Вадим Верник: «Я увидел совершенно другую Плисецкую – мягкую, мудрую, доброжелательную»

Текст: Марина Зельцер. Фото: Григорий Шелухин

Вадим Верник известен как человек театра, журналист и телеведущий. Его любимейшее занятие – общение с людьми в самом разном формате – и для печатных страниц, и на радио и телевидении. Кроме этого, на его счету несколько книг, а недавно вышла новая – «Майя Плисецкая. Пять дней с легендой». Мы поговорили с Вадимом об этой книге и истории ее создания, а также о том, что он сам читает и как зародилась его любовь к театру, в том числе к балету, о журналистике, ну и, конечно же, о семье в этом аспекте и не только.

Вадик, что для тебя лично было самым значимым событием последнего времени?

Конечно же, одно из самых значимых – выход книги о Майе Плисецкой. Честно говоря, я не собирался делать эту книгу, все произошло совершенно случайно и даже внезапно. Возникла такая нечаянная радость, и я очень быстро создал ее, наверное, за три с половиной месяца.

Что значит «совершенно случайно»?

Начну с предыстории. В 1996 году я снимал фильм о Майе Плисецкой в финском городке Миккели. Фильм «Майя. Урок классического танца» несколько раз был показан на телевидении, но все это было достаточно давно. И вот несколько месяцев назад неожиданно мне позвонил режиссер монтажа Дима Воробьев, с которым мы вместе делаем программу «2 ВЕРНИК 2» на канале «Культура», и сказал, что обнаружил в своих архивах несколько видеокассет – рабочие материалы тех съемок в Миккели, а это 6 часов моих бесед с Плисецкой и другие материалы. Вообще, это какая-то мистическая история. Ведь Дима никакого отношения к тому фильму не имел, и я не понимаю, как кассеты к нему попали, и он сам этого не знает. Но, когда возникла эта счастливая история, я захотел сделать книжную версию наших разговоров с Майей Михайловной, поскольку в фильм вошло всего процентов десять наших разговоров. Общение с великой Плисецкой оставило очень сильное впечатление, и все эти годы я мысленно часто возвращался к той нашей встрече. Плисецкая как была, так и остается для многих загадкой, для меня во всяком случае. И мне захотелось чуть-чуть не то что разгадать ее, а посмотреть на нее немного с другого угла, сегодняшними глазами. Она по-прежнему вызывает жгучий интерес, как было и двадцать, и тридцать, и сорок лет назад. Это удивительная личность.

Честно скажу, я тебе очень завидую, что в твоей жизни были эти пять дней с Плисецкой.

Я сам себе завидую, что у меня это получилось. Мы оказались в замкнутом пространстве в прямом смысле слова, потому что наша встреча случилась в маленьком финском городке.

Ты выбрал это место, понимая, что там будет больше возможностей для общения? Она же, насколько я знаю, предлагала тебе разные города для съемок, в том числе Париж...

Да, она в то время еще много выступала и предложила мне на выбор Токио, Париж и Миккели, где она должна была гастролировать. Я спросил, что такое Миккели, я не знал такого названия, и она сказала, что это город в Финляндии. Я понимал, что с точки зрения логистики это наиболее бюджетный вариант, а уже потом оценил, что все только в плюс, потому что ей никуда не надо было торопиться и мне, я был счастлив проводить время только с ней. Важно, что Плисецкая меня приняла, и мы общались абсолютно неформально.

Когда ты ей позвонил и сказал, что очень хочешь сделать фильм о ней, она ответила, что ей надо понять, хочет ли она этого. Ты что-то еще говорил, почему она все-таки согласилась?

Не знаю даже. Я позвонил ей с волнением, она могла сразу сказать «нет», а могла и к телефону не подойти, я для нее был абсолютно человеком с улицы. Мы практически познакомились в Миккели, хотя до этого у нас была одна маленькая встреча в Большом театре, про которую она не то что забыла, но не придала ей никакого значения.

Что за встреча?

Во время учебы на театроведческом факультете в ГИТИСе я проходил практику в Большом театре и, случайно встретив Плисецкую на лестнице, попросил у нее разрешения присутствовать на репетиции, которая, правда, не состоялась: опоздал ее партнер, он появился в зале за пять минут до окончания отведенного времени, а Плисецкая и концертмейстер терпеливо ждали его целый час! Представляешь?

