Buch lesen: «Кабак»
КАБАК
ПРОЛОГА НЕ БУДЕТ
Великий Уильям Шекспир изрек, как высек на века: «Весь мир – театр, а люди в нем – актеры». Не посягая на сию аксиому, нахально позволю себе перефраз, применительно к нашей действительности: «Весь мир – кабак, а люди – в нем».
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Будильник зазвонил ровно в девять, как и каждое утро. Вот уже несколько лет я вообще не переставляю стрелку звонка, просто нет причины. В отличие от большинства активных представителей человечества, никогда не проклинаю этот трезвонящий по утрам механизм. Напротив, я его почти люблю. Дело в том, что я – патологический лентяй. Илья Ильич Обломов по сравнению со мной был деятельным человеком. Он постоянно о чемто мечтал и грезил, а это требует огромной затраты энергии. Я же энергию свою берегу для будущих важных дел и по пустякам не трачу, а стало быть, не расходую вовсе. Хорошо известный в древности тунеядец Лао Цзы наставлял: ни одно деяние не может быть важным для жизни. Судьбоносно лишь созерцание. Ибо, лишь созерцая, мы движемся вперед.
…Звонок будильника воспринимаю как радостное ознаменование нового дня. Встаю я не сразу, включаю радио и нежусь в сладкой дреме под невнятное бормотание. К этой серебристого цвета коробочке у меня такое же отношение, как у гоголевского Петрушки к книгам. Радиоглупости я не слушаю, только иногда морщусь, когда ведущие по утрам чересчур резвятся, мешая мне своими визгливыми интонациями ни о чем не думать. Наконец, выбравшись из постели, я недолго размышляю над проблемой завтрака, решая, заварить мне чай или выпить чашечку ароматного кофе, которого у меня в помине никогда не было. В итоге выпиваю стакан воды и отправляюсь «в город». Возвращаюсь я домой, а вернее в помещение, где провожу ночлег, поздним вечером. Тело ноет от приятной усталости прошедшего дня. Каждый мой день насыщен множеством событий. Я интенсивно передвигаюсь, встречаюсь с массой людей, произношу пространные, но ничего не значащие монологи и при этом… ровным счетом ничего не делаю. Потому что отдача, а вернее КПД от всех моих передвижений, встреч и пламенных речей всегда равны нулю – я ярый последователь учения Лао Цзы, и все мои действия носят характер не созидательный, а созерцательный.
Но сегодня все будет подругому. Сегодня я открываю ресторан. Свой ресторан. Ну, почти что свой. Я теперь компаньон, совладелец, соучредитель и, короче говоря, солидный человек, волею судьбы и моих друзей определенный управлять этим новым питейноедальным заведением с дурацким названием «Ручеек у камина». Впрочем, на название мне роптать не пристало, я придумал его сам. Вообщето название для будущего ресторана я поначалу сочинил лихое – «Майн кайф». Но потом выяснилось, что в нашей стране сейчас идет очередная борьба за чистоту русского языка. Так что узаконить такую несусветную вывеску было бы дороже, чем открыть новый ресторан. Наткнувшись на бюрократический беспредел, моя творческая фантазия объявила забастовку и ничего путного в голову не приходило.
Помогло, как частенько бывает, то самое счастье, что зовется несчастьем. У работяг, занимавшихся ремонтом зала, не хватило облицовочного камня. В углу мерзко зияла чернотой невесть для чего продолбленная дыра. Но вечно поддатого прораба смутить было невозможно. Его устойчивая психика хронического пьяницы непробиваемой броней охраняла помутненное гремучей смесью водки с пивом сознание. На грозный вопрос, куда подевался камень, он ответил вроде бы невпопад, но в принципе весьма логично:
– А сюдой, хозяин, можно электрокамин вмандюлить. Будет красиво».
