Buch lesen: «Гипсовый трубач. Дубль два»
И даль свободного романа…
А. Пушкин
Эй, брось лукавить, Божья Обезьяна!
Сен-Жон Перс
И призраки требуют тела,
И плоти причастны слова…
О. Мандельштам
1. Коитус леталис
История эта продолжилась утром, когда жизнь еще имеет хоть какой-то смысл. Разбудил Кокотова странный сон. Метафизический. Обычно от таких ночных видений ничего не остается, кроме неясного воспоминания о почти разгаданной тайне бытия. Однако на этот раз Андрей Львович не забыл, как, почивая, очутился в кошмарном, фантастическом мире, где мужчина после обладания любимой женщиной сразу погибает. Нечто подобное случается у насекомых, когда оплодотворенная самка сжирает за ненадобностью самца. Автор «Роковой взаимности» в ужасе проснулся, едва Наталья Павловна, волнуясь всем своим жадным телом, призвала Кокотова к самоубийственному соитию.
Умываясь и бреясь, он смутно заподозрил, что, витая в царстве Морфея, занесся в параллельную реальность, где все устроено на совершенно других основаниях. Вероятно, Создатель, мучась, колеблясь, пробуя, рассматривал разные формы эволюции и на всякий случай сохранял отработанные варианты, подобно тому, как ученые сберегают в пробирках колонии клеток.
«Если любовь ведет мужчину к обязательной гибели, – размышлял писатель, скребя безопасным лезвием пенную щеку, – значит, все сложится по-другому: и общество, и государство, и литература, и брак, и многие бытовые подробности…»
Свадьбы, к примеру, превратятся в поминки по жениху. Уходя на первое свидание, юноша будет вынужден составлять завещание: а вдруг девушка уступит сразу? От любви мужчин начнут страховать, как от несчастного случая со смертельным исходом. Вечная тема измены исчезнет из стихов, прозы и драматургии. Кого способен обмануть муж, если наутро после первой брачной ночи его, бездыханного, заберет «труповозка», лукаво прозванная в народе «катафаллом»? И кому, скажите, станет изменять жена, вдовеющая в миг единственных супружеских объятий?
Мировая поэзия (в мужской версии) содрогнется от отчаянных поисков одной-единственной Прекрасной дамы, обладая которой, можно уж и откинуться. А женская поэзия истерзается жутким комплексом вины за «коитус леталис» – смертоносную взаимность.
«Но кто будет растить детей?» – давя прыщик на скуле, озаботился Кокотов, на себе испытавший горе безотцовщины.
Андрей Львович вспомнил усатую Бальзаковну, которой отвез деньги на памятник, вспомнил, как отец звонил матери из новой семьи и плакал в трубку, предчувствуя, должно быть, летальную опасность нового брака.
«Воспитанием детей займется государство», – постановил автор «Заблудившихся в алькове», прижигая ранку остатками одеколона.
Но и тут не все так просто. К той же Наталье Павловне мужья выстроятся в очередь, ее постель начнет поставлять осчастливленных покойников с регулярностью гильотины. О таких женщинах будут восторженно шептаться, рассказывать легенды, возможно, даже введут для них особые нагрудные знаки, как в ВДВ. Только вместо числа парашютных прыжков на сменной бирочке обозначат число навеки охладевших обладателей. И вот, встретившись в Кремлевском дворце на каком-нибудь торжестве, эти роскошные мужеубийцы станут ревниво вглядываться в циферки на груди у соперницы. Та к некогда ткачиха-ударница, приехав на съезд в Москву, памятливо пересчитывала ордена легендарной Паши Ангелиной, сравнивая их со своими небогатыми наградами и вдохновляясь на новые трудовые подвиги.
А как в таком случае быть с дурнушками, не охваченными брачным самопожертвованием сильного пола? Отчасти проблему можно решить за счет уголовников, приговоренных к смерти: соитие с некрасивой женщиной заменит им пулю в затылок…
«Но если все мужчины устремятся в роковые объятья, кто же будет служить в армии и защищать Родину?» – державно нахмурился Кокотов, причесываясь.
