Buch lesen: «Сны деревни Динчжуан»

Янь Лянькэ

Schriftart:

Yan Lianke

DING ZHUANG MENG

This edition is published by arrangement with The Susijn Agency Ltd.

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

Том 1

Сон виночерпия

Мне снилось: вот виноградная лоза предо мною; на лозе три ветви; она развилась, показался на ней цвет, выросли и созрели на ней ягоды; и чаша фараонова в руке у меня; я взял ягод, выжал их в чашу фараонову и подал чашу в руку фараону.

Сон хлебодара

Мне снилось: вот на голове у меня три корзины решетчатых; в верхней корзине всякая пища фараонова, изделие пекаря, и птицы клевали ее из корзины на голове моей.

Сон фараона

Фараону снилось: вот он стоит у реки; и вот вышли из реки семь коров, хороших видом и тучных плотью, и паслись в тростнике; но вот после них вышли из реки семь коров других, худых видом и тощих плотью, и стали подле тех коров, на берегу реки; и съели коровы худые видом и тощие плотью семь коров хороших видом и тучных. И проснулся фараон, и заснул опять, и снилось ему в другой раз: вот на одном стебле поднялось семь колосьев тучных и хороших; но вот после них выросло семь колосьев тощих и иссушенных восточным ветром; и пожрали тощие колосья семь колосьев тучных и полных.

(Быт. 40–41)

Том 2

Глава 1

1

Поздняя осень, и день клонится к сумеркам. Сумеречное солнце – кровяной шар, садится над Хэнаньской равниной, заливая небо багрянцем, заливая багрянцем землю. Солнце стелет по равнине багрянец, и приходят осенние сумерки. Осень клонится к концу, и сгущается холод. И от этого холода на деревенских улицах ни души.

И собаки разошлись по конурам. И куры спрятались в курятниках.

И коровы раньше обычного вернулись в хлева и улеглись греться.

Тишина в деревне Динчжуан, вязкая тишина, ни звука. Динчжуан живой, но от мертвого не отличишь. Тишина, осень, сумерки высасывают из деревни соки, высасывают соки из людей. Люди чахнут, и жизнь ссыхается, как труп в земле.

Жизнь стала как труп.

И травы на равнине пожухли.

И деревья на равнине засохли.

Пески и хлеба на равнине обагрились, а потом зачахли.

И люди в Динчжуане попрятались по домам, на улицу не выходят..

Когда мой дед Дин Шуйян вернулся из уездного центра, сумерки уже расстелились по равнине. Междугородный автобус высадил его у обочины, как осень бросает у обочины палый лист, и поехал в далекий Кайфэн. Бетонную дорогу к Динчжуану построили десять лет назад, когда люди целыми семьями ходили продавать кровь. И дед стоял у этой дороги, глядя на деревню. Подул ветер, и в голове у деда немного прояснилось. И путавшиеся всю дорогу мысли выстроились по порядку. И стало ясно – рано поутру он сел на автобус, поехал в город, целый день слушал, как уездное начальство городит какую-то невнятицу, но теперь, у дороги в Динчжуан, будто солнце вышло из-за туч – он все понял.

Понял, что облака – к дождю.

Что осень несет с собой холода.

Что все, кто десять лет назад продавал кровь, заболеют лихоманкой. А все больные лихоманкой умрут, сойдут под землю, как палая листва..

Лихоманка прячется в крови. А дед прячется во снах.

Лихоманка любит кровь, а дед любит сны.

Каждую ночь он видит сны. Три ночи подряд ему снился один и тот же сон: будто в уездном центре и в Кайфэне под землей проложена целая паутина труб, и по всем этим трубам льется кровь. Из неплотно пригнанных стыков и заломов кровь фонтаном хлещет наружу, прорывается к небу и опадает вниз бордовым дождем, и соленый рубиновый запах бьет в ноздри. И дед видел, что вода в реках и колодцах равнины посолонела и превратилась в алую кровь. Все врачи, и городские, и сельские, в голос рыдают из-за лихоманки, но один доктор каждый день приходит в Динчжуан и разражается смехом. Деревня затихла под золотистыми лучами, люди заперлись по домам, но этот доктор в белоснежном халате ставит аптечку на землю, а потом, потом он садится под старой софорой посередине деревни и разражается смехом. Садится на камень под софорой и разражается смехом. Заливистым смехом. Громким смехом. Смех его сверкает, звенит, переливается, и пожелтевшие листья опадают на землю, словно в деревне разбушевался осенний ветер.