Слово «хозяин», произнесенное этим хитрюгой с максимальным иезуитским почтением, решило исход несостоявшейся схватки. Так меня еще никто и никогда не называл. Приосанившись, я буркнул «ладно, подумаю» и твердой, как мне казалось, походкой, покинул свои будущие владения, стараясь не заляпать цементным раствором и без того потерявшие цвет некогда белые кеды. Както стихийно образовался рядом с электрокамином ручеек – очередной брак ремонтников, который услужливый ум лентяя, больше всего на свете избегающего жизненных осложнений, трансформировал в невнятное, но, как мне казалось, романтическое название «Ручеек у камина».
…Выбирая с особой тщательностью одежду – что ни говори, деньто знаменательный, я мурлыкал привязавшуюся с самого утра фронтовую песенку, которую когдато очень душевно исполнял актер Михаил Ножкин. Впрочем, слова песни я по своему обыкновению переиначил и вместо лирического «Бери шинель, пошли домой», напевал: «Бери рюкзак, пошли в кабак». На улице уже вовсю припекало июньское солнышко. Похоже, Москву решило навестить лето. Погода явно соответствовала душевному состоянию. Решив, что ехать на открытие собственного ресторана в общественном транспорте както нелепо, а пообедать я наверняка теперь смогу и в новом заведении, я бездумно истратил последнюю сотню на рискованную поездку в раздолбанном мотосредстве неопознаваемой породы. Водительузбек, по случаю жары скинувший сандалии и чернея никогда не мытыми пятками, согласился подвезти меня за столь ничтожную плату при условии, что я буду показывать ему дорогу. Управившись с ролью штурмана, вновьиспеченный ресторатор через полчаса переступил порог, оказавшись в прохладе уютного вестибюля, еще пахнувшего свежей краской.
Здесь меня приветствовали два новых сотрудника – повара Овик и Сан Саныч. Хмурый пятидесятилетний Сан Саныч, длинный и худой как жердь, в белоснежной поварской куртке, молча протянул мне огромную красную лапищу. Лицо его при этом исказила гримаса, очевидно, обозначавшая улыбку. Коротышка Овик, хотя и значился мангальщиком, был облачен в непомерно длинный клетчатый пиджак. С присущей всем кавказцам экзальтацией, он разразился целой речью, суть которой сводилась к следующему: у меня, как он надеется, должно хватить мудрости во всем слушаться советов, его, Овика – волшебника и кудесника в своем нелегком деле. Только в этом случае мне уже в ближайшем будущем надо будет серьезно позаботиться о том, где хранить те несметные богатства, что появятся от продажи приготовленных им, Овиком, шашлыков. Тех самых, что таять будут даже не во рту, а в руках тех многочисленных посетителей, которые день и ночь начнут толпиться в очереди. Образ тающей в руках баранины почемуто вызвал у меня легкую тошноту, и я поспешил прервать излияния повара решительным «пора работать».
Тут же, однако, выяснилось, что работать мы ни сегодня, ни в ближайшие дни не сможем, так как кастрюли, все как одна, для ресторанного процесса не пригодны, а на таком мангале, что мы приобрели, жарить можно только фекалии на палочке. Впрочем, в той армянской деревне, где прошло детство Овика, о фекалиях не имел представления, скорее всего, даже уважаемый председатель сельсовета и потому мангальщик употреблял с какимто необъяснимым мазохистским удовольствием обычное распространенное слово «говно».
Молчаливый же и хмурый (причину его неразговорчивости и даже нелюдимости я понял несколько позже) Сан Саныч удалился на свою отдельную, крохотную кухоньку, сверкающую чистотой. Здесь он, бывший повар шестого разряда ресторана «Националь», прошедший за собственные деньги полугодовое обучение у японского наставника, начал нарезать рыбу для суши и сашими, лепить ролы и священнодействовать над теми блюдами, что мы для простоты называли коротко «японка».