Да, интересный факт. Возвращаясь к фильму. Майя Михайловна не спросила по телефону, как ты видишь свой фильм, какова концепция?

Не помню, но, наверное, я ей сказал, что я снимал документальные фильмы, где героями стали Галина Вишневская и Мстислав Ростропович (мы их снимали дома в Париже), Олег Табаков, Инна Чурикова, Андрей Вознесенский... Второй разговор был уже более конкретным, мы выбирали место встречи, и дальше не было никаких препятствий. Я предложил определенную концепцию, Майя Михайловна ее сразу приняла. Все пять дней у нас прошли в тотальной гармонии.

Мое первоначальное представление о Плисецкой сложилось благодаря автобиографической книге «Я, Майя Плисецкая...», в которой она рассказывает, как воевала со всем миром, потому что он не отвечал ей взаимностью. У нее был очень жесткий конфликтный характер. И в своей книге Плисецкая сводила счеты со многими неугодными ей людьми. Я же увидел совершенно другую Плисецкую – мягкую, мудрую, доброжелательную, очень спокойную. Кстати, именно тогда я убедился в том, что нельзя ни о ком составлять четкого мнения, пока ты с человеком не пообщаешься. У нас с первых же минут возникло какое-то особое энергетическое поле. В общем, вся моя «концепция» стала рушиться, как карточный домик, и я не старался этот каркас сохранить. Я шел за героиней и «переобувался на ходу». Я рассказываю в книге и о закулисной части нашего общения, и о моих наблюдениях за ней в кадре и за кадром. Нет никаких котурнов и моментов, которые можно было бы дописать для красивости. Неслучайно книга называется «Майя Плисецкая. Пять дней с легендой» с подзаголовком «Документальная история», потому что там все от первого до последнего слова рассказано так, как было на самом деле. Но это не аналитическая история, а репортажная, мой личный, субъективный взгляд на Плисецкую. Кто-то может со мной поспорить и сказать, что она такой не была, но у меня есть документальное подтверждение, что она и такой была, потому что, к счастью, сохранились видеозаписи, наши совместные фотографии.

А ты ей сказал, что не ожидал увидеть ее такой, какой она тебе открылась?

Кстати говоря, не помню, говорил я ей это или нет. Я не понимаю, почему она ко мне прониклась, отнеслась с уважением, доверием и вниманием. Она мне сказала, что ей комфортно общаться со мной. Я робкий, стеснительный человек, тем более тогда был совсем молодым, и энергия Плисецкой меня подавляла, но я старался делать сверхусилия, чтобы оказаться на поверхности.

Впечатление о Плисецкой у многих людей сложилось именно благодаря ее книге, то есть она сама создала о себе такое мнение...

Да, мне кажется, что эта книга сослужила ей плохую услугу. Она хотела облегчить свою душу тем, что вылила на страницы книги весь негатив. У нее действительно была трудная жизнь, хоть и прекрасная, но психологически тяжелая. Я спрашивал: «Как же так? У вас же все награды есть, и Орден Ленина, и Герой социалистического труда, Народная артистка СССР», а она мне отвечала: «Народную СССР я получила, потому что не осталась в Америке и заодно еще дали Рае Стручковой и Ване Петрову-Краузе». Когда ты прочтешь мою книгу, почувствуешь интонацию не жесткости, а все-таки мягкой силы, позитива. Это преобладало тогда в ее энергии. В своей книге она общалась сама с собой, а здесь я направлял наш разговор, и Майя Михайловна этому не противилась.

В книге о Плисецкой рассказывают люди из ее ближнего круга – интервью с ними были записаны для фильма, но в него вошла лишь малая часть их высказываний. Прежде всего, конечно, Родион Шедрин, а также Борис Мессерер, Белла Ахмадулина, партнеры, с которыми она танцевала: Николай Фадеечев, Патрик Дюпон – звезда мирового балета, Александр Богатырев, Владимир Левашов – ее одноклассник по хореографическому училищу. Кстати, его воспоминания – это вообще сказка. Когда мы с ним беседовали, в 1996-м, он был уже старичком с палочкой, а Плисецкая в это время еще блистала на сцене. Про всех, о ком мы вспоминали с Плисецкой в наших беседах, – о Фадеечеве, Юрии Кондратове, танцовщике, который рано ушел из жизни, а она много с ним танцевала в начале пути, Марисе Лиепе, Александре Годунове, Александре Богатыреве – Майя Михайловна говорила только хорошее.

