Buch lesen: «Главная русская книга. О «Войне и мире» Л. Н. Толстого»

© Вячеслав Николаевич Курицын, 2024

© «Время», 2024

* * *

Сергею Титинкову

От автора

«Войну и мир» я обнаружил в домашнем книжном шкафу полвека назад, в восьмилетнем возрасте, и был заворожен валом французского языка на первых страницах. Я пробовал читать и сам текст, и перевод, ничего в них, разумеется, не понимал, но помню, как раз за разом открывал коричневый том, чтобы убедиться, что французский на месте, что мне не привиделась такая причудливая книга. «Война и мир», как вы знаете, переведена на десятки наречий, но в подавляющем большинстве изданий французский не сохраняется, тоже сразу переводится на сербский, итальянский или турецкий, и читатель лишается этого удивительного, принципиального для шедевра Толстого двуязычия. То есть, с первых же страниц читает какую-то другую книгу.

Я листал ее дальше, всякий раз притормаживал на диковинной карте Бородинского боя, где поверх собственно карты, поверх речек и сел, поставлены такие будто бы штампы с разъяснениями: «Предполагаемое расположение французов», «Действительное расположение французов» и то же самое с русскими. Я видывал уже и другие книжки с картами, но эта была особенной, как бы сама себя опровергала. И есть еще в книжке шифр, благодаря которому Пьер Безухов превращал свое имя в 666! Я читал к тому времени конандойловых «Пляшущих человечков», встречал игры с числами в детских книгах, но тут-то Лев Толстой, странно обнаружить такую игру у настоящего великого писателя.

Я долистывал до конца, до загадочного нароста в сто философских страниц – и тут я вряд ли прочитывал больше половины предложения, но снова не мог не видеть странного устройства текста, где из глав про войну и любовь вытекла вдруг река диковинных рассуждений, и снова удивлялся, как же странно это произведение выглядит. Почти ничего еще не зная о содержании, я был впечатлен его конструкцией.

Не могу побороть соблазн объяснить именно этим ослепляющим впечатлением свои последующие культурные интересы. Меня всю жизнь занимает внешность текста, буквицы и виньетки, в детских журналах я больше всего любил, когда слово, скажем, «паровоз», заменялось изображением крохотного паровозика, мне нравится топография листа научной монографии, что испещрен квадратными скобками и звездочками, я симпатизирую футуристике в стихосложении и радуюсь, когда на картине в музее что-нибудь написано.

И – что в этом предисловии важнее – в какой-то момент я понял, что, помимо внешнего, у любого текста есть и внутренний вид. Спрятанный от читателя ландшафт, подводные течения и ритмы, зоны сгущения, невидимые регистры и волны и, конечно, переключатели скоростей. Какие-то из этих явлений описаны наукой, имеют мудреные наименования, какие-то существуют в статусе фантазий, интуитивных вибраций. Сейчас нет необходимости формулировать четче: если вы прочтете эту книгу, станет ясно, что́ я имею в виду.

За приключениями внутреннего ландшафта текста следить бывает не менее интересно, чем за содержанием, которое можно даже иногда терять из виду (ничего страшного, Толстой в шкафу, в него легко заглянуть в пятый и десятый раз). Когда долго читаешь одну и ту же книгу, этот ландшафт может вдруг в счастливую секунду открыться целиком, освещенный свежим, чистым, легким солнцем, и вот я увидел «Войну и мир» всю сразу, как скульптуру, которую не обязательно воспринимать «подряд», главу за главой, а можно ходить вокруг нее, наслаждаясь новыми и новыми ракурсами. Тогда и смыслы, кстати, прилетят и сядут каждый на свою ветку.

Конечно, я не стану утверждать, что «Война и мир» в результате такого чтения открылась мне в своем «истинном свете». Но в каком-то неожиданном свете точно открылась, и я хочу вам об этом рассказать.

Читаем первые шесть глав

Было понятно, автор сделал непонятно. 1-1-I

(а)

Большое пустое пространство, два человека садятся на диван и ведут довольно напряженный разговор на двух языках, несколько раз меняясь ролями. Так начинается «Война и мир» – дуэтом-дуэлью в безлюдной гостиной.