*
К вечеру запыхавшийся завхоз приволок новые кастрюли, вытяжку над мангалом прочистили, да и сам мангал, как выяснилось, был не так уж и плох. Но к этому моменту почти все повара были уже изрядно подшофе. Они благосклонно пояснили мне, что пьянство среди поваров – болезнь профессиональная и если я буду искать непьющего повара, то мне проще самому овладеть кулинарным искусством. Часов в двенадцать вечера я в очередной раз открыл кассу. Этому простому действию, состоявшему из нажатия в определенной последовательности трех кнопок, меня научила кассирша, сопровождая процесс моего посвящения недвусмыслимо гнусной ухмылкой. В кассе я обнаружил к своему вящему удивлению восемнадцать тысяч рублей. Сумма казалась мне невероятно огромной, и я не понимал, откуда она взялась. Выяснилось, что пока я был погружен в свои переживания, с японской кухни было все же чтото реализовано первым посетителям нового ресторана, которых я умудрился даже и не заметить.
Обессиленный, я не сел, а рухнул за угловой столик возле пресловутого электрокамина (он, разумеется, оказался бракованным, так как куплен был по дешевке на какойто распродаже) и жалобным тоном попросил чегонибудь перекусить. Пока я размышлял, стоит ли мне после такого напряженного дня хряпнуть коньячку, или в воспитательных целях всетаки воздержаться – както, вроде, неловко на глазах персонала – сорокадвухлетняя повариха Оксана принесла прямо на сковороде шкворчащую картошечку подомашнему, поставила блюдце с маринованными огурчиками и зычно крикнула бармену, не поворачивая головы в его сторону:
– Ну ты, нерусский, не знаю, как звать тебя, налейка шефу чего покрепче с устатку, да для почина!
Про себя я саркастически хмыкнул на это двусмысленное «для почина». Интересно, что она имела в виду – почин денежный, или то, что отныне мне здесь пить надо будет ежедневно, в чем она, похоже, не сомневается. Через минуту они стояли возле меня все, вся моя (?) команда – четыре повара, три официантки, бармен, завхоз (он же разнорабочий), кассирша и даже посудомойщица – всего одиннадцать человек. Поскольку мой опыт руководителя ограничивался замечанием в адрес бывшей жены, типа – «возьми другую сумочку, эта к платью не подходит», то я растерялся. Чего они от меня ждали? Снова выручила Оксана.
– Игорь Аркадьевич, мы все поздравляем вас с открытием ресторана, – заявила она и без паузы гаркнула: – а теперь пошли вон отсюда, дайте человеку пожрать спокойно, – а потом, сменив гнев на милость, уже тише добавила: – да и нам после трудов праведных тоже не грех…
Чего им было «не грех», я уже догадывался, но апатия охватила меня, а горькое, тяжелое сомнение накрыло, как придавило: что я здесь делаю, куда лезу?..
ГЛАВА ВТОРАЯ
С самого раннего детства я любил делать только то, что любил. Так проявились во мне первые качества лентяя. Но любимым занятиям я предавался без устали – ведь настоящая любовь не утомляет. Скорее наоборот. Влюбленный юноша превращается в некий «перпетуум мобиле». Он готов часами преследовать объект своего воздыхания, лишь бы только лишний раз попасться на глаза какомунибудь курносому существу на спичечных ножках. При благосклонном отношении таскает за ней портфель, а если ему удается подраться с ревнивым соперником, то собственный расквашенный на любовном ристалище нос воспринимает как высшую награду.
Впрочем, в дошкольные годы у меня было всего две страсти. Научившись складывать буквы в слова, я в четырехлетнем возрасте немедленно взялся за «Остров сокровищ». Одолев этот «фолиант» за какихнибудь пару месяцев, чрезвычайно возгордился собственным успехом и, хотя мало что понял, цитировал эту книгу беспрестанно, где надо и не надо, демонстрируя тем самым не живость ума, которого и в помине не было, а лишь попугайскую детскую память.
