А может быть, это и не так. Может быть, не оттого нет Белинских, что нет Гоголя, а обратно. Критика не создает, конечно, писателей, но она часто им помогает. Будь у нас серьезные художественные судьи, которым верили бы читатели, – им верили бы и писатели; а никогда, кажется, не нуждалась так сильно литература в помощи трезвой мысли, в направлении (понимаю это слово очень широко), как сейчас.
Но критиков нет, кто играет их роль (не буду называть имена), конечно, не критики, хотя бы уже потому, что не имеют ни малейшего понятия об искусстве, да и не любят его. Большинство – «критики поневоле»: надо же кому-нибудь! Это еще самые лучшие, у них добрые намерения; что ж поделаешь, когда им приходится касаться такой чуждой области!
До того дошло, что Плеханову пришлось выступить как литературному критику. Я говорю о его заметке по поводу романа Ропшина «То, чего не было» («Современный Мир», февраль).
Правда, Плеханов придал своей заметке форму письма, он по-европейски вежливо сводит какие-то счеты с г. Кранихфельдом, и только в конце пустился в открытое море искусства на утлом суденышке своего художественного вкуса; однако, все же пустился.
Не буду отмечать пока этих его ошибок. Их слишком много и слишком они простительны, – ведь почтенный писатель и сам знает, что не за свое дело взялся. А тут еще роман Ропшина, – редкая вещь, требующая серьезной, строгой и любовной, именно художественной критики… Но, войдя в чуждый мир, в чужую область, – литературы, – Плеханов сделал сразу большую практическую ошибку. Он начал… защищать Ропшина против обвинений в плагиате! Да еще в плагиате у Толстого! Что-нибудь одно: или роман Ропшина и сам Ропшин вне литературы, и тогда его не стоит защищать, – все равно не защитишь; или же это литература, и в этом последнем случае «защита» Плехановым настоящего, серьезного писателя против того, что могут выдумать голодные провинциальные репортеры или слишком известная газетная стая, – такая защита унизительна для Ропшина, для литературы и для защитника. Я не знаю, что писал г. Кранихфельд, к которому так добросовестно и так бессильно обращена речь Плеханова; но если г. Кранихфельд дошел до того, что соединил свой голос с мелкопрессистами, а свой журнал с «Новым Временем», то это и дело г. Кранихфельда. Зачем лезть за ним туда, куда он упал. Для г. Кранихфельда, впрочем, законы литературы не писаны; а Плеханов их просто не знал, преступил по неведению, и это жаль. Так всегда бывает, когда мы идем туда, где быть нам непривычно и несвойственно. Литературные законы, литературная внутренняя этика, что ли, – они очень определенны, очень уважительны, они выработались органически, но, конечно, им научить внешнего человека нельзя: для этого надо быть в литературе.
Повторяю, мне жаль Плеханова за этот промах, жаль и Ропшина, серьезного автора серьезного произведения, которое могло быть унижено не обвинениями в плагиате, а только защитами от подобных обвинений.
P. S. Не могу не сказать двух слов по поводу статьи г. Иванова-Разумника в февральской книжке «Заветов», в отделе «Литература и общественность», под названием «Клопиные шкурки».
Я не собираюсь полемизировать с г. Ивановым-Разумником. Тому очень много причин. Во-первых, тон статьи таков, что как-то совестно вступать в спор с ее автором; на тон уже указывает заглавие, к тону я еще вернусь. Во-вторых, спорить можно с мнениями, суждениями, г. же Иванов-Разумник не высказывает своих мнений: статью скорее можно бы охарактеризовать как «распространение заведомо ложных слухов». И я, не касаясь тех мест, где г. Иванов-Разумник приближается к «мнениям», со свойственным ему пафосом, общими словами (и словами Пришвина, которым точно ушиблен) призывает «любить людей», «любить живую жизнь» и т. п., – прямо перейду к восстановлению некоторых фактических истин. Г. Иванов-Разумник их знает (иначе какая была бы заведомая ложность!), по другие могут быть введены в заблуждение.