Фрейлина Анна Павловна Шерер созвала на вечер знатную публику, важный и чиновный князь Василий Курагин явился первым. В гостиной могли быть слуги, но их не видно. Просьбу князя подать чай Анна Павловна забалтывает. В черновиках в конце эпизода возникал лакей и объявлял, что сейчас зайдут такой-то и такая-то, но в печатный текст лакей не проник, автор оставил сцену на двоих.

– Eh bien, mon prince. Gênes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte.

Это первые слова книги: «Ну, князь, Генуя и Лукка – не более чем поместья фамилии Бонапарте».

Разговор происходит в июле 1805 года, когда события в Генуе и Лукке были на слуху. Первую Наполеон только что присоединил к Франции, вторую отдал во владение сестре своей Эльзе.

Анна Павловна и князь не просто светские болтуны – они инсайдеры и лоббисты, понимают, о чем говорят. Возникающие в тексте вслед за Бонапартом Гарденберг, Гаугвиц и Новосильцев с какой-то депешей для них не ноунеймы, а от извивов международного положения зависят мир и война.

Для современного читателя эти фамилии и дальнейшие рассуждения о позиции Австрии – информационный шум. Кто такой Новосильцев, что он написал в упомянутой депеше, куда ее адресовал – непонятно. Далее Шерер выражает уверенность, что Бог и русский царь спасут Европу, – отлично, основная мысль ясна, а подробности будто и неважны.

Современный читатель, конечно, может выяснить что к чему в комментариях, для этого даже не нужно иметь дома научное издание, многое можно найти просто в интернете. Но мало кто так поступает.

Первые главы книги «Война и мир», называвшейся тогда «Тысяча восемьсот пятый год», появились в московском журнале «Русский вестник» в начале 1865-го. Насколько лучше нас читатель из 1865-го был осведомлен о событиях 1805-го? Можно предположить, что не слишком. Да, еще живы современники, 60 лет – это не 200, но тоже много, учитывая, что в XIX столетии было гораздо меньше источников информации. Широкого читателя, хорошо понимающего контекст этого разговора, не существовало никогда.

В тексте, опубликованном «Русским вестником», Толстой сам выступал в качестве исторического комментатора. Там первые главы были раза в полтора длиннее, чем сейчас.

«Содержание депеши от Новосильцева… было следующее» – а дальше и содержание депеши раскрывалось, и внятно разъяснялась историческая ситуация. Казалось бы, совершенно естественно – дать знать читателю, о чем вообще речь. Или зрителю: британский сериал «Война и мир» (2016) начинается с титра и закадрового текста о том, что Наполеон вторгся в Австрию, против него создана коалиция, в которую вошла и Россия; в американском фильме «Война и мир» (1956) эту информацию закадровый голос оглашает сразу после списка актеров. Логично. Нечто подобное было и у Толстого в журнальной публикации. А в рукописях – даже и просто то же самое: один из черновиков начинался фразой «В начале 1805 года первая европейская коалиция против Буонапарте была уже составлена».

Но эта фраза не доехала даже до «Русского вестника», а в первом же книжном издании романа, в 1869 году, исчезли и объяснения про депешу. Было понятно – стало непонятно.

Вряд ли способствуют ясности и два языка. Диалог в первой главе, как все помнят, идет на французском с русскими вставками. «Je suis votre верный раб», – блещет князь Василий двуязычной аллитерацией.

Далеко не все дворяне во второй половине XIX века прекрасно владели «дворянским наречием», французским языком; не всякий россиянин владеет им и сегодня. Внизу страницы размещен перевод, в котором на месте русских вставок многоточия, которые добавляют путаницы. «Je suis votre» («Я ваш…») переведено, а вместо «верного раба» – точки, поскольку он уже написан по-русски выше, и если вы не помните ту фразу, что выше, наизусть, то из перевода вам нужно снова прыгнуть наверх, в текст, потом снова в перевод.

Причем, даже вовсе не зная языка, можно заметить, что перевод довольно часто не соответствует переводимому.

Фраза «Gênes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte» в вашем домашнем издании переведена не как «Генуя и Лукка не более чем поместья фамилии Бонапарте», а как «Генуя и Лукка – поместья фамилии Бонапарте». Перевод явно короче оригинала. В публикации «Русского вестника» и в первом книжном издании 1869 года он был полнее, в том же 1869-м во втором книжном издании усекся.

В результате всего этого первая половина первой главы – непонятный во многом читателю разговор, зона тумана.