Когда дед проснулся, начальство вызвало его в уездный центр. В Динчжуане нет старосты, и вместо старосты вызвали деда. А по возвращении из центра деду открылось сразу несколько истин.

Первое, что он понял: на самом деле лихоманка – никакая не лихоманка, по-научному ее называют СПИДом; второе: все, у кого спустя десять дней или пару недель после продажи крови поднималась температура, сейчас больны СПИДом; третье, что он понял: ранние симптомы СПИДа те же, что и десять лет назад: высокая температура, как будто от простуды, – ее можно сбить лекарством, и болезнь отступит, но через полгода, а у кого-то через три или через пять месяцев она снова дает о себе знать: в теле появляется слабость, кожу обсыпает язвами, язык гноится, а жизнь до того ссыхается, что ни капли не выжать. Одни мучаются три месяца, другие полгода, а кто-то и восемь месяцев, но едва ли больше. А потом, потом человек умирает.

Как опавший лист.

Как огонь в лампе – был и нет.

Четвертое, что понял мой дед: последние два года в Динчжуане что ни месяц гибли люди. Почти в каждом доме было по покойнику. Всего умерло больше сорока человек, могилы за околицей жались друг к другу как снопы в поле. Одни думали, что заразились гепатитом, другие – что у них затемнение в легких, у третьих и печень, и легкие были в порядке, зато кусок не лез в горло. И спустя пару недель они становились худыми как хворостина, а еще через два-три дня начинали блевать кровью – из кого сгусток выйдет, а из кого почти целый таз. А потом умирали. Как палая листва. Как огонь в лампе – был и нет. Вокруг говорили, что покойники болели желудком, или легкими, или печенью. А на самом деле все это лихоманка. Все СПИД. Пятое, что понял мой дед: раньше этой лихоманкой болели одни иностранцы, да городские, да распутники. А теперь и китайцы болеют, и деревенские, и порядочные. И заражаются целыми толпами, словно саранча пролетела по полю, пролетела и выкосила целую толпу. Шестое: если заразился этой хворью – умрешь, СПИД – новая смертельная болезнь, вылечить ее нельзя, ни за какие деньги. Седьмое: болезнь пока не разгулялась в полную силу, а разгуляется в следующем году, а то и через год. И тогда покойник в деревне будет все равно как дохлый воробей, как дохлый мотылек, как дохлый муравей. А пока покойник в деревне – все равно как издохшая собака. Собака ценится дороже мотылька или воробья. Восьмое: меня закопали у задней стены дедовой сторожки, я умер, пять лет отходив в школу, мне недавно исполнилось двенадцать. Съел помидор и умер. Подобрал помидор за околицей, съел и умер. Отравился. За полгода до этого кто-то отравил наших кур. А через месяц мамина свинья сожрала на улице редьку и упала замертво. Спустя еще несколько месяцев я подобрал за околицей помидор, съел его и умер. Этот помидор – отравленный помидор – оставили на камне у дороги, которой я ходил в школу. Я съел его, и кишки у меня в утробе словно порезали ножницами, я свалился на землю, а когда отец прибежал со мной домой и уложил на кровать, изо рта у меня пошла белая пена, и я умер.

Я умер, но не от лихоманки, не от СПИДа. Я умер оттого, что десять лет назад мой отец собирал в Динчжуане кровь. Покупал кровь и продавал кровь. Он был главным кровяным старостой в десяти деревнях и восьми селах: и в Динчжуане, и в Лючжуане, и в Хуаншуе, и в Лиэрчжуане. Он был кровяным царем. Когда я умер, отец не плакал, он сел подле меня, выкурил папиросу, а потом кликнул дядю и пошел на главный деревенский перекресток, взял с собой заточенную лопату, а дядя – блестящий тесак. Они встали на перекрестке и принялись во все горло кричать, во все горло браниться.

– Выходи, раз такой смелый! – кричал дядя. – Хорош прятаться да разбрасывать свою поганую отраву. Выходи, напополам тебя разрублю с одного удара, не будь я Дин Лян!