Второй страстью стало лицедейство, а если говорить попросту, то непреодолимое и невесть откуда взявшееся стремление беспрестанно когото передразнивать. А поскольку в тот несмышленый период жизни чувство самосохранения отсутствовало у меня напрочь, то передразнивал я соседей. Выходя во двор, охотно демонстрировал всем желающим, как тетя Нюра помешивает в тазу варенье и одновременно заправляет за глубокий вырез летнего ситцевого халата свою необъятную грудь, которая то и дело норовит оказаться в кипящей клубничной пене. Довольно умело изображал вихляющую походку Светкистудентки, но лучше всего, по общему признанию, удавался мне каркающий голос дяди Левы, который сопровождал сбегавшего на пруд внука: «Семик, паррразит, смотри мне, если утонешь, домой не возвррращайся!».
Если любовь к чтению особых нареканий моих родителей не вызывала – отец только следил, чтобы я не таскал из книжного шкафа Мопассана и Бальзака, то вторая моя страсть уже вскоре стала приносить весьма неприятные дивиденды в виде подзатыльников и беспрестанных жалоб соседей, а также неприятной клички, которая меня теперь повсюду сопровождала. «Опять эта обезьяна здесь шляется, подсматривает», – шипели мне вслед взрослые. А пацаны, встречая, просили: «Обезьяна, покажи, как Борька на скрипке играет», ну, или чтонибудь подобное.
*
Наконец настал тот сентябрьский день с опавшими желтыми листьями, когда мне всучили рыжий портфель с привязанными к нему двумя мешочками. В одном из них находился завтрак, в другом – чернильницаневыливайка. Именно эта чернильница преподнесла мне первый суровый урок, демонстрируя, что жизненные реалии ничего общего не имеют с общественной пропагандой, или, проще сказать, с рекламой: как только я перевернул эту невыливайку над новенькой тетрадкой, на белом линованном листке расплылась безобразная клякса, которую в конце урока училка украсила жирной красной «единицей». Честно говоря, этот самый «кол» мне чисто эстетически очень понравился, но отец моих художественных взглядов не разделял и, дабы вернуть неразумного сынка к правде жизни, потянулся к ремню.
Но все это произошло чуть позже. А в то нежаркое утро, я плелся за мамой, пытаясь выдернуть свою ладошку из ее руки, и горько размышлял о том, что впереди меня ждет чтото очень нехорошее. Не обладая особой фантазией, я стал неумело врать, что у меня болит спина и надо немедленно вернуться домой. Поскольку о ревматизме у семилетних мальчиков медицина и жизненная практика умалчивали, мама на мое нытье не обращала внимания. Так я был наказан за отсутствие должной сообразительности, что в дальнейшем послужило мне хорошим уроком и научило в сложных жизненных ситуациях врать более изощренно.
В школе нас построили рядами, по росту, в связи с чем я ничего происходящего так и не увидел. Взрослые чтото говорили – я и не вслушивался, интуитивно понимая, что все происходящее направлено лично против меня. Звук колокольчика, тренькающего в руках большой девчонки с несуразно огромными белыми бантами на голове, показался мне просто отвратительным. Потом нас повели в класс, заставив для чегото идти в строю.
Дальше, правда, дело пошло полегче. Учительница спросила, кто знает буквы. Поднялись две или три руки. Потом я, с циничной ухмылкой много повидавшего в жизни человека, читал Букварь, который эта пожилая наивная женщина назвала «первой книгой жизни». После считал и даже прочел какоето стихотворение, ужасно при этом гримасничая. Когда прозвенел звонок, учительница взяла меня за руку и подвела к двери, украшенной табличкой с коротким словом «директор». Вскоре туда же прошла моя мать. Через какоето время меня снова повели на урок, но уже почемуто в другой класс. Так что, в отличие от других своих сверстников, в первом классе я проучился всего сорок пять минут, после чего был переведен сразу во второй. Здесь я оказался самым маленьким, изза чего и был усажен за первую парту.
