при сделке этой – мрачен.
Сигнал последний громко дан
вблизи от Комендантской дачи.
Команда. Выстрелы. И вот
тот в руку ранен, тот в живот…

Дуэльное настроение

Февраль, восьмое, День науки
и – поздравлений канитель.
А я испытываю муки:
сегодня – Пушкина дуэль.

Работою не занимаюсь,
и настроения тоже нет.
Я в этот день грущу и маюсь,
сверяя с Пушкиным брегет.

Двенадцатый, уже Данзаса
Поэт ввел вкратце в дела суть:
желательно не больше часа
на все про все, и вместе в путь.

Договориться с д`Аршиаком,
с оружием ящик приобресть.
Как много спешных дел, однако,
теперь у секунданта есть.

Час дня, Поэт ступил из двери
квартиры, чист, как на духу.
Вернулся, чтоб (прислуге веря),
сменить бекешу на доху.

Плохая, стало быть, примета,
тут надо в зеркало – язык.
Но он не вспоминал про это,
хоть к суевериям привык.

Четыре, Пушкин в эту пору
сидел у Вольфа-Беранже,
последнего ждал разговора,
готовясь к худшему уже.

Но вот, ура, пришел приятель,
а нынче – строгий секундант.
Поэта взору он приятен,
в дуэлях, правда, дилетант.

Поехали, и вдруг – супруга
на встречном движется возке,
но, слава богу, близорука —
не разглядела вдалеке.

Пять вечера, мороз, смеркалось,
французы обогнали их.
Ну, что ж, теперь осталась малость,
чтобы окончить этот стих.

Судьбы коварная интрига
опять преподнесла урок:
Поэту не хватило мига,
чтоб первому спустить курок.

Повержен пулей прохиндея,
упал Поэт, и кровь из жил.
Не ведая, что он содеял,
Дантес до старости дожил.

А я восьмого ощущаю
в себе оплавленный свинец.
Чту Пушкина и не прощаю
француза пошлого…

Конец.

Стрелял бы, с места не сходя

Сто восемьдесят с лишним лет,
как разряжён был пистолет,
упал беспомощно поэт, теряя силы.
В набрякший кровью жилет,
воткнули будто бы стилет,
ну, а по боли судя, это были вилы…

Он шел к барьеру напрямик,
свободно, словно на пикник,
на мушку взяв уже французского паяца.
Черты чуть-чуть он не достиг,
и опоздал всего на миг,
лишь на секунду не успел с нажатием пальца.

Стрелял бы, с места не сходя,
рукою твердой наведя,
кавалергарду прямо в лоб «лепажа» дуло.
– Всадить бы пулю, не щадя,
ведь он каналья, негодяй,
так размышлял поэт, когда в боку кольнуло.

На снег кровь била горячо,
поэт барахтался еще,
и он противника успел вернуть к барьеру.
Он был не хищник, а «сверчок»,
попал не в сердце, а в плечо,
мундир сопернику попортив и карьеру.

А ведь он меткий был стрелок,
и вот, уже спустив курок,
он вновь прилег на левый бок, воскликнув: «браво»!
Подняться на ноги не смог,
но секундант ему помог,
и прошептал поэт с трудом: «полегче, право».

Прошло сто восемьдесят лет,
со дня, как ранен был поэт,
смертельно ранен был поэт, наш Саша Пушкин.
Таких как он простыл и след,
таких как он, увы, уж нет.
А по дантесам бы картечью из пушки!

Играли мы в рулетку с Достоевским

В Бад-Хомбурге, что в округе Дармштадта
и посреди земли с названьем Гессен,
играли с Достоевским мы когда-то
в рулетку, и не мог понять нас Герцен.
Он восклицал: к чему такие траты?!
И в колокол звонил на всю округу.
В Европе возмущались демократы,
дрожали монархисты с перепугу.

А мы вдвоем на фоне диких рож,
вошедши в раж, испытывая жар,
все ставили и ставили на rouge,
потом переключились на noir.

Был молод и роскошен Достоевский,
он знал секрет, как выиграть в рулетку.
Умело делал ставки он и дерзко
бросал на стол последнюю монетку.
И, не волнуясь за исход нимало,
по игровому полю взглядом шарил.
Его ничто вокруг не занимало,
Он лишь следил за тем, как скачет шарик.

И мы вдвоем, как будто лорд и пэр,
совсем уже не бедные теперь,
азартно ставки делали на pair,
а иногда срывались на impair.

Удачей мы всех в зале заражали,
вокруг мелькали радостные лица.
Наш выигрыш заслуживал скрижали,
но не хватало сил остановиться.

Мы двинули на поле груду денег,
и банк сорвать готов уже был классик,
оставив на столе последний пфенниг,
пообещав мне, мол, «последний разик».

Горой сверкало наше серебро,
и золото горело на столе,
но взяло все коварное zero,
мы оба оказались на нуле.

Когда-нибудь вернусь туда опять,
и отыграюсь, дайте только срок,
и закручу свою фортуну вспять.
Такой уж я отъявленный игрок.