Видимо, разрешение на брачный суицид имеет смысл выдавать лишь после окончания срочной службы и выполнения каких-либо иных общественных повинностей. Кстати, для интеллектуальной элиты надо вводить обязательный целибат. Ну в самом деле: родился новый Менделеев, выучился, задумал открытие – и вдруг влюбился, как идиот, причем взаимно. И вот уже «катафалл» увозит удовлетворенного гения в морг. Где, спрашивается, периодическая система? Не напасешься талантов!
А вот интересно, подумал вдруг писатель, смог бы он сам пожертвовать жизнью и литературным будущим ради одного-единственного обладания Натальей Павловной? И еще интересней: согласилась бы она стать его нежным палачом?
Автор «Жадной нежности» с сомнением посмотрел на себя в зеркало. Ничего особенного: мужчина средних лет, шевелюристый, с легкой проседью. Губы – узкие, сардонические. Щеки – пухлые. Подбородок – обидчивый. Глаза – карие, грустные, почти обреченные, как у пса, сжевавшего хозяйский тапочек. Впрочем, во взгляде обнаружилось чуть заметное лукавство, появившееся, должно быть, после того как Андрей Львович узнал про пионерскую влюбленность Обояровой. Он с оптимизмом втянул живот, немного опавший после вероломного ухода Вероники, постучал по нему, как по барабану, повеселел и, напевая «трам-там-там», пошел одеваться, удивляясь тому, что бесцеремонный режиссер не врывается в номер, не шумит, не понукает, не тиранствует, хотя время завтрака давно закончилось.
«Одно из двух, – психологически рассудил Кокотов, – или Жарынину стыдно показаться людям после своего вчерашнего провала, или дружные бухгалтерши доутешали его до полного изнеможения. Не мальчик ведь!»
Застегивая брюки, писатель задумался над фрейдистской подоплекой этого странного тройственного союза, длящегося, судя по всему, не первый год и, кажется, устраивающего всех участников. В результате Андрей Львович снова вернулся мыслью к загадочному миру, где властвует «коитус леталис». Теперь его озаботила участь граждан с разнузданной и нетрадиционной ориентацией. Ведь если, скажем, для двух лесбиянок ночь любви относительно безопасна, то, оказавшись в одной постели по взаимному влечению, два гея рискуют проснуться утром мертвыми. А что делать с транссексуалами, не говоря уже об экзотических извращениях? Кокотов понял: здание нового жизнеустройства человечества, привидившееся ему во сне, дает безнадежные трещины.
«Да и хрен с ним! Пусть все остается как есть!» – решил он и отправился завтракать.
Но сначала, влекомый неодолимой силой, писатель поднялся этажом выше и, затаив дыхание, приблизился к 308-му номеру. В комнате было тихо. Возможно, Наталья Павловна тоже проспала, и теперь искать ее следует в столовой. В жарынинский люкс Кокотов постучал громко и решительно, но сразу отошел в сторону, обособляясь от гаремной жизни соавтора, которая могла открыться взору в любую минуту. Однако Дмитрий Антонович не отозвался, что было совсем уж странно! Одновременное отсутствие и режиссера, и Обояровой нехорошо затомило сердце автора «Преданных объятий». Он помнил, как вчера его бывшая пионерка сочувствовала потрясенному Жарынину, как просила: «Идите к нему! Ему сейчас так плохо!» Да и сам режиссер, выпивая за будущую победу, настойчиво, несколько раз спрашивал: «А где же это Наталья Павловна?»
Едва отвечая на скорбные приветствия встречных ветеранов, Кокотов полетел на завтрак. Он даже не расспросил радостного доктора Владимира Борисовича о ходе воздушных боев над Понырями, наотрез отказался помочь вдове внебрачного сына Блока разобраться в новом мобильном телефоне и грубо отверг просьбу комсомольского поэта Бездынько выслушать свежую эпиграмму на антинародное телевидение.
Столовая давно опустела. Лишь в дальнем углу виднелся понурый поедатель чужих деликатесов Проценко. «Лучший Фальстаф эпохи» под влиянием вчерашней проработки с видимым отвращением приучал себя к казенным харчам. Да еще за соавторским столом одиноко сидел терпеливый Ян Казимирович. Появлению Кокотова старый фельетонист обрадовался настолько, насколько сам писатель возликовал, не обнаружив Жарынина и Обоярову за совместным питанием.