Пацаны во втором классе оказались исключительно сплоченными; они уже целый год проучились вместе и на перемене поколотили меня сообща. Не так уж, честно говоря, больно, как обидно. Вырвавшись из их рук, я отбежал на безопасное расстояние и стал поочередно передразнивать каждого из них. Видимо, к школьному возрасту в своем обезьяньем искусстве я достиг такого мастерства, что мои одноклассники смотрели этот моноспектакль, широко открыв рты, покоренные небывалым зрелищем. После того как один пацан спросил: «А Ан Ванну сможешь?», и они увидели в моем исполнении утиную походку и беспрестанное протяжное «воооот» учительницы Анны Ивановны, я был окончательно и бесповоротно принят в этот дружный коллектив, вместе с которым искусно и изощренно издевался над педагогами еще девять последующих лет, стремясь отомстить им за то, что в нашей стране среднее образование – общее и обязательное.
*
Начальные классы я проскочил на едином дыхании, так как продолжал много читать и числился чуть ли не вундеркиндом. Потом дело пошло потуже, но классу к шестому у меня уже появились навыки бездельника, умеющего изобразить бурную деятельность. К тому же выручала подаренная родителями к дню рождения двенадцатитомная «Детская энциклопедия». Этому, по моему глубочайшему убеждению, уникальному и незаменимому изданию, я обязан всем своим школьным псевдоуспехам.
С гуманитарными и общественными предметами у меня проблем не было, а как только нужно было подготовиться по физике, химии или другим точным предметам, я открывал соответствующую главу энциклопедии, заучивал ее как стихотворение, а затем оттарабанивал на уроке. Получал свою законную «пятерку», вместе с ней непременные комплименты по поводу особо глубоких знаний, и исчезал из класса до следующего раза. Дело в том, что я превратился в штатного общественника и законных поводов улизнуть с уроков у меня было более, чем достаточно. Поначалу я стремительно поднимался к вершинам пионерской номенклатуры, потом стал комсомольским вожаком. Даже уезжая летом в пионерский лагерь, оставался эдаким маленьким функционером. Воспитатели и пионервожатые опытным педагогическим взглядом мгновенно определяли во мне номенклатуру, и уже к вечеру первого дня я непременно был «избран», а проще говоря, назначен председателем чегонибудь – отряда или дружины, что даже в те сопливые годы сулило всяческие привилегии и относительную свободу. Блядский строй всегда умел позаботиться о своих приспешниках, оставляя для них теплые местечки у кормушки и не давая в обиду.
В своей жизни я настолько ничего не добился, что уже давно могу позволить роскошь судить о себе объективно. Так вот, к чести своей скажу, что мой карьеризм ни в коей мере не отражался на сверстниках. Я никогда не был стукачом, охотно давал списывать диктанты и изложения, прилично играл в футбол. Походив несколько лет в секцию бокса (исключительно из соображений собственной безопасности, ибо до занятий боксом меня не бил только ленивый), был не лишним в коллективной драке. Ну, а по части завернуть взрослым какуюнибудь поганку и вовсе слыл непревзойденным специалистом, поскольку если не умом, то уж, во всяком случае, смекалкой обделен не был и гадости творил исключительно обдуманно и планомерно.
*
Не знаю, как теперь, а в те годы в школах была должность завуча по воспитательной работе. В нашей школе эту должность занимала учительница физики Тамара Владимировна Гойда. Придя однажды вечером к нам домой (я тогда уже в классе девятом учился), она делилась с моими родителями:
– Я не могу понять вашего сына. Он – мой неразгаданный педагогический ребус, – высказалась она несколько вычурно и пояснила: – Ваш Игорь ведет огромную общественную работу, недавно стал комсоргом школы, капитаном команды КВН. Мы в школе создали из учеников совет справедливости. Я лично рекомендовала Игоря председателем этого совета. Както неделю назад было заседание совета. Разбирали очень сложный дисциплинарный случай. Я восхищалась Игорем, настолько точно и справедливо он все разобрал. А через час увидела, как он на заднем дворе бьет какомуто парню не из нашей школы, извините, морду. Я не понимаю, как это может сочетаться в одном и том же ребенке. А потом – его учеба. Я просто не понимаю, как он учится. Вот по физике, он же вообще, помоему, не представляет лаже элементарной сути этого предмета. А выйдет отвечать, ниже пятерки ничего поставить не могу. Мы, на педсовете, конечно, решили тянуть его на золотую медаль – он комсорг(!), как иначе? Конечно, мы на многое закрываем глаза, лишний раз к доске не вызываем, но как он все это делает – ума не приложу. Очень трудный педагогический случай.
