Buch lesen: «Деньги»
(Очерк первый)
Яркий весенний день. По тротуару одной из главных, самых модных парижских улиц, шла женщина с большим синим свертком в руках. Текучая толпа теснила, обгоняла, толкала ее; она сторонилась, но шла тем же, утомленно-припадающим шагом, никуда не глядя.
Одета бедно – и хуже, чем бедно: так одеваются, когда уже незаметно утрачена всякая мысль об одежде, когда берут и натягивают ее механически, не видя и не думая, вычищена ли она, не разорвана ли, прямо или криво надета. Черное заношенное платье женщины, старая шляпка, кое-как надвинутая, никуда не смотрящие глаза, – все это была не просто бедность, а особая, длительная, полунищета. Попав в нее, как в воронку, человек уже перестает и бороться, забывает обо всем, кроме сегодняшнего дня, опускается до неряшества и понемногу освобождается от уважения к себе.
На углу бульвара толпа так сгустилась, что женщине пришлось остановиться. В эту минуту к тротуару подъехала легкая машина. Дама, которая сама ею управляла, выскочила и направилась ко входу в магазин, где золотилась вывеска с именем очень известной модистки.
Женщина со свертком смотрела на даму, как на других, не видя. Но вдруг, когда та, пробираясь сквозь толпу, почти с ней столкнулась, – увидела; что-то вроде изумления прошло по лицу, и, будто невольно, негромко она сказала:
– Franèoise!
Дама обернулась, остановилась с недоумевающим и вопросительным «pardon?..». Окликнувшая ее женщина отступила, было, но так как дама продолжала в нее вглядываться и не двигалась, – залепетала:
– J'ai cru… Мне показалось… Вы так похожи… Я – мадам… Мадам Терникофски. Rue d'Auteuil, прежде, давно…
Миловидное лицо дамы выразило удивление. Несколько секунд она широкооткрытыми глазами смотрела на собеседницу. Потом вдруг улыбнулась, даже рассмеялась.
– Ах, Боже мой! Возможно ли? – затараторила чисто парижским говорком. – Comment donc! C'est Madame… m-me Tirnikoff…1 A мое имя теперь мадам Фукэ. Я замужем! Ну что? Ну, как? Тысяча извинений, что я вас не узнала. Так ведь давно! Ведь это… c'est d'avant guerre!2
Продолжала болтать, с той общей, невинной приветливостью, под которой часто скрывается не менее невинное безразличие парижанки. Но Франсуаза была по природе добродушна. Если она не узнала Нину Ивановну Черниковскую, бывшую свою «Madame», у которой целых два года, перед войной, служила горничной, – то сделала это не почему-нибудь, не нарочно. Глядя на них рядом, никто бы не поверил, что обе – почти одних лет. Веселая и уверенная Франсуаза, изящно одетая, немножко подмазанная, казалась настолько моложе своих лет, насколько Нина Ивановна старше. Франсуаза и сейчас не очень узнает свою «Madame». Смутно припоминает (так ведь давно!) молоденькую, веселую, капризную модницу; женщина с длинным усталым лицом, в обтрепанной юбке, никак на нее не походит. Эту юбку и растоптанные туфли Франсуаза тотчас же, конечно, заметила. Но сообразила: о «несчастных русских» было ведь слышно. Несмотря на собственное счастье (или «chance») в ней много еще оставалось от «bonne fille»3; она почувствовала жалость, смешанную с любопытством. Осведомилась о «Monsieur»… тотчас же поправившись: «Monsieur Tirnikoff?»
Нина Ивановна торопливо сказала, что он умер, вот уж пять лет. Черниковский, довольно известный ученый, работал, перед войной, два года в Пастеровском институте, заканчивал свои исследования. (Тогда-то Франсуаза у них и служила.) Очутившись после войны в том же Париже, но эмигрантом, этот человек, почти старик, должен был прибегнуть к тяжелому физическому труду и, конечно, не выдержал.
Франсуаза, которой эти подробности были и ненужны, рассыпалась в условных выражениях сочувствия: «Ah! ce pauvre Mr. Tirnikoff…»4.
– Я вас, может быть, задерживаю, – Фран… мадам Фукэ, – пробормотала Нина Ивановна. – Вы спешили…