– Где же Дмитрий Антонович? – спросил он, повеселев.
– Не видел, – удивленно всплеснул ручками ветеран. – А вы знаете, Проценко хочет объявить голодовку!
– Неужели?! Странно, странно… – Кокотов поглядел в окно и не обнаружил на стоянке ни режиссерского «вольво», ни красного «крайслера» Натальи Павловны.
В сердце снова заскреблись мыши подозрений.
– Уехала красотка ваша. К адвокату полетела! – доложила Татьяна, бухая на стол тарелки с сиротской снедью. – Раньше-то ведь как? Раз – и развели. Потому как делить было нечего. Алименты, если мужик забаловал, из зарплаты вычитали. Обкобелись! А теперь? До самой смерти можно судиться, если деньги есть…
– А Жарынин?
– А салтан наш Дмитрий Антонович чуть свет умчался. Только чаю и хлебнул, даже кашку дожидаться не стал. Злой, красный… Регина с Валькой уговаривали: «Не ездь!» Нет, ускакал…
– Куда?
– Сказал, кого-то в Останкино поехал убивать. А я б ему помогла! Наглый телевизор стал. Невозможно! За стеклом теперь что хотят, то и делают. По мне-то, запри дверь и бесись как хочется. Вон Жарынин чудит с бухгалтерией – да и бог с ним. Но чтоб всем показывать, как девки-дуры с парнями сучкуют? Стыдобища! Приятного аппетита! Если мало, могу добавки принести, – предложила официантка и, сверкнув золотым зубом, укатила свою тележку.
Автор романа «Плотью плоть поправ» подцепил кончиком ножа кубик масла величиной с игральную кость, но тут Болтянский, подобно старой мудрой птице, встрепенулся и, хищно глянув на жующего писателя, спросил:
– На чем я остановился в прошлый раз?
– На том, как ваш батюшка перед смертью напутствовал сыновей… – неохотно подсказал Кокотов.
– А как Мечислав пробрался на Дон, я вам еще не рассказывал?
– Нет…
– О, это удивительная история! Вообразите, осенью семнадцатого ехал он поездом в Ростов, тащился неделю и подружился от скуки с дезертирами, потому как с детства владел картами и никогда не проигрывал, разве что нарочно. Один из продувшихся матросиков, явно «психический», как тогда выражались, стал искать, на ком сорвать злость, и увидел: на третьей полке, лицом к стене, затаился человек в исправной форме без погон. Тогда погоны носить нельзя было – сразу в расход пустят. Достал морячок маузер и заорал, мол, это не кто иной, как Сашка Керенский от гнева народных масс спасается. Солдатня заволновалась. Сдернули с полки подозрительного пассажира. Немолодой, пухленький, с бородкой. Одно слово: из бывших! Стал он, конечно, оправдываться, мол, «никакой я вам не Керенский, а помощник начальника перевязочного отряда Домбровский! Вот мои документы!» Какое там! Бесполезно! Матрос-то сразу приметил, что на бородатом не только китель с галифе хорошие, но и сапоги почти новые. Сколько в гражданскую войну из-за обуви народу перебили, страшно подумать! В общем, потащили беднягу в тамбур кончать. А у моего Мечислава сердце на части разрывается: на его глазах единокровного поляка убивают! Но вмешиваться нельзя – самого сгоряча застрелят. Вооруженные дезертиры – это кошмар! И тут его осенило: «Давай, – говорит он, – братишка, на этого помощника в картишки перекинемся! Вдруг отыграешься?». Матрос-то азартный оказался, поставил на кон «Керенского» и, конечно же, продул. После этого Мечислав спасенного поляка уже от себя не отпускал, опекал, защищал, хотя Домбровский был в два раза старше. Та к они всю оставшуюся дорогу вместе и держались, пили кипяточек с сахарком вприглядку и шептались по-польски. А как добрались до Ростова, где Советской власти в помине не было, выяснилось: никакой это не помощник начальника перевязочного отряда, а начальник штаба Верховного Главнокомандующего Русской армии генерал-лейтенант Деникин. Мать-то у него – полька, урожденная Вржесинская, и язык предков Антон Иванович знал недурственно. Оказалось, бежал герой Карпат от большевиков из Быховской тюрьмы и пробирался инкогнито на Дон, к генералу Корнилову. В благодарность взял он к себе Мечислава адъютантом и поехал в Новочеркасск формировать 1-ю Добровольческую дивизию. Каково?