Когда вы гуляли с ней по этому маленькому городку, ее узнавали?

Да, подходили, говорили комплименты. В магазине, куда мы с ней заглянули, я захотел сделать съемку шоппинга, и владелица магазина была просто счастлива такой именитой гостье: она делала какие-то комплименты, говорила что-то по-английски, а Майя Михайловна шепнула мне, что ни одного слова не понимает. Когда мы возвращались обратно, в концертный зал, у служебного входа к ней подошел достаточно полный пожилой мужчина и сказал, что давно живет в Хельсинки и специально приехал на ее выступление в Миккели. Они обменялись парой слов, и потом она мне рассказала, что это бывший артист балета, который начинал танцевать, когда она уже была звездой. Плисецкая была любезна и доброжелательна со всеми, я не видел от нее никакого негативного проявления, и в бытовом плане тоже. Повторяю, она была абсолютно не похожа на Плисецкую из ее собственной книги.

После тех пяти дней вы больше не виделись?

Когда вышел фильм, я приехал к ним с Щедриным домой, и они в моем присутствии посмотрели его. А второй раз это произошло в Большом театре через несколько лет, и Плисецкая мне тогда сказала: «А я помню наш Миккели», на что я ответил: «А уж я, Майя Михайловна, как помню!». И еще был трогательнейший момент. Когда я приехал из Финляндии со съемок, через несколько дней прихожу домой, прослушиваю автоответчик, а на нем: «Вадик, добрый день. Это Майя Михайловна, звоню просто так, узнать, как твои дела». Это было безумно приятно. Я даже сохранил эту запись. Когда Плисецкая приезжала в Москву из Мюнхена, я не стремился с ней встретиться. Это были презентации, ее юбилейные вечера. Меня туда приглашали, но я не желал великую балерину ни с кем «делить», мне хотелось сохранить в памяти ту Плисецкую, которую видел только я...

Ты считал себя таким же докой в балете, как и в драматическом театре?

Я рано начал интересоваться балетом и могу сказать, что разбираюсь в нем, но категорически не считаю себя балетным критиком. Например, я ничего не понимал в футболе, когда снимал фильм про Пеле, но меня интересовало не количество голов, которые он забивал, а личность, и я нажимал на другие струны его души. А в балете, конечно, я понимаю что к чему, не являюсь здесь неофитом.

А когда и от чего ты получил первое впечатление от балета?

Я помню, как во втором классе мы с Игорем ходили на «Щелкунчика» в Большой театр, танцевали Людмила Семеняка и Вячеслав Гордеев. Потом я увидел Майю Плисецкую по телевизору и был ею совершенно заворожен. В шестом классе так счастливо сложилось, что папина коллега на радио Сония Давлекамова, которая была еще и достаточно авторитетным балетным критиком, достала четыре билета на «Кармен-сюиту». И мы ходили с Игорем и с родителями. Было три билета в десятом ряду и один в первом. И на первом ряду сидел я! Наверное, я этого больше всех хотел. Я прямо помню: первый ряд, пятнадцатое место. Позже я очень хотел попасть на «Анну Каренину» с Плисецкой. Отстоял большую очередь в кассу, и, когда подошел к окошку, кассирша сладострастно сказала, что билеты на балет закончились, остались только на оперу. Я был настойчивым и в день спектакля приехал к театру, надеясь купить билет с рук, но ничего не получилось, и я тогда не попал на спектакль.

Как ты попал на студенческую практику именно в Большой?

У нас на театроведческом факультете на втором курсе была музейная практика, и мне захотелось прийти хотя бы на музейном уровне в Большой, потому что я любил балет. А директор музея – чудесный человек Валерий Ильич Зарубин сказал: «Что тебе в музее сидеть? Ты ходи в театр на спектакли». Мне выписали пропуск на несколько месяцев, потом еще продлили. То есть я полгода мог спокойно ходить в Большой театр и на репетиции, и на спектакли. Мне, конечно, очень повезло, я много, чего увидел за это время. Я еще застал Екатерину Максимову с Владимиром Васильевым, они заканчивали карьеру, но я помню блистательный «Дон Кихот» с их участием. Плисецкую еще раз в «Кармен-сюите» увидел. И «Анну Каренину», и «Чайку» с ней я тогда тоже посмотрел. Меня пускали в ложи бельэтажа, конечно, стоя, но это было счастье. Я видел совершенно чудесную репетицию «Ромео и Джульетты» с Натальей Бессмертновой и Александром Богатыревым. Это было настолько прекрасно и незабываемо! Я помню репетицию Галины Улановой с Людмилой Семенякой. Я уже примелькался в коридорах Большого, и как-то Марина Семенова, великая в прошлом балерина, ставшая замечательным педагогом, мне сказала, что она будет репетировать «Умирающего лебедя» с Надеждой Павловой, чтобы я приходил, это будет интересно. А недавно мне посчастливилось самому выйти на сцену Большого театра. Светлана Захарова пригласила меня с Дарьей Златопольской вести премию «Бенуа де ля данс». Это было красиво, торжественно, очень почетно и приятно.