– Глаза режет, что я разбогател, да не заразился? – оперевшись на острую лопату, бранился отец. – Обзавидовались? Я всех ваших предков до восьмого колена на елду сажал! Отравили моих кур, отравили свинью, еще и мальцу моему отраву подбросили!

Так они кричали, так бранились, бранились с полудня и до самого вечера, но никто не вышел ответить моему отцу. Не вышел ответить моему дяде.

И в конце концов меня закопали.

Вот так и закопали.

Я умер двенадцатилетним, а по правилам детей нельзя хоронить на родовом кладбище, и дед отнес мое тело к задней стене школьной сторожки, там и закопал. Положил в мой некрашеный гробик учебники, тетрадки и ручку, чтобы писать уроки.

Дед учился грамоте, служил в школе, звонил в колокол. Знания придавали его фигуре достоинства, и все в деревне звали деда «учитель Дин». Потому и в гроб мой он положил книгу для чтения. Повести и рассказы. И несколько сборников мифов и легенд. И два словаря.

А потом, потом, отдыхая от дел, он вставал у моей могилы и размышлял: будут ли деревенские снова подбрасывать нашей семье отраву? Станут ли травить его внучку Инцзы, мою сестренку? Станут ли травить его последнего внука Сяоцзюня, дядиного сына? Думал заставить отца с дядей обойти все дома в Динчжуане и перед каждым отбить по земному поклону, чтобы деревенские пощадили нашу семью. Чтобы род Дин не остался без потомков. И пока он так размышлял, дядя тоже заболел лихоманкой, и дед понял, что дядина хворь – это расплата, расплата за то, что отец мой промышлял чужой кровью. И тогда дед больше не раздумывал о том, что мой дядя должен отбить перед каждым домом в Динчжуане по земному поклону, а раздумывал лишь о том, как заставить отбить земные поклоны моего отца.

И девятое. Девятое, что понял мой дед: через год, через два года лихоманка разгуляется по равнине. Накроет и Динчжуан, и Лючжуан, и Хуаншуй, и Лиэрчжуан, и все остальные деревни и села, словно паводок, словно воды Хуанхэ, что сметают плотину и катятся по деревням и селам, и тогда люди будут мереть как муравьи. Сходить под землю как палая листва. Как огонь в лампе – был и нет, как палая листва. И тогда Динчжуан вымрет. Динчжуан исчезнет. А жители Динчжуана, как листья старого дерева, иссохнут, пожелтеют и с шелестом лягут на землю, подует ветер – и нет больше листьев, нет Динчжуана.

Динчжуан сгинет, как палая листва.

И десятое. Десятое, что понял мой дед: начальство решило собрать всех больных лихоманкой и поселить вместе, чтобы не заразить тех, кто не продавал кровь. Сказали: «Учитель Дин, ваш старший был кровяным царем, вы уж потрудитесь, организуйте больных Динчжуана, чтобы они перебрались в школу». Услыхав эти слова, дед долго молчал, и до сих пор на сердце ему давила какая-то немота. И сейчас, вспомнив, что я умер, что отец мой был на равнине кровяным царем, дед подумал, что отец должен отбить перед каждым домом в Динчжуане по земному поклону, а после умереть – или в колодец прыгнуть, или отраву выпить, или повеситься.

Умереть немедленно.

Так умереть, чтоб вся деревня видела.

При мысли о том, что отец мой должен умереть, отбив перед каждым домом в Динчжуане по земному поклону, дед вздрогнул. Вздрогнул и зашагал к деревне.

Зашагал к нашему дому.

Так все и было – зашагал к нашему дому.

Сказать отцу, чтобы тот отбил перед деревней земные поклоны и поскорее умер.

2

В Динчжуан пришла беда: за без малого два года в деревеньке на двести дворов и восемь сотен жителей умерло больше сорока человек. Если посчитать, за это время в Динчжуане каждые десять дней кто-нибудь умирал, в месяц случалось по три покойника. И настоящий мор еще не наступил: на следующий год покойников будет как зерна по осени. А могил будет как снопов в летнем поле. Старшему из умерших едва перевалило за пятьдесят, младшему было не то три года, не то пять лет. Все до одного первые десять дней лежали в жару, потому эту хворь и прозвали лихоманкой. Лихоманка расползлась по равнине, сдавила Динчжуану горло, и с тех пор покойники в деревне не переводились, а плач не смолкал.