– Потрясающе! – согласился Кокотов, внимательно глядя на часы.
– Но это пустяк по сравнению с тем, что случилось с моим братом Стасем! Вообразите, приезжает он в революционный Петроград, а там… Вы торопитесь?
– Немножко.
– Ну ничего, докончу в другой раз! – Болтянский собрал морщины в улыбку и обнажил юную пластмассу зубов. – А вот морскую капустку зря не едите! Это же эликсир вечной молодости!
Всыпав для приличия в рот ложечку толченой ламинарии и запив ее чаем, Андрей Львович поспешил вон из столовой. По пути в свой номер он нагнал Татьяну, тащившую поднос с тарелками. Наблюдательный писатель сразу заметил: это был завтрак на двоих.
«Кому бы это – на двоих?» – мнительно озадачился он и предложил:
– Давайте помогу!
– Спасибо, мне привычней. Вот Жукову с Хаитом жрать тащу! – сердито доложила официантка.
– Заболел?
– Ага, больной: сам железный – хрен стальной!
– А почему на двоих? К нему кто-то приехал?
– Да кому он, ненормальный, нужен! Коробится, сволочь!
Миновали оранжерею, где, неподвижно глядя на цветущий кактус, сидела Ласунская.
– Счастливая! – перехватив поднос поудобнее, вздохнула Татьяна. – Такую жизнь прожила, теперь только сиди – и вспоминай! А мне с моим дуроломом и вспомнить нечего. Тьфу!
Достигнув номера, где жил Жуков-Хаит, женщина нагнулась и поставила поднос у порога. Из-за двери тем временем донеслись два спорящих голоса. Один, густой, угрожающий бас явно принадлежал Федору Абрамовичу. Второй же, ломкий, трепетный тенорок, был совершенно не знаком.
– Все-таки к нему кто-то приехал! – предположил Кокотов.
– Сам он к себе и приехал! – зло ответил Татьяна. – Послушайте!
Андрей Львович напряг слух:
– Нет, ты мне скажи, почему вас нигде не любят? – гневно вопрошал Жуков.
– Завидуют! – отвечал тенорок.
– Чему-у?!
– Сам знаешь, чему!
– Не знаю!
– Знаешь-знаешь!
– Убью! – страшно взревел бас.
– Не убьешь… – ехидно возразил тонкоголосый незнакомец.
– Почему-у?!
– Сам знаешь!
– Не знаю!
– Знаешь-знаешь…
– Коробится! – шепотом подтвердила Татьяна, три раза стукнула в дверь и отпрянула.
Голоса в номере затихли, потом послышался скрежет отпираемого замка, и две руки, принадлежавшие, похоже, разным людям (на каждой были часы) быстро утащили поднос в комнату – а едва приоткрытая дверь захлопнулась.
– Сосиски мои! – объявил тенорок.
– Почему-у? – возмутился бас.
– Сам знаешь!
– Не знаю!
– Знаешь-знаешь!
Официантка загадочно сверкнула золотым зубом и ушла, качая бедрами, настолько мощными, что без покрова их даже трудно было себе вообразить.
Возле своего номера писатель увидел Бездынько. Лицо комсомольского старика набрякло той особой обидой, какая бывает лишь у поэтов, которым не с кем поделиться новым сочинением. Понимая, что в таком возрасте задетое авторское самолюбие опасно для здоровья, Андрей Львович кивнул, разрешая. Ветеран цезуры расцвел, затрепетал, обида сменилась восторгом – и он прочел, рубя воздух сухоньким кулачком:
От страны достанутся
останки нам,
Если заморочат Русь
Останкиным!
Та к скорей,
в борьбе
отвагу выковав,
Свергнем произвол
ибрагимбыковых!
Гневно крикнем
клике абрамовичей:
«Взад давай
народное
добро мечи!»