В нашей маленькой квартирке мне и подслушивать не понадобилось этот разговор, а спровадить на улицу «очень трудный педагогический случай» им в голову не пришло. Тамару Владимировну я слушал очень внимательно. Услышав ее охи и ахи, не возгордился собой – непонятым, а лишь утвердился в мысли, что нахожусь на верном пути. И все же – поскользнулся.
*
В нашей школе был свой театр. Не драмкружок, а именно школьный театр. Руководила им бывшая актриса какогото провинциального ТЮЗа Нина Андреевна Максимова. Днем она работала библиотекаршей, а после окончания уроков проводила занятия с юными дарованиями. Маленькая и худенькая словно мальчишкапятиклассник, она, как и все бывшие травести, неудовлетворенные своим малопочтенным амплуа, открыла в себе талант режиссера, с жаром и страстью применяя его в нашей школе. На школьных вечерах непременно показывали сцены из какойнибудь пьесы, иногда мы становились зрителями премьерного спектакля. Вместе с артистами, которым она и до плеча не доставала, Нина Андреевна в вечернем платье выходила в конце спектакля на поклон, трогательная в своем волнении.
В библиотеке я бывал чаще, чем в классе, так что с Ниной Андреевной виделся постоянно. Однажды, когда я, выбрав книги, уже собирался уходить, она меня остановила:
– Игорь, я давно к вам присматриваюсь. Вы знаете, вот уже много лет я мечтаю поставить пьесу о декабристах. Это замечательная драматургия, тонкая и вместе с тем очень трагическая. Но я никак не могла найти актера на роль Пушкина, а она там одна из центральных. Так вот, вы подходите идеально.
Будучи, как и все девятиклассники, нигилистом, я тем не менее оторопел до такой степени, что чуть книги из рук не выронил. Немой вопрос застыл у меня в глазах.
– Вы, вы, и не вздумайте возражать. – Нина Андреевна, с неожиданной для нее цепкостью ухватила меня за рукав и потащила в какойто закуток, где было зеркало. – Ну, посмотрите на свою прическу. Эти кудри! Это же просто пушкинская шевелюра. Немного грима, бакенбарды и вы – вылитый Александр Сергеевич.
Сегодня, глядя на свою гладкую, словно отполированную, лысину, я и сам уже, кажется, не верю, что когдато, в детские и школьные годы, действительно был кудряв. Кудряв до такой степени, что мою дворовую кличку «обезьяна», прочно сменило прозвище «Курчавый». Но играть Пушкина! Это уж чересчур. Однако для Нины Андреевны ее идея превратилась в поистине навязчивую. Однажды она все же уговорила меня «просто загримироваться под Пушкина» и посмотреть на себя ее глазами. И зачем я только согласился?! Знать бы, чем это все обернется, я бы не только руководительницу театра, но и библиотеку, где она работала, за три версты обходил.
Мой слабый жизненный иммунитет рухнул сначала на колени перед этим сказочным болотом под названием «Театр», а потом и вовсе в нем потонул. Я еще барахтался, предаваясь своему любимому развлечению под названием КВН, но уже ноги сами несли меня на репетиции. Я с нетерпением ждал того дивного мгновения, когда моя прыщавая юношеская физиономия превратится в лик того гения, что прославил русскую землю и чьи стихи своей мелодичностью по сей день отличают русский язык от всех языков мира, покоряя и завораживая.