Очень здорово, что ты говорил с Плисецкой не только о творчестве, но и о моде, каких-то бытовых вещах, и этот поход на шоппинг...

Как-то я сделал ей комплимент, какая красивая у нее кофта, а она сказала, что вчера на рынке купила. Но при этом могла быть кофта и от Кардена, она спокойно к этому относилась.

Вадик, у тебя очень широкая деятельность. А что для тебя сейчас первично, ведь в какой-то период на передний план может выходить одно, а потом другое?

Всем, чем я занимаюсь в данный момент, я увлечен. Я ничего не делаю через силу, мне в этом смысле очень повезло, я счастлив, что так сложилось. Вот эта книга была вне всяких планов, и я прямо дышать не мог, так хотел ее скорее написать.

От чего получаешь максимальную подпитку? Может быть, у тебя появились спортивные увлечения?

Даже не знаю, что мне дает силы и энергию. Фитнесом начал немного заниматься. Я очень люблю водить машину, релаксирую так.

С братом Игорем часто удается пообщаться?

Мы с Игорем по десять раз в день перезваниваемся и видимся часто, конечно, и не только на программах и в театре. И с племянником я стараюсь почаще общаться. Недавно ходил к Грише на спектакль «Острые предметы» в частном театре «Антракт», где у него потрясающие партнерши Виктория Исакова и Ирина Старшенбаум.

При своей занятости ты читаешь что-нибудь для души?

В основном я читаю то, что связано с работой, для дела. Хотя недавно прочитал книгу Веры Максимовой «Юля. Люблю» о легендарной актрисе Вахтанговского театра Юлии Борисовой. Я ее смаковал, старался читать как можно дольше. Юлия Константиновна Борисова, по-моему, не дала ни одного интервью в своей жизни, а тут столько рассказано, что я по-хорошему позавидовал автору. Книга на меня произвела очень сильное впечатление. Я вообще всегда любил мемуары и историческую литературу, мою душу это больше всего греет. Пару лет назад прочитал переписку Ольги Книппер-Чеховой и сестры Антона Павловича Марии Павловны, и это было просто наслаждение. Они переписывались на протяжении лет пятидесяти, при этом всегда были на вы, что говорит об их культуре, взаимном уважении и пиетете друг к другу. Мельчайшие подробности быта и то, что Ольга Книппер-Чехова рассказывает Марии о происходящем в МХТ, дает намного больше представления о реальном процессе и мхатовском закулисье того времени, чем исследовательские материалы, домыслы искусствоведов и театроведов. Книппер-Чехова к тому же особенный для меня человек, потому что она вручала папе (Эмиль Григорьевич Верник был известнейшим радиорежиссером. – Прим. авт.) диплом об окончании ГИТИСа, который у нас бережно хранится, с ее подписью как председателя экзаменационной комиссии. Папа рассказывал, что она ему сказала очень добрые слова, потому что посмотрела дипломные спектакли, в которых он участвовал. Так что это прямая связь поколений.

Ты же со школьного возраста стал интересоваться всем, что связано с театром...