И потупился, ожидая оценки. Кокотов помедлил, поморщил лоб, пожевал губами, даже чуть нахмурился, как это делали в свое время его суровые литературные учителя, и наконец, после долгой паузы, словно нехотя произнес:
– А вы знаете, неплохо! Остро, чеканно…
– Вы не поверите, но даже Коля Асеев завидовал моим составным рифмам! Говорил: «Жаль, Володька застрелился – вот бы порадовался!»
– Поверю, – ответил писатель, вставляя ключ в замок. – Но про «клику абрамовичей» я бы не стал…
– Вы считаете? – огорчился Бездынько. – А Жукову понравилось бы!
– Вот ему и почитайте!
– Он теперь коробится…
– Подождите, пока перекоробится! – буркнул Андрей Львович, скрываясь от назойливого пенсионера за дверью.
– Когда перекоробится – поздно будет… – донесся вздох поэта.
2. «Гиптруб»
Зайдя в комнату, писатель не успел порадоваться избавлению от Бездынько, как вдруг ощутил себя брошенным и никому не нужным. После трех дней, проведенных в обществе Жарынина, который повелевал Кокотовым, будто сержант-садист интеллигентным новобранцем, жизнь показалась автору «Полыньи счастья» унылой и бессмысленной. А исчезновение многообещавшей Натальи Павловны дополнило одиночество терпкой сердечной обидой.
Он поскитался по комнате, отвязал, встав на мыски, от люстры клочок серебряной новогодней канители и зачем-то вставил его в фарфоровый носик дулевского чайника. Потом, открыв трескучую дверь, Андрей Львович вышел в лоджию, подышал, оторвал от рябиновой кисти рыжую ягодку и задумчиво сжевал. Вяжущая горечь во рту, совпав с горечью душевной, нежданно утешила его, перейдя в некую гармоничную тоску.
Да и сам расстилающийся внизу осенний пейзаж настраивал на тихое, жизнеутверждающее уныние. Было пасмурно. Далеко-далеко, почти на горизонте, блеклой дневной свечкой маячила монастырская колоколенка. Тр и пруда, уходившие уступами вдаль, напоминали цветом свинчатки, которые мальчик Кокотов тайком от матери выплавлял на кухонной конфорке в баночке из-под гуталина. За прудами, почти у ограды, виднелся белый купол дальней беседки – туда еще соавторы в своих творческих прогулках не забредали. Сверху было видно, как территорию «Ипокренина» огибает узкая серая дорога: нырнув под арку и раздвинув желто-зеленый лес на пробор, она устремляется к Ярославскому шоссе, невидимому отсюда.
Сплюнув через перила горькую слюну, писатель вернулся в комнату и решил кому-нибудь позвонить, однако в трубке шуршала знакомая тишина: народный артист с кем-то разговаривал. Тогда Андрей Львович достал мобильный, выключенный для экономии аккумулятора, вернул аппарат к жизни и обнаружил на дисплее крошечный конвертик. Открыл:
Кокотов, какого черта вы недоступны? Я уехал разбираться на телевидение. Вернусь вечером, а вы не бездельничайте и запишите все, что мы с вами вчера придумали. Только коротко, не больше пяти страниц. Это называется синопсис. Приеду – проверю! Жарынин.
Несмотря на хамский тон эсэмэски, писатель вдруг ожил, почувствовал себя увереннее, даже ощутил в душе некоторое умиление. Нечто подобное он испытывал в лучшие брачные годы, вступая с Вероникой в бодрящую перебранку из-за обиходного пустяка и прекрасно зная, что все закончится бурным взаимным прощением, от которого случаются дети. Но у них дети так и не случились, иначе Вероника никогда бы не ускакала к неведомому хозяину джипа с темными стеклами. Сначала колебался сам автор «Заблудившихся в алькове», дожидаясь больших гонораров для обеспечения изобильного младенчества, она же всячески высмеивала его осторожность, которую называла «политикой полового изоляционизма». А потом, когда он, отчаявшись разбогатеть, все-таки решился, – передумала жена, наверное, подыскивая для своего ребенка другого, состоятельного отца.