Директорствовал у нас в школе Лев Акимович Розенталь, прозванный нами без особой выдумки «Царь зверей». Боялись его одинаково и ученики, и учителя. По школьным коридорам он не ходил, а проносился как метеор, в пиджаке, всегда накинутом на плечи, очки сдвинуты на лоб, в зубах зажата погасшая папироса. Лев Акимович все видел, от его хозяйского взора не ускользали никакие наши проделки. Провинившегося он самолично хватал за ухо и волочил, что в лесную чащобу, в свой кабинет. Усевшись за царственный стол, молча разжигал папиросу и долго, не произнося ни слова, испепелял проказника взором. Затем тихим голосом, почти шепотом, спрашивал: «Ты зачем, мерзавец, позоришь мою школу?» И сразу, без паузы, швырял в ученика первой попавшейся под руку картонной канцелярской папкой и орал так, что стекла звенели: «Убирайся вон из школы и забери свое личное дело!» Почемуто фраза про личное дело наводила на нас особый ужас. Понятно, что никто из школьников своего личного дела не только в глаза никогда не видел, но даже не представлял, как оно выглядит, это самое «личное дело». Но, помоему, всем нам одинаково представлялось нечто загадочнозловещее. После бешеного крика проходило несколько минут томительного молчания, после чего «Царь зверей» почти что ласково вопрошал: «Ты что, негодяй, в ПТУ хочешь вылететь или сразу в детскую колонию (судя по тону большой разницы между двумя этими заведениями директор не делал)?» Завороженный и подавленный, школьник отрицательно мотал головой, получал вполне мирное напутствие не курить, не баловать и т.д., пятясь, открывал спиной, или чемто пониже дверь и, счастливый, съезжал по перилам лестничного пролета.
Но театру своему директор не только благоволил, но и гордился его успехами. Человек энергичный и деятельный, он, как я теперь понимаю, добывал нам из какихто неведомых фондов материалы для декораций, договаривался с пошивочными ателье о костюмах, одним словом, мы ни в чем не испытывали затруднений. В день премьеры я обнаружил в себе новое качество – умение волноваться. Нина Андреевна чтото говорила о мизансценах, паузах, втором плане – я ничего не слышал. До тех пор, пока в зале не загремели аплодисменты, Ну, или мне казалось в тот дивный вечер, что они гремят. И гремят исключительно в мою честь – вот уж в этом я тогда не сомневался. Роль великого поэта принесла мне не только неслыханную популярность во всей нашей округе, но и новое прозвище, приклеившееся ко мне на долгие годы. Забыв о «Курчавом», меня теперь иначе как «Пушкин» никто не называл.
*
До окончания десятого класса оставалось несколько месяцев, когда выяснилось, что наш спектакль о декабристах будет представлять Москву на всесоюзном конкурсе школьных драматических коллективов – вот так это пышно называлось. «Царь зверей» собрал нас, участников спектакля, в своем кабинете. Каждому персонально вручил билет на поезд Москва–Киев (конкурс проходил в столице Украины) и напутствие вернуться с победой. Нина Андреевна торжественно объявила, что по условиям конкурса исполнителям женской и мужской роли в спектакле, занявшем первое место, будет предоставлено право вне конкурса поступить в театральный вуз. Мы слушали плохо, конкурс нас не волновал, нас будоражила предстоящая поездка. Одни, без родителей и без учителей. В сопровождающие нам, вместе с Ниной Андреевной, определили бывшего учителя физкультуры Ивана Матвеевича, пенсионера с вечно красной рожей выпивохи. Никого другого Лев Акимович и отпуститьто не мог – на носу были выпускные экзамены.
Ехали ночью, в плацкартном вагоне, бренчали на гитарах, выходили в тамбур курнуть, глотнуть дешевого портвейна и поцеловаться с тремя девчонками – среди «декабристов» «дам» было немного. Матвеич, так мы его сразу панибратски стали называть (мы же не в школе), смотрел на нас с отеческой добротой. Потом подозвал меня к себе и сурово молвил:
– Запомни, пацан, сызмальства. Гадость эту, что вы здесь лижете, в рот не бери. В ней одна отрава, душа от нее сворачивается. Накось вот, моего отведай, первачок, что твоя слеза.