И плотники в Динчжуане сточили три пилы, затупили четыре топора, строгая гробы.

Смерть черным ночным пологом накрыла Динчжуан, накрыла окрестные деревни и села. И все новости с той поры стали черными: вот еще один слег в постель, а другой умер вчера среди ночи. Третьего похоронили, а вдова снова собралась замуж, уедет в глухие горы, подальше от этой проклятой равнины, подальше от лихоманки.

Жизнь сделалась хуже смерти. А смерть целыми днями маячила за дверью, летала по деревне комаром, носила с собой лихоманку, в чей дом залетит – там через три месяца жди покойника.

Смерть шла за смертью – родные поплачут день, поплачут полдня, а потом наскребут денег на черный гроб и закопают своего покойника. А в другом доме и вовсе не плачут, посидят над гробом, помолчат, вздохнут, да и закопают.

Все павловнии в деревне вырубили, пустили на гробы.

Из трех старых плотников двое сорвали спины, с утра до ночи строгая гробы.

Мастер Ван вязал венки из бумажных цветов, от ножа и ножниц ладони его покрылись волдырями, скоро волдыри лопнули, подсохли, и на их месте выросли грубые желтые мозоли.

Жизнь тонула в смертельной праздности. Смерть сторожила у порога, и люди забросили свои поля, не ездили на заработки, целыми днями сидели по домам, заперев ворота, затворив двери, боялись, как бы лихоманка не пришла в их дом. А на самом деле ждали, когда лихоманка придет в их дом. Целыми днями ждали, целыми днями сторожили у двери. Говорили, будто в деревню пришлют военный грузовик, всех заразных свезут в Ганьсу и похоронят заживо в тамошней пустыне, как в старые времена заживо хоронили чумных. Ясное дело – слухи, а люди все равно верили. Сидели по домам и ждали, запирали ворота, затворяли двери и ждали, сидели и ждали, а потом в дом приходила лихоманка, и люди умирали.

Умирали один за другим, а с ними умирала деревня.

Поля зарастали, и никто не полол сорняки.

Нивы засыхали, и никто не удобрял землю.

В иных домах схоронят покойника и живут дальше, едят, пьют, но посуду больше не моют. Готовят в немытом котле, едят из немытых чашек немытыми палочками.

Если кто пару недель не показывался на улице, можно и не спрашивать, куда он запропастился: умер, как пить дать.

Тоже умер, как пить дать.

Но потом приходишь к колодцу, а он тут как тут, набирает воду. Уставитесь друг на друга разинув рты. Скажешь ему: «Ну и ну, живой?» А он в ответ: «Пару дней голова болела, думал – лихоманка, но пронесло». Улыбнетесь, поздравляя друг друга с эдакой удачей, да так и разойдетесь, он понесет домой полные ведра, а ты зашагаешь к колодцу с пустыми..

Такой стала деревня Динчжуан.

Таковы были ее дни: маета ожидания и лихоманка.

Дед шагал вдоль обочины бетонной дороги, на входе в деревню он увидел больного лихоманкой Ма Сянлиня, который всю жизнь страстно любил сказы чжуйцзы¹. Ма Сянлинь сидел в закатных лучах под стрехой своего дома и чинил облупленный чжуйху, долгие годы лежавший без дела. Трехкомнатный кирпичный дом с черепичной крышей Ма Сянлинь построил на деньги от продажи крови. И теперь сидел под стрехой своего дома, чинил чжуйху, напевая лубяным голосом:

Солнце встает из моря, встает из моря, а уходит за горы,
Уносит с собой еще один день, горький день, радостный день.
Крестьянин торгует зерном, торгует зерном, выручает монету.
Сколько ни продаст, завтра будет еще один день, еще один день…

Так поет, будто и не болен. Но дед видел приметы смерти на его лице: сизая тень тронула впалые щеки, а язвы с болячками загрубели и стали похожи на темно-красные сморщенные горошины, рассыпанные сушиться прямо на лице Ма Сянлиня. Завидев деда, Ма Сянлинь отложил чжуйху и расплылся в желтозубой улыбке, глаза его засияли, как у голодного при виде еды.