Именно тогда в их жизни появилась Ольга, та самая однокурсница, что на свадьбе дала пощечину Меделянскому. Она развелась во второй раз и зачастила к подруге, водила ее с собой на вернисажи, даже потащила за свой счет на море. Вместе они, кажется, и ловили мужиков «на зародыша»! Во всяком случае, на суд Вероника явилась в широком балахонистом платье, хотя до этого всегда предпочитала фасоны, подчеркивающие ее тонкую талию. Кстати, именно после развода автора «Преданных объятий» впервые посетила мысль о том, что ведь у него уже есть дочь от первого брака, и если очень захотеть, – можно ее разыскать. Но зачем?
Размышляя об этом, Кокотов стал готовиться к литературному подвигу. Он извлек из нижнего яруса серванта старый электрический самовар, чьи заизвестковавшиеся внутренности напоминали сталактитовую пещеру, налил в него воды и воткнул штепсель в розетку, висевшую на проводах. Самовар закряхтел, а писатель полез в чемодан за «Улыбкой мудрой обезьяны» – так назывался зеленый улунский чай, который он покупал в магазинчике «Путь Дао» на Арбате.
Скорее всего, эти зазывные «бренды», вроде «Счастливого вздоха невесты», «Любимого жасмина императора» и «Улыбки мудрой обезьяны», сочиняли не китайцы, а наши прохиндеи, завозя в Россию тюки безымянного чайного листа и хорошо зарабатывая на традиционном почтении европейцев к витиеватой мистике Востока. В первый раз Кокотов купил «Обезьяну» случайно, заслушавшись молодого продавца – по виду подрабатывающего студента. То т разыграл перед ним целую китайскую церемонию: заваривал в крошечном глиняном чайничке разные сорта, объяснял, из какой провинции какой привезен, от чего помогает и чему способствует, давал попробовать и трепетно наблюдал, как вкусовые ощущения отражаются на физиономии клиента.
Андрея Львовича заворожило это продажное вдохновение: на лице юноши играл тот творческий восторг, какой случается, например, у пианиста, окончательно утонувшего в Шопене. Действительно, поколение «некст»! Кокотов еще помнил угрюмую советскую торговлю. В повадках вымерших ныне мастодонтов прилавка неуловимо присутствовало презрение к тому, чем они занимаются, а их вялость и грубость были своего рода протестом против злой торгашеской доли. Всем своим видом они говорили покупателям: «Думаете, я бы не смог(ла) стать инженером, ученым, артистом, писателем? Еще как! А я вот, дура(к), стою тут целый день, отвечаю на ваши дебильные вопросы и продаю вам разную хрень! Ну что рассматриваешь? Не нравится – не бери!»
«Как же изменилась страна за эти два десятилетия!» – думал, отхлебывая из очередной чашечки, писатель.
В магазинчик «Путь Дао» он зашел совершенно случайно – скоротать время – и ничего покупать не собирался. Федька Мреев назначил ему свидание на Новом Арбате, возле бара «Жигули», чтобы отдать на рецензию пару рукописей: Андрей Львович состоял членом редколлегии «Железного века». Опаздывать Кокотов не любил, всегда выезжал из дома заранее, а потом маялся, приехав раньше времени. Но после такого представления уходить без покупки было неловко, и он выбрал «Улыбку мудрой обезьяны», которая, по словам студентика, «способствовала обострению креативных функций организма и резкому повышению IQ».
Бережливый писатель решил взять на пробу, чуть-чуть. Но тут выяснилось: как раз сегодня – последний день, когда, покупая килограмм чая, ты получаешь 25-процентную скидку. И впредь на подобную акцию фирма вряд ли пойдет! Но это еще не всё: взяв килограмм, можно с 50-процентной скидкой купить специальный чайник с двумя изящными чашечками.
«Послушайте, как звенит!» – продавец ударил карандашом по крышечке. – Уникальная глина! Встречается только в провинции Кунь-Лунь. Берите! Пить элитный китайский чай из обычной посуды нельзя!»
Но оказалось, на этом фейерверк скидок не заканчивается. Приобретя килограмм чая и глиняный уникум, можно было тут же, всего за 25 процентов от стартовой цены, получить в подарок пластмассовый поднос с видами Великой стены. Расплачиваясь за чай, сервиз и поднос, автор «Кентавра желаний» с ужасом понял, что на ценниках коварно указана стоимость не ста, как он полагал, а всего пятидесяти граммов.