Прикрывая полой пиджака бутылку, он ловко наполнил стакан мутноватой жидкостью и вместе с какимто огрызком протянул мне. Что такое самогон, я уже, к своему солидному возрасту, знал, но пробовать не доводилось. И отец был по этой части строг, да и самого както не тянуло. До этого дня я, признаюсь, с отвращением, исключительно чтобы не выделяться среди одноклассников, изредка ходил с ними в пивную, где заставлял себя глотать горький напиток. Баловались мы и портвейном, но и этот напиток мне по вкусу не пришелся. И вот на тебе – полный стакан самогона. Я уж было начал на ходу придумывать какуюто отговорку, чтобы отказаться, но тут случилась, конечно же, Танька. У этой девчонки был талант появляться внезапно там, где ее вовсе не должно было быть. Об этом знала вся школа, но отделаться от Таньки было невозможно. В пьесе она играла эпизодическую роль какойто престарелой княгини, но корчила из себя столько, будто на ней по меньшей мере держится если не все отечественное искусство, то уж наш спектакль – точно. Все мгновенно углядев, она зашипела аки змея: «Пушкин, не пей, не пей, я тебе говорю, Пушкин, все Нине Андреевне расскажу». Ну, этого я точно стерпеть не мог. Чтобы женщина мне указывала. И я махом, одним глотком, широко разинув рот, проглотил эту обжигающую нутро жидкость. Произошло непонятное: я не закашлялся до слез, не выпучил глаза, даже не поморщился. Как заправский боец из фильма «Судьба человека» в исполнении Сергея Бондарчука, нюхнул сухой огрызок и, выслушав от Матвеича поощрительновосхищенное «могешь, пацан!», побрел к своему месту. Уснул я мгновенно и спал мертвецким сном, утром меня растолкали с трудом. На перроне Матвеич заботливо спросил: «Похмелишься?». Придав голосу уверенность и строгость, я ответил «Не похмеляюсь» и твердо шагнул к автобусу.
Мы возвращались в родную школу триумфаторами. Вместе с дипломом о первом месте я увозил с собой направление в театральное училище.
*
Воспринимая «направленца» как неизбежное зло, этюд на вступительном экзамене мне предложили для бездарных. Я должен был вбежать в аудиторию, где за столом сидели педагоги, и прокричать им, что в соседнем помещении пожар. В коридоре абитуриенты, каждый из которых считал себя по меньшей мере талантом, наперебой советовали мне орать погромче, выпучивать глаза и для вящей достоверности размахивать руками. Выслушав бесценные советы, я отворил дверь, ленивым шагом прошел на середину аудитории и, спокойно водрузившись на стул, спросил:
– Экзамены здесь принимают, или перейдем куда?
– А переходитьто зачем? – спросил известный всей стране актер, явно озадаченный таким нахальством.
– А в соседней аудитории – пожар, сейчас дым все глаза выест.
– И вы так спокойно об этом говорите? – попенял мне другой член приемной комиссии.
– А чего шуметь? Поди сгорело уж все. Раньше шуметь надо было.
На другой день в списке принятых в училище я увидел свою фамилию. Начиналась новая жизнь.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Не знаю, что это было. Летаргический сон, забытье, прострация? Две недели прошли в какомто сплошном тумане. Проблески сознания появлялись только к ночи, когда надо было закрывать кассу. Выяснялось, что, несмотря на весь бедлам и неразбериху, ресторан все же работал. Приходившие сюда люди чтото ели и пили и не только не швырялись в нас тарелками, но даже платили деньги. И все же, коекак выбравшись из своего сомнамбулезного состояния, я отчетливо понял, что дальше так продолжаться не может. Наше утлое суденышко, без руля и ветрил, непременно, и довольно скоро, разобьется, так что спасать его надо немедленно.