Да, с пятого или шестого класса я делал альбомы, посвященные актерам и театрам, куда вклеивал вырезанные из журналов фотографии актеров, программки со спектаклей, статьи, рецензии. Например, из «Театральной Москвы», которую покупал каждую неделю. Я руководствовался какой-то своей логикой, собирая их, и ручкой писал вступительный текст к каждому альбому. У меня было, например, два альбома, посвященных Вере Петровне Марецкой, легендарной актрисе ХХ века. Я был вдохновлен ее творческим союзом с папой. Они познакомились в Паланге в конце семидесятых, когда мы вместе там отдыхали. Мама посоветовала папе подойти к ней, и Вера Петровна охотно откликнулась на предложение, и так завязалась их творческая и дружеская жизнь, она много записывалась на радио. Когда она уже тяжело болела и лежала в больнице, то сбегала оттуда через тайный выход, дырку в заборе, ее уже ждала машина, и она ехала к папе на запись, а потом возвращалась опять в больницу. Я дал ей свои альбомы, чтобы она подписала их, и первый вернулся ко мне довольно быстро, а второй уже после ее смерти. Мне написала ее дочка Мария: «Вадим, возвращаю тебе только сейчас этот альбом, мама его очень любила и не хотела с ним расставаться». Были у меня альбомы по истории Московского художественного театра, Малого, Большого и «Современника», альбомы о Татьяне Дорониной, Олеге Ефремове, Андрее Миронове... Я этим занимался настолько увлеченно, что у меня всегда были с собой журналы, вырезки, клей. Когда несколько лет назад мы готовили в МХТ творческий вечер Ирины Петровны Мирошниченко в цикле «Мхатовские пятницы», я нашел свой детский альбом, посвященный ей, и я выводил страницы из своего альбома на экран. Для нее это было приятным откровением.

Первые прочитанные мемуарные книги были взяты из родительского книжного шкафа?

Конечно, я их брал у папы. Помню двухтомник режиссерских записок Гончарова, который Андрей Александрович подарил ему. Когда он был совсем молодым, то преподавал у папы в ГИТИСе. Конечно, тогда я не все понял в этой книжке, но все равно она произвела на меня сильное впечатление. Книгу Анатолия Эфроса «Репетиция – любовь моя» я тоже прочитал в детстве и тоже не все понимал тогда, но на эмоциональном уровне все это грело мою душу и давало дополнительное подтверждение того, что я правильно делаю, желая поступать на театроведческий факультет. Не знаю, откуда я вообще слово «театроведение» узнал, но мне ничего другого не хотелось вообще, не было ни колебаний, ни сомнений, ни иных интересов. Эта дорога была ровной, что называется, я вскапывал и поливал одну грядку в отличие даже от Игоря, который в какой-то момент думал всерьез заняться журналистикой и был бы, я уверен, прекрасным журналистом. Я очень хорошо помню, как после спектакля «Спешите делать добро» по Рощину мы шли по Чистопрудному бульвару из «Современника» и обсуждали спектакль, и Игорь увидел там так много смыслов!.. Но он выбрал актерский путь и не ошибся. Когда я поступал, то во время обсуждения на коллоквиуме один из педагогов сказал: «Странный парень к нам поступает, никак не может определиться, чего он хочет, то на театроведческий факультет идет, то на актерский». Кто-то, слава богу, сказал, что это два разных человека.

А в школе ты что-то из программы читал в удовольствие?

Я любил читать книги, которые мы покупали в обмен на макулатуру: «Виконт де Бражелон» Дюма и «Три мушкетера»... Это была вожделенная литература. Красивые издания о совсем другой жизни являлись невероятным дефицитом. И у нас на книжной полке они стояли с особым пиететом и, конечно, прочитывались сразу, как только появлялись в доме. Помню, как с Игорем мы сдавали макулатуру, получали талоны на книги, и был такой праздник, когда мы становились счастливыми обладателями чего-то сокровенного, что мог себе позволить далеко не каждый.

И я сейчас думаю: какое счастье, что «сокровенность» была не материальной, а духовной. Но все, что нужно было изучать по программе, и Льва Толстого, и Пушкина, и Гоголя, и Горького, я тоже, конечно, прочитал. Все это было у нас дома. Помню огромную книгу «Тихий Дон», которую Игорь раздирал по кускам, потом вставлял вынутые страницы обратно, но не всегда в том порядке, как надо. В общем, какие-то главы шли подряд, какие-то – нет, так что представление мое о романе было туманным, что-то, может быть, я вообще не прочитал, – вряд ли это был «Тихий Дон», каким его себе представлял господин Шолохов, если он его вообще писал.