«Чисто китайская традиция! – интимно улыбаясь, пояснил продавец. – Заходите еще!»
В общем, из магазинчика Кокотов вышел с внушительным пакетом и фактически без денег. Пришлось даже немного занять у Мреева. Щедрый Федька потащил Кокотова, расстроенного сокрушительной покупкой, в «Жигули» и долго там излагал ему свою любимую теорию о четырех типах писателей. Первые, их большинство, записывают заурядные мысли случайными словами. Вторые для заурядных мыслей находят-таки точные слова. Третьи глубокие мысли излагают случайными словами. И лишь четвертые, а их единицы, способны выразить глубокие мысли точными словами. Кокотов, заподозрив, к какому типу относится он сам, огорчился пуще прежнего и, оставив разгусарившегося Мреева охмурять черномясую официантку, потек домой.
По дороге он спохватился, что забыл уточнить у продавца, сколько раз можно доливать кипяток в «Мудрую обезьяну», и вернулся в «Путь Дао». Студентик, среагировав на дверной колокольчик, оторвался от учебника с какими-то цветными таблицами и вопросительно посмотрел на писателя, не узнавая, но заметив в руках вошедшего пухлый фирменный пакет, зазывно улыбнулся – точно нажал в себе некий потайной тумблер. Ласково выслушав вопрос, он нежно ответил: «Четыре, а если вы купите “Зеленую легенду Поднебесной”, сможете заваривать до шести раз!» – и, снова щелкнув внутренним тумблером, углубился в учебник.
То, что продавец узнал его лишь по пакету, страшно обидело и без того расстроенного Кокотова. Едучи домой, он все воображал, как вернется в магазинчик, швырнет студенту хитро навязанный товар и сурово потребует назад свои деньги. Но, конечно, никуда он не вернулся, а вот чай оказался замечательным и, что самое удивительное – способствовал творческому возбуждению личности. Впрочем, это можно объяснить и писательской впечатлительностью. Только с тех пор без «Мудрой обезьяны» Андрей Львович за работу не садился…
Однако в чемодане чая он не обнаружил, видно, оставил дома вместе с зарядным устройством. Чайник и чашку из провинции Кунь-Лунь взял, а приготовленную баночку с вдохновительной заваркой забыл. Казня себя последними словами, Кокотов выдернул из сети самовар, бережно воткнул в висячую розетку штепсель ноутбука, включил и стал ждать, пока тот загрузится. Открыв новый файл и поколебавшись, он назвал его «гиптруб». Готовя себя к творческому подвигу, автор «Русалок в бикини» сидел, глядя на чуть подрагивающую белизну экрана, и вяло гнал от себя фантазии о мировом триумфе будущего фильма. Перед этой непорочной пустотой он испытывал особенный трепет, о котором хорошо сказал знаменитый сетевой поэт Макс Энтеров:
О белый космос монитора,
Панельных символов оскал!
Тебя, о чистый файл мой, скоро,
Ах, очень скоро, страшно скоро
Загадит мыслящий фекал!