Разговор этот разбит ремарками, позиционирующими героев. Князь Василий говорит с «тихими, покровительственными интонациями», о здоровье Анны Павловны (она приболела) осведомляется «тоном, в котором из-за приличия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка», сообщает, что не сможет задержаться на весь вечер, ибо обещал заехать на праздник к английскому посланнику, издевательски шутит, что, захоти того А. П. Шерер, английский посланник свой праздник безусловно бы отменил…

Обращаясь к князю Василию за инсайдерским комментарием, Анна Павловна злоупотребила риторической фигурой: дескать, расскажите немедленно все, что знаете, иначе вы мне не верный раб, как любите повторять, и теперь князь Василий несколько страниц лениво самоутверждается. «“Я государственный человек. Я дело делаю, а ты болтушка”, – казалось, говорили все его приемы», – стояло в черновике, но в окончательный текст не попало, ловкий автор передал то же самое ощущение без имитации внутренней речи. И когда читатель окончательно убедился, что перед ним не просто очень важная, а очень-очень важная персона, князь Василий берет быка за рога, переходит к личному интересу:

– Скажите, – прибавил он, как будто только что вспомнив что-то и особенно-небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главной целью его посещения, – правда, что l’impératrice-mère желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену? C’est un pauvre sire, ce baron, à ce qu’il paraît.

«Барон этот ничтожное существо, как кажется» – переводится последнее предложение, и это жуткая дерзость – высказаться так об избраннике l’impératrice-mère, вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Князь желал бы видеть секретарем в Вене своего сына, узнает читатель в тайне от Анны Павловны.

М-ль Шерер ставит князя на место. Просто повторяет, что таково решение императрицы, но почти закрывает при этом глаза, чтобы князь понял глубину своей наглости. Князь «равнодушно замолк», но Анне Павловне, которая таким образом перехватила инициативу, этого мало. Она хочет князя за наглость «щелкануть», что и делает весьма, на иной вкус, неделикатно.

Сообщает князю, что ей не нравится его младший сын Анатоль. Парирует его жалобу на отсутствие шишки родительской любви строгим «Перестаньте шутить», добавляет, что при дворе Анатолем тоже недовольны. На попытки замолчать проблему выразительно смотрит и вынуждает оппонента продолжить тему, а чуть позже даже щелканет фразой: «И зачем родятся дети у таких людей, как вы?».

Звучит очень конфликтно; на экране или сцене эти слова интерпретаторы не воспроизводят. Им не нужен конфликт так быстро и между этими героями. В московском спектакле «Война и мир. Начало романа» авторы инсценировки постарались сохранить максимум диалогов из книги, но именно эту фразу выкинули¹. В британском сериале Шерер и вовсе говорит князю Василию про Элен и Анатоля в гостиной – «прекрасные создания». Но у Толстого другой разговор, жесткий стык.

Очень важное лицо унижено, признаёт поражение – вплоть до того, что называет сыновей «des imbéciles» (своих детей!), унижает их в каламбурной форме: «Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль – беспокойный». Расклад изменился, Анна Павловна теперь выше. Теперь она, с высоты положения, может снисходительно утешить князя и заодно заработать очки в светской игре.

Она заводит разговор, отчего бы не женить Анатоля на богатой и знатной Марье Болконской. Князь, разумеется, заинтересован такой идеей, говорит, что Анатоль обходится ему в 40 000 в год, просит Анну Павловну устроить дело.

«Je suis votre вернейший раб à tout jamais» (навсегда), – говорит он и добавляет, что так пишет его староста в донесениях, то есть сам себя по своей воле сравнивает со старостой, легко плюхается с вершин княжеского достоинства.

А Анна Павловна утверждается в роли кукловода. Расставляет фигуры. Именно из уст Шерер мы впервые слышим о детях князя Василия (Элен, Анатоль, Ипполит), о князе Андрее и его жене Лизе, о Марье Болконской и старом князе Болконском, о Кутузове, Наполеоне и Александре I. При этом о Марье сказано «несчастна как камни»: «malheureuse, comme les pierres» – наверное, будет пародийной натяжкой увидеть тут имя «Пьер», но тем не менее формально оно прозвучало. Анна Павловна выставила на доску всех главных героев – кроме Ростовых.

Итак, князь Василий достаточно «щелканут» и достаточно утешен, нужна уравновешивающая концовка, элемент гармонии в движении качелей. Качели эти появляются в тексте едва ли не буквально.