Я не знаю, почему в школьные годы проходят «Войну и мир», мне кажется, это произведение позже воспринимается правильно, так же как и «Анна Каренина». Наверное, я стал больше понимать классику в институте. Зарубежный театр у нас преподавал Алексей Бартошевич, а русскую драматургию и литературу – Борис Любимов, и благодаря им я, наверное, для себя и открывал литературу на все времена. Какое счастье получать информацию о Шекспире из уст Бартошевича, главного шекспироведа не только нашей страны, но и мира. И не забуду, как мы читали «Ревизора», и Борис Николаевич Любимов комментировал по ходу каждой страницы, и это было безумно интересно и увлекательно, еще и потому, что он сам артистичная натура.

А ты в курсе того, что выходит в современной литературе?

Мне Евгений Водолазкин очень нравится, его стиль, энергия подачи. С удовольствием читал его книги, особенно «Авиатора».

Гузель Яхина вызывает у меня интерес своим фантасмагорическим миром и философски-парадоксальным мышлением.

Очень люблю советскую драматургию, особенно Вампилова. Его драматургия не устаревает, потому что там столь обнажена душа и героям свойственна такая ранимость, что трогает во все времена. И, конечно, Володина с его философской лирикой и щемящей нотой.

Ты слушаешь аудиокниги?

Один раз в жизни несколько дней назад я прослушал аудиокнигу, записанную мною же, – о Плисецкой. А вот мой брат этим увлекается. А мне ближе просто читать книги.

А ты читаешь в отпуске книги?

Отпуск – это просто наслаждение красотой, без книг, без кино. Мне, к счастью, всего этого хватает в течение рабочего года.

У вас уже и Гриша – артист. Только ты в семье пошел в журналистику, а не в театр, как папа и брат, а теперь и племянник...

Да, но мама тоже делала стенгазеты в своей музыкальной школе No1 имени Прокофьева, раскладывала огромные листы из ватмана на полу дома, и мы с Игорем вдохновенно помогали ей. Мама любила заниматься этим не меньше, чем преподавательской деятельностью. И тетя Бэла, сестра папы, нас тоже приучала к чтению, подробному, не на ходу. Но больше всего я любил театр! Когда мы с Игорем шли на какой-то спектакль, а мы рано стали самостоятельными, то по дороге я рассказывал ему, куда мы идем, что будем смотреть. Это я договаривался с папой, просил его сделать нам пропуски в театр. Причем чаще говорил не напрямую, а писал ему записки на ночь: «Папуля, я хочу посмотреть такой-то спектакль», а он мне к утру уже отвечал: «Я договорился с таким-то актером, вас ждет пропуск на такую-то фамилию», так что у нас с папой был такой свой ритуал. Помню, как мы очень хотели посмотреть «Тиль» в «Ленкоме», и папа договорился с Николаем Караченцовым, но когда мы с Игорем подошли на служебный вход перед спектаклем и Николай Петрович нас увидел, то сказал: «Ой, ребята, вы такие маленькие, вас не пропустят на этот спектакль, езжайте домой». Для меня это была просто драма, я же уже настроился, мечтал и вдруг... В общем, «Тиля» мы посмотрели гораздо позже.

У вас дома, знаю, была особенная традиция прослушивания папиных радиоспектаклей...

Да, это был целый ритуал. Когда шел папин спектакль, мы садились вокруг приемника, и невозможно было не то, что отвлекаться на что-то, а дышать. Мы все были одно большое ухо, потом ждали, когда папины друзья, коллеги или актеры звонили, говорили ему какие-то слова. У нас, безусловно, существовал культ этого действа, было в этом что-то сакральное. Когда папа записал огромный цикл «Война и мир», где у него участвовали Михаил Царев, Вячеслав Тихонов, Олег Табаков, а Ирина Акулова читала Наташу Ростову, это стало большим событием. Мы с Игорем таким образом знакомились с литературой, в том числе с советской.

Папа ставил «Судьбу» и «Помни имя свое» Петра Проскурина, «Тени исчезают в полдень» Анатолия Иванова, «Сотникова» Василя Быкова, зарубежную литературу.

В «Трех товарища» Ремарка в одной из главных ролей он занял Игоря, еще студента Школы-студии МХАТ, причем ему это посоветовали коллеги. А мы оба школьниками участвовали в записи «Сотникова», нужны были маленькие дети. Представляешь, мы стоим у микрофона рядом с Михаилом Ульяновым! Вообще у нас было невероятное благоговение перед микрофоном, перед тем, чем занимается папа, перед тем миром, который другие наши ровесники познать не могут, а нам он был открыт.