– Учитель Дин, – нараспев протянул Ма Сянлинь, – ездили встречаться с начальством?

Дед оглядел его:

– Сянлинь, как ты исхудал!

– Где же исхудал, за раз две лепешки съедаю… И что говорит начальство, лечится эта хворь?

Дед ответил, подумав:

– Лечится… Говорят, скоро привезут новое лекарство. Один укол – и все как рукой снимет.

Ма Сянлинь просиял:

– Когда же привезут это новое лекарство?

– Скоро и привезут.

– Скоро – это когда же?

– Скоро, со дня на день.

– Со дня на день – это когда же?

– На днях снова поеду в город, спрошу у начальства, – сказал дед.

Сказал и пошел дальше.

Дед шагал по деревенским переулкам, на воротах каждого встречного дома висели траурные свитки дуйлянь², одни совсем новые, другие постарше – их белизна резала глаз, дед шел мимо, и ему казалось, что переулок завален снегом. Так он и шел деревенскими переулками, на воротах дома нашей дальней родни, где сын, не дожив до тридцати, умер от лихоманки, дед прочел такую надпись: «Ты ушел, по опустевшему дому гуляет осенний ветер. Лампа погасла, закат опаляет наши последние годы». Дальше был дом семьи Ли, у них умерла молодая невестка – принесла лихоманку из своей деревни и заразила мужа, родила ребенка и заразила ребенка. И чтобы сын с внуком исцелились от лихоманки, старики вывесили свитки с надписью: «Луна закатилась, звезды погасли, мраком окутан дом. Пусть завтрашний день принесет с собой яркий солнечный свет». А на воротах следующего дома висели чистые свитки, без единого иероглифа. Дед не понял, зачем клеить на ворота чистую бумагу без надписи, подошел поближе, пощупал – оказалось, под чистой бумагой было два слоя бумаги исписанной. И он понял, что из этого дома лихоманка унесла по меньшей мере трех человек, и родные боялись вешать новые свитки, устали вешать новые свитки, и вместо этого приклеили на ворота чистую бумагу.

Дед так и застыл на месте и тут услышал позади себя голос Ма Сянлиня:

– Учитель Дин, раз скоро привезут новое лекарство, надо бы отпраздновать! Созовите людей в школу, я спою им сказы. Я красиво пою… А то все засели по домам, так недолго и от тоски помереть в четырех стенах.

Дед медленно обернулся.

Ма Сянлинь подошел поближе:

– В школе петь – самое то, вы только объявите, народ мигом соберется. Вы когда объявили, что надо кровь продавать, все пошли продавать. Пошли продавать кровь вашему старшему, Дин Хою. А он одной ваткой три руки перетирал, девять раз протрет, потом выбросит… Я старое ворошить не хочу, пусть он одной ваткой три руки перетирал, я все равно нес ему свою кровь. Всю свою кровь ему отнес. Отнес, а теперь встретимся на улице, а он даже не поздоровается… Я старое ворошить не хочу, что прошло, то прошло, вы только скажите людям, пусть соберутся в школе послушать мои сказы.

Говорит:

– Учитель Дин, я старое ворошить не хочу, просто спою два-три хэнаньских сказа. Буду петь и ждать, когда привезут новое лекарство, иначе от тоски можно и на стенку полезть, боюсь, без сказов так и помру, не дождусь нового лекарства.

Договорив, Ма Сянлинь замер в нескольких шагах от моего деда, лицо его сияло, как у голодного, что молит о пище, как у жаждущего, что просит напиться. Дед перевел взгляд за плечо Ма Сянлиня, там собралось еще трое больных лихоманкой: Ли Саньжэнь, Чжао Сюцинь и Чжао Дэцюань, и глаза их тоже светились вопросом.

Дед понял, что они хотят узнать о новом лекарстве, и зычно объявил:

– Новое лекарство вот-вот прибудет. Сянлинь! Когда хочешь петь свои сказы?

По щекам Ма Сянлиня разлился алый румянец.

– Нынче же вечером! А не успеем, так завтра вечером, а если народу понравится, буду петь хоть каждый день.