И он с теми свободными и фамильярными грациозными движениями, которые его отличали, взял за руку фрейлину, поцеловал ее и, поцеловав, помахал фрейлинскою рукой, развалившись на креслах и глядя в сторону.

Это предпоследний абзац; в последнем Анна Павловна обещает нынче же поговорить с женой князя Андрея, включить процессы. Завершает главу полушуткой, что начнет этой операцией карьеру старой девицы (в «Русском вестнике» стояло абсурдное для нас «старой девки»). Действительно ли только сейчас вступает сорокалетняя Анна Павловна (черты ее названы отжившими; звучит крайне архаично) на поприще сводни или же эта саморепрезентация есть род светской иронии, так или иначе появляется уместная в финале первой главы тема начала нового дела.

(б)

При сравнении окончательного текста с вариантом «Русского вестника» и черновиками бросается в глаза, как автор заострял конструкцию поединка, делал его более напряженным. Князь Василий в черновом варианте, сообщая, что уедет к английскому посланнику, утешает Анне Павловну: «Я поеду так поздно, как только можно». Это выброшено. В первой половине главы князь не должен быть слишком вежлив. А Анна Павловна в «Русском вестнике» говорила, что плохо знает Анатоля и судит о его нехорошем поведении с чужих слов: в итоге и суждение Анны Павловны звучит жестче, как вывод из личных впечатлений.

Были в черновике попытки связать участников этого поединка памятью о былой личной симпатии, были и сплыли. Автор «Войны и мира» вообще стремится избавиться от предысторий, не ворошит подробностей биографий. Действие по возможности сосредоточено здесь, в моменте чтения.

Несколько фрагментов, связанных с Анной Павловной, были удалены во имя, как ни странно это звучит, схематизации ее образа. В сравнении с «Русским вестником» исчезла фраза, что она в какой-то момент пожалела детей князя Василия… Каково быть отпрысками такого субъекта! Но жалость – слишком человеческое чувство. В сравнении с «Русским вестником» и черновым вариантом вымарано еще несколько характеристик хозяйки вечера как женщины порывистой, восторженной, увлеченной идеальными интересами, переполненной ненавистью к Наполеону, любовью к императрице-матери. В итоге ключевая ее характеристика звучит так:

Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой.

Не порывистая то есть идеалистка, а ловкая лицедейка, искусно управляющая своим поведением. Выражаясь еще грубее, не живой человек, а светская функция. Условная фигура, запускающая механизм книги. Этот механический оттенок удачно передан в московском спектакле, где Анна Павловна двигается, словно автомат, перемахивает стул хромой ногой, как искусственной, вовсе обращается в манекен в какой-то момент, и ее, бездыханную, уносят со сцены (манекен и кукловод не одно и то же, но оба – из мира марионеток).

То, что Шерер – не обычный персонаж, а некая конструкция, метафигура, следует уже из того факта, что она держит «салон». Но никаких «салонов фрейлин» в природе не существовало, незамужняя женщина не могла устраивать званый вечер. В черновом варианте Толстой пробовал объяснить эту фантастическую ситуацию тем, что у Анны Павловны суперпривилегированное положение, позволившее ей не пойти на работу (хотя фрейлины и жили «на работе», в том торце Зимнего дворца, что выходит на Адмиралтейство, на третьем этаже; много носились по лестницам) из-за болезни. Автор эти неубедительные объяснения вымарал; в результате А. П. Шерер предстает персонажем из другого измерения, действует поверх традиций и установлений.²

Итак, на пустой сцене – можно даже представить их перед занавесом, который еще не поднялся, не раздвинулся, – два хладнокровных кукловода. После короткой, но содержательной стычки они находят точку общего интереса.

На первый взгляд, они говорят о большой истории, о войне и мире, о Наполеоне, но эти смыслы ускользают от читателя, автор даже и намеренно не дает нам внятной исторической информации. Значит, важнее второй взгляд: конфликт характеров, сшибка интересов, человеческое измерение, которое важнее исторического?

Но есть и третий взгляд, которому в качестве самоценного объекта представлена сама стычка, ее схема, энергия и пружина, ее щелкающая конструкция, безразличная к тому, кто в стычке участвует и какие проблемы решаются.