Ты помнишь, с кем из актеров знакомился благодаря папе?

Мне не так важно было общаться с артистами лично, было достаточно, когда они подписывали мои альбомы или фотографии. У меня до сих пор хранится коллекция открыток с портретами актеров, которые тогда продавались во всех киосках, и они все у меня – с автографами, причем это не просто подписи, а слова с пожеланиями, и от Андрея Миронова, и от Вячеслава Тихонова, и от Иннокентия Смоктуновского...

Что изменилось, когда ты поступил в институт? Пришло понимание того, что скоро эти люди будут ближе к тебе?

Хоть я и учился на театроведении, но быстро понял, что журналистика и живое общение мне ближе. И вскоре после института я сделал в «Московском комсомольце» огромное интервью с Марком Захаровым, это было что-то невероятное. Причем в то время имена писали просто буквами – «В. Верник», а меня подписали полностью – «Вадим Верник», потому что завотделом культуры Наталья Александровна Дардыкина ко мне как-то прониклась, и это был очень важный для меня аванс.

А что еще хорошего для тебя было в годы учебы, кроме лекций по литературе и истории театра?

Ничего. Я вспоминаю эти годы не с восторгом и обожанием, а, наоборот, с грустью, и все, что потом во мне расцвело, вышло само собой. Во время учебы я был весь в комплексах, и, только когда окончил институт, свободно задышал. Может быть, мне казалось, что все лучше меня, умнее. А у Игоря все было не так. Ефремов уже на третьем курсе увидел спектакль «Наш городок» Торнтона Уайлдера, где он играл главную роль, и сказал, что берет его во МХАТ.

Выход твоей первой книги, сделанной совместно с Эдуардом Церковером, «Вам рассказывает артист» произвел у вас дома просто фурор...

Это, конечно, была огромная радость и гордость для всех, особенно для родителей. Церковер предложил выпустить книгу интервью. Половину составляли мои разговоры, половину – его, и два интервью – с Дмитрием Хворостовским и с Альфредом Шнитке – мы сделали совместно. Мне тогда было двадцать девять лет, и выход этой книги стал для меня просто неземным счастьем. У меня там были интервью с Львом Додиным, Олегом Ефремовым, Аллой Демидовой, Романом Виктюком, даже с Малкольмом Макдауэллом.

Знаю, что первая попытка взять интервью у Игоря не увенчалась успехом и больше ты к этой теме не возвращался...

Да, наше первое интервью закончилось очень плачевно. Мы до драки практически дошли – настолько Игорю не понравилось, что я написал в результате. В ход пошли стулья, столы не пошли, потому что стол был один, люстра тоже уцелела. И с тех пор я поклялся себе, что никогда в жизни не буду у брата брать интервью и иметь дела профессионально. Но через годы мы стали прекрасно вести вместе программы на радио и телевидении.

Есть ли люди, с которыми тебе так и не удалось встретиться, а ты бы очень хотел?

Конечно. Мне не удалось встретиться с Ириной Купченко. Это была моя большая мечта, но она очень закрытый человек. И, как я уже сказал, с Юлией Борисовой.

Были ли те, на кого ты смотрел с пиететом в юности, молодости, а потом смог сблизиться с ними, подружиться?

У меня были очень хорошие крепкие дружеские отношения с Виталием Яковлевичем Вульфом, что мне льстило, потому что я к нему с большим уважением относился. Мы могли часами говорить по телефону, он мог мне позвонить и в час ночи, причем не спрашивал, сплю я или нет. Просто ему хотелось поговорить, что-то узнать. Всегда, когда я смотрел его очередную программу, звонил ему и говорил о своих впечатлениях.

Из актерского цеха больших дружб не сложилось ни с кем?

Я со многими дружу, но это не значит, что каждый день хожу в гости к ним. Я смею сказать, что мы именно дружим со Светланой Захаровой, у нас невероятно теплые отношения. И мне это очень дорого, потому что я ее боготворю как балерину и с абсолютным наслаждением хожу на ее спектакли. У меня со многими драматическими артистами прекрасные отношения. А еще мы уже давно душевно общаемся с Анатолием Мироновичем Смелянским, хотя он живет в Америке. Это большое удовольствие и радость, и человеческая, и профессиональная. В общем, моя профессия дарит мне массу возможностей для радости и интересной жизни, и это просто счастье!