3

Пообещав Ма Сянлиню собрать людей в школе, дед направился к нашему дому.

Наш дом стоял на Новой улице, в южной части деревни.

Новая улица на то и новая, что построена недавно. Новую улицу проложили, когда Динчжуан разбогател. Появились у человека деньжата, решил он сменить старый дом на новый, вот и переезжает из середины деревни на Новую улицу, строит дом в два этажа, согласно указанию из управы. Участки у всех одинаковые: один му³ земли, обнесенный кирпичной стеной, дом стоит в глубине участка, оба этажа облицованы белой плиткой, стена вокруг дома сложена из красного кирпича. Плитка круглый год пахнет белизной, кирпич круглый год пахнет алым. А вместе получается запах серы, бело-алый, с золотистым душком.

От новой плитки и нового кирпича вся улица пропахла серой.

От новой плитки и нового кирпича все дни пропахли серой.

От новой плитки и нового кирпича весь мир пропах серой.

И наш дом стоял посреди этого запаха серы. Запах серы днем и ночью бил в ноздри, лез в уши, резал глаза, но деревенских к нему манило. Многие наши соседи жили в самой гуще этого серного запаха. И многие мечтали пожить в самой гуще этого серного запаха, потому и продавали кровь.

Потому и заболели лихоманкой.

На Новой улице стояло два десятка домов, их хозяева когда-то были кровяными старостами. Кровяные старосты хорошо зарабатывали, вот и построили себе дома на Новой улице. И поселились на Новой улице. И так появилась Новая улица. Мой отец был первым кровяным старостой во всей округе, он был главным кровяным старостой, он был кровяным царем. Потому наш дом и стоял на середине Новой улицы, и в нем было не два этажа, а три. Управа разрешала строить дома не выше двух этажей, но в нашем доме было не два этажа, а три.

Случись кому другому построить себе дом в три этажа, люди из управы приехали бы и вмешались, но наш трехэтажный дом никто не трогал.

Наши три этажа появились не сразу. Пока все остальные жили в глинобитных хибарах с соломенными крышами, отец построил кирпичный дом с черепичной крышей. Потом все вокруг стали строить кирпичные дома с черепичными крышами, тогда отец снес наш старый кирпичный дом и на его месте построил двухэтажный особняк. Потом все вокруг стали строить двухэтажные особняки, тогда отец добавил к нашему дому еще один этаж, и получился трехэтажный особняк. Потом все вокруг решили добавить к своим особнякам по третьему этажу, тогда люди из управы приехали и сказали, что в образцовых деревнях не допускается строить дома выше двух этажей.

В нашем доме было три этажа. А это на целый этаж больше, чем два.

Под крышей нашего дома отец устроил голубятню, а во дворе поставил курятник со свинарником, которые плохо сочетались с роскошью трехэтажного особняка. Отец строил особняк по образу и подобию домов в Кайфэне: пол покрыл огромной красно-белой плиткой, а двор выложил квадратными бетонными плитами метр на метр. Наши предки тысячелетиями справляли нужду на корточках в уличном сортире, а отец устроил отхожее место прямо в доме, поставил там специальное сиденье. Но ни отец, ни мать не могли справить нужду на этом сиденье, как ни тужились, так что скоро за домом снова появилась отхожая яма.

В умывальной комнате стояла стиральная машина, но матери больше нравилось выходить во двор с тазиком и стирать руками.

Так наше отхожее сиденье превратилось в безделицу.

И стиральная машина превратилась в безделицу.

В доме был холодильник, но и он превратился в безделицу.

И обеденный стол вместе со всей столовой тоже превратились в безделицу.

Когда дед пришел к нам домой, родители с Инцзы сидели во дворе и ужинали, заперев ворота. Белые лепешки на пару, рисовый отвар, стеклянная лапша, тушенная с капустой и редькой. Колечки острого перца плавали в капустных листах, словно клочки новогодних лубков. Отец с матерью выставили на середину двора столик, сели ужинать, и тут дед постучал в ворота. Инцзы побежала открывать, мать вынесла деду табуретку, положила ему лапши, дед взял в руки палочки и холодно уставился на моего отца, будто перед ним незнакомец.

И отец холодно глядел на деда, будто перед ним незнакомец.