Приличная разговорная машина. 1-1-II

В первой главе два героя покачивались в пустоте на диване, во второй

гостиная Анны Павловны начала понемногу наполняться. Приехала высшая знать Петербурга, люди самые разнородные по возрастам и характерам, но одинаковые по обществу, в каком все жили.

В советском и английском фильмах история начинается именно с массовой сцены, с заполненной-заполняющейся гостиной. Начать, как начал Толстой, никто не захотел, два человека в пустоте – возможно, это не слишком кинематографично. И в спектакле «Война и мир. Начало романа» авторы не оставили Анну Павловну наедине с князем Василием, сразу посадили приглядывать за дуэтом юмористическую тетушку. Она даже, чего нет в книге, произносит «а-а-а» и «и-и-и».

В мае 2019 года я устроил в интернете небольшой опрос: с чего начинается «Война и мир»? Из сорока отреагировавших две трети ответило, что с массовой сцены. Аберрация, наверное, связана как раз с тем, что так показано в кино. И всем памятна формулировка «салон мадам Шерер», а раз «салон» – значит, толпа.

Итак, Элен, Лиза Болконская, Ипполит, виконт Мортемар, аббат Морио, Пьер… Герои наполняют гостиную, читатель находится как бы среди них, он, допустим, тоже только вошел, стоит на ногах, оглядывается по сторонам, взгляд его ориентирован горизонтально.

В британском кино это подчеркивается фронтальными появлениями героев в проеме двери: именно так нас познакомят с Пьером и Андреем. Показательно впечатление одной из читательниц книги, полученное в ходе упомянутого сетевого опроса: «Я вообще эту сцену вижу глазами Шерер как бы. Разворачивается постепенно гостиная, в которой сначала мало людей, а потом больше и больше, и они группками».

Толстой не фиксируется на взгляде Шерер, тут вроде бы еще нет приема «сцена-взглядом-героя», но есть самоидентификация читателя с персонажем, и диспозиция верна: людей все больше… Наверное, сначала они стоят на ногах.

На ногах, возможно, стоит некоторое время и «никому неинтересная и ненужная тетушка», к которой Анна Павловна первым делом подводит вновь прибывающих гостей.

– Вы не видали еще, или: – вы не знакомы с ma tante? – говорила Анна Павловна приезжавшим гостям и весьма серьезно подводила их к маленькой старушке в высоких бантах, выплывшей из другой комнаты, как скоро стали приезжать гости, называла их по имени, медленно переводя глаза с гостя на ma tante, и потом отходила.

Позже тетушка, надо думать, опустится на диван, но «выплыла» она не на кресле с колесиками, хотя теоретически могла, мебель на колесиках – древнее изобретение. Неплохо, если бы ma tante выруливала на колесиках. В спектакле тетя еще до начала действия усажена на стул, гуманистическая эмоция создателей ясна. И у Толстого в «Русском вестнике» Пьер, войдя в гостиную, присаживался около тетушки; следовательно, и она успела присесть. Сейчас важно другое: самого движения по вертикали – «тетушка села» – в тексте нет.

Тетушка и задает, на первой странице главы, ритм существования гостей.

Все гости совершали обряд приветствования никому неизвестной, никому неинтересной и ненужной тетушки. Ma tante каждому говорила в одних и тех же выражениях о его здоровье, о своем здоровье и о здоровье ее величества, которое нынче было, слава Богу, лучше. Все подходившие, из приличия не выказывая поспешности, с чувством облегчения исполненной тяжелой обязанности отходили от старушки, чтоб уж весь вечер ни разу не подойти к ней.

Это конспект всей второй главы: гости совершают полумеханические, ритуальные, однообразно устроенные движения и обозначают контакт, в результате которого не налаживается контакта. Когда в варианте «Русского вестника» Пьер попытался говорить с тетушкой чуть дольше, чем того требовал ритуал, она переполошилась и начала звать на помощь племянницу. Никаких лишних разговоров! Только исполнение обязательных фигур.

Впрочем, Пьер – возвращаемся к окончательному варианту книжки – еще не пришел. Мы присутствуем при наращивании моментов псевдообщения. После тетушкиных абзацев является беременная Лиза Болконская, и вот она-то усаживается. Это единственное усаживание во второй главе, единственное движение по вертикали; для беременной сделано исключение.

– J’ai apporté mon ouvrage, – сказала она, развертывая свой ридикюль и обращаясь ко всем вместе.

«Я принесла мою работу» – тавтологическое (увраж и так виден) сообщение без конкретного адресата.