Наконец Кокотов с вдумчивой неловкостью недавнего пользователя медленно выдавил:
Д. Жарынин
А. Кокотов
ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ
синопсис художественного фильма
Полюбовавшись свершенным, сочинитель решил, что на первый взгляд имена авторов так вот и должны стоять по алфавиту, и «К» исторически обязано следовать за «Ж». Но если взглянуть на проблему не формально, а с точки зрения нравственно-этической, то следует признать: первоисточником сценария является все-таки его, Кокотова, рассказ, а посему, согласно принципам практической справедливости, заглавие должно выглядеть подругому:
А. Кокотов
Д. Жарынин
ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ
синопсис художественного фильма
Андрей Львович хотел уже приступить к активному сочинению синопсиса, но вовремя заметил еще одну ранее ускользнувшую несуразность. В самом деле, коллективизм – дело хорошее, но, увидав эти две фамилии вместе, несведущий зритель может вообразить, будто Кокотов и Жарынин – равноправные соавторы, а это не так, ведь в основу фильма положено не что-нибудь, а одноименный рассказ Андрея Львовича. Посопев и пощелкав клавиатурой, он исправил недоразумение:
А. Кокотов
Д. Жарынин
ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ
синопсис художественного фильма
По мотивам одноименного рассказа А. Кокотова
Можно было переходить непосредственно к синопсису, но автором «Жадной нежности» вдруг овладело новое беспокойство. С точки зрения практической справедливости он поступил безукоризненно, но с другой стороны теперь, когда источник литературного первородства указан, вряд ли стоит обижать вспыльчивого от природы да еще потрясенного вчерашним крахом режиссера. Нарушение алфавитной субординации может вызвать неадекватную реакцию Жарынина, и, не дай бог, из-за такого пустяка расстроится перспективная творческая негоция! Достаточно того, что фамилия Кокотова теперь и так дважды присутствует в заглавии. Разумнее согласиться на такой вот компромиссный вариант:
Д. Жарынин
А. Кокотов
ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ
синопсис художественного фильма
По мотивам одноименного рассказа А. Кокотова
Перечитав очередную редакцию, писатель опять смутно почувствовал неладное, чего-то не хватало. Походив по комнате, поприседав для здоровья, побранив себя за забытую дома вдохновительную «Обезьяну» и в сотый раз подивившись затейнице-судьбе, сведшей его здесь, в «Ипокренине», с пионеркой Обояровой, он понял: не хватает слова «полнометражный». И недостаток был немедленно устранен:
Д. Жарынин
А. Кокотов
ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ
СИНОПСИС ПОЛНОМЕТРАЖНОГО ХУДОЖЕСТВЕННОГО ФИЛЬМА
По мотивам одноименного рассказа А. Кокотова
И все бы ладно, да только теперь, рядом с могучим словом «полнометражный» нелепо, несолидно выглядело мелкое словечко «рассказ». Может, новелла? Нет, в «новелле» скрыта некая женственная манерность, есть даже такая поэтесса Новелла Матвеева. Между тем «Трубач» по числу страниц, а главное – по темпоральной структуре и охвату жизненного пространства, смело можно назвать полноценной повестью. Да, повесть! Не надо скромничать.
Д. Жарынин
А. Кокотов
ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ
СИНОПСИС ПОЛНОМЕТРАЖНОГО ХУДОЖЕСТВЕННОГО ФИЛЬМА
По мотивам одноименного рассказа А. Кокотова
Ну, теперь вроде все нормально! Несколько раз перечтя окончательный вариант, Кокотов остался доволен содержанием и решил заняться формой – поиграть, как говорится, шрифтами, но нажал по неопытности не ту клавишу – и весь в муках рожденный заголовок, который Андрей Львович забыл сохранить, исчез в виртуальной прорве ноутбука. Пришлось восстанавливать. Занимаясь этим мучительным делом и кляня свою неосмотрительность, он размышлял попутно вот еще о чем. Если бы тот же Достоевский набирал «Братьев Карамазовых» на компьютере и тоже забыл сохранить, смог бы он потом восстановить по памяти великий роман? И если бы смог – новый текст был бы лучше или хуже? Или мы читали бы сегодня совсем другой роман? Впрочем, Федор Михайлович, везя «Бедных людей» Некрасову, выронил рукопись из саней, но кто-то нашел и вернул, кажется, за сто рублей… За этими никчемными рассуждениями Кокотов восстановил заголовок, облагородив его изысканной и полной тайных смыслов игрой шрифтов:
Д. Жарынин
А. Кокотов
ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ
СИНОПСИС ПОЛНОМЕТРАЖНОГО ХУДОЖЕСТВЕННОГО ФИЛЬМА
По мотивам одноименного рассказа А. Кокотова
Да-а, раньше для такой работы нужен был профессионал. А теперь – чик-чик и готово. Та я Носик здорово рисовала шрифты специальными плакатными перьями. С ней тоже, кстати, может свести судьба. Случайно. На улице. Интересно, как она теперь выглядит? Скорее всего – никак, ей же за пятьдесят, а если не бросила наркотики, вообще, наверное, умерла. Кокотов стукнул себя кулаком по макушке, отгоняя посторонние мысли, и приступил к синопсису. Эта задача не казалась ему особенно сложной, так как, по его мнению, всю историю, оттолкнувшись от «Гипсового трубача», придумал он сам, а Жарынин только мешал, изредка высказывая дельные соображения.