– Ешь, отец, – в конце концов проговорил мой отец.

– Старший, я тут подумал, есть к тебе разговор.

– Не надо никаких разговоров, ешь давай.

– Я иначе ни есть не смогу, ни спать, – ответил дед.

Отец поставил чашку на стол, отложил палочки и покосился на деда:

– Ну, говори.

– Я сегодня встречался с начальством.

– Узнал, что лихоманка – это СПИД? А СПИД – новая смертельная болезнь? Ешь, отец, я и без тебя давно знаю. И две трети людей в деревне знают. Только больные лихоманкой не знают. Или знают, но притворяются, будто не знают. – И отец снова покосился на деда, не скрывая холода и раздражения, словно школьник, которому задали давно решенную задачку. Потом наконец взял свою чашку, подхватил палочки и принялся за еду, давая понять, что разговор окончен.

Деда называли учителем, но на самом деле он всю жизнь прослужил школьным сторожем, всю жизнь звонил в колокол – в этом году ему исполнилось шестьдесят, а он по-прежнему звонил в колокол. Если кто из учителей болел или уезжал по делам, дед его замещал, следил за детьми, битый час объяснял им правила написания иероглифов, которые проходят на уроках словесности в первом классе: «Пишем слева направо, сверху вниз», и каждый иероглиф, который он вычерчивал мелом на школьной доске, был величиной с добрую плошку.

Когда-то дед учил и моего отца, но отец давно растерял ту почтительность, с которой следует взирать на учителя. И его непочтительность не могла укрыться от деда. И когда отец мой подхватил палочки и принялся за еду, давая понять, что разговор окончен, дед осторожно поставил свою чашку на стол.

И наконец сказал:

– Старший, я не прошу тебя умирать на глазах у всей деревни, но ты должен отбить людям по земному поклону.

– С чего это? – уставился на деда отец.

– Ты кровяной староста.

– На этой улице каждый первый – кровяной староста.

– Они брали пример с тебя. И ты заработал на крови больше всех.

Отец брякнул чашкой о стол, расплескав бульон. Отшвырнул палочки, они покатились и упали на пол.

– Отец, – сказал он, сверля деда глазами, – если я еще хоть раз услышу, что должен отбить перед деревней поклоны, ты мне больше не отец. И тогда не мечтай, что я буду кормить тебя в старости и провожать в последний путь.

Дед застыл на месте, и палочки замерли в его руке.

– Считай, что я тебя умоляю, – тихо сказал он. – Отец умоляет тебя встать на колени перед соседями и отбить им по земному поклону, неужели ты откажешь?

– Отец, уходи! – повысил голос отец. – Еще одно слово, и ты мне не отец.

– Хой, – сказал дед, – это всего лишь поклон. Поклонись, и все будет в прошлом.

– Уходи, – сказал отец. – Ты мне больше не отец. Ты мне не отец, но как помрешь – так и быть, провожу тебя в последний путь.

Некоторое время дед сидел в оцепенении, потом медленно опустил палочки на край чашки и встал.

– В деревне умерло больше сорока человек, – сказал дед. – Неужели тебе так трудно отбить по поклону перед их родней? Так трудно отбить четыре десятка поклонов? – Деду будто и самому стало трудно говорить, истратив все силы, он покосился на мою мать и перевел взгляд на Инцзы: – Инцзы, приходи завтра в школу, дедушка позанимается с тобой словесностью. Учителя в деревню не вернутся, остались у нас одни уроки словесности.

Сказал так и пошел.

Пошел к воротам, а отец даже не встал проводить. И мать не встала, и дед потихоньку ушел. Ушел сгорбившись, склонив голову, тихим шагом, как старый козел, целый день пробродивший по горам.

1.Чжуйцзы – сказы с песнями, исполняемые под музыкальный аккомпанемент двухструнного смычкового инструмента чжуйху, распространены в провинции Хэнань. – Здесь и далее примеч. перев.

2.Дуйлянь (парные свитки) – парные надписи на шелке или бумаге, которые вывешиваются на воротах и состоят из двух зарифмованных частей. Красные свитки вывешиваются по праздникам, свитки белого цвета – в знак траура.

3.Му – мера площади, равная примерно 1/15 гектара.