Ответа на него нет, Лиза произносит вторую реплику кряду.

– Смотрите, Annette, ne me jouez pas un mauvais tour, – обратилась она к хозяйке. – Vous m’avez écrit, que c’était une toute petite soirée; voyez, comme je suis attifée.

И она развела руками, чтобы показать свое, в кружевах, серенькое изящное платье, немного ниже грудей опоясанное широкою лентой.

«Не сыграйте со мной злой шутки; вы мне писали, что у вас совсем маленький вечер. Видите, как я укутана», – переведено у Толстого, и здесь возникает непонимание уже между автором и читателем.

«Укутана» по-русски чаще значит «тепло одета». Но изящное платье с лентой – это не значит «тепло одета», и даже если бы Лиза была тепло одета, какая отсюда следует дурная шутка?

По-французски «attifer» означает «принарядиться, приодеться» с некоторым пренебрежительным оттенком.

В «Русском вестнике» был другой перевод: «Видите, как я одета дурно».

Дурно одета – понятнее. Знала бы, что большой вечер, оделась бы лучше – логика вроде восстановлена? Но, если честно, не особенно восстановлена: что дурного в изящном платье с лентой? Лишь то, что оно серенькое? Читатель не уверен. А главное, в окончательном тексте он все равно увидит «укутана». Контакта нет.

– Soyez tranquille, Lise, vous serez toujours la plus jolie, – отвечала Анна Павловна.

«Будьте покойны, Лиза, вы все-таки будете лучше всех». Дежурный ответ, не требующий реакции. Ее и нет. Что мы читаем в следующей строке?

– Vous savez, mon mari m’abandonne, – продолжала она тем же тоном, обращаясь к генералу.

«Вы знаете, мой муж покидает меня, – продолжала она». Кто она, читатель сначала не понимает. «Она тем же тоном» – речь о мадам Шерер? Ведь это Шерер принадлежала предыдущая реплика. И ее имя упомянуто последним. По контексту мы догадываемся, что это – вопреки грамматике – говорит Лиза, но зафиксируем еще один диссонанс.

– Vous savez, mon mari m’abandonne, – продолжала она тем же тоном, обращаясь к генералу, – il va se faire tuer. Dites moi, pourquoi cette vilaine guerre, – сказала она князю Василию и, не дожидаясь ответа, обратилась к дочери князя Василия, к красивой Элен.

(«Вы знаете, мой муж покидает меня. Идет на смерть. Скажите, зачем эта гадкая война»).

Ни от генерала, ни от князя Василия ответа нет (подчеркнуто, что он и не ожидается).

Более того: с какими словами Лиза обращается к Элен, не указано. В «Русском вестнике» в этом месте стояла реплика «Знаете, Элен, вы становитесь слишком хороши, слишком хороши», – но потом она вылетела, и повисла новая неясность.

«Quelle délicieuse personne, que cette petite princesse!» – говорит князь Василий Анне Павловне про Лизу, какая милая особа, но милая-то милая, а ответить на ее обращение князь нужным не счел.

На протяжении полутора страниц: принципиально бессодержательное общение многих лиц с тетушкой, четыре реплики Лизы, из которых лишь одна получает ответ (и это невнятная реплика про платье: укутана ли, принаряжена ли, одета ли дурно; и ответ Шерер – сугубо формальный), здесь же неясность с источником голоса («продолжала она»), здесь же лакуна (непонятно, с чем Лиза обращается к Элен)…

В следующем абзаце впервые появляется в книге Пьер и сразу вызывает у Анны Павловны «беспокойство и страх» из-за своего «наблюдательного и естественного взгляда», представитель – как читатель может понять из этого опасения – какого-то другого мира. Он тоже начинает с ложного контакта, хотя и иного, несветского свойства: подходит к тетушке и мгновенно отходит, не дослушав дежурного пассажа о здоровье ее величества.

Далее мы становимся свидетелями провальной попытки Пьера наладить контакт с Анной Павловной: услышав, что на вечере присутствует аббат Морио, Пьер сразу сообщает, что известный аббатов план вечного мира – не более чем химера… «Мы после поговорим», – прерывает его Анна Павловна. В варианте «Русского вестника» Пьер даже было втянул м-ль Шерер в дискуссию о Руссо (сразу сообщил, что не понимает, «почему не любят “Исповедь”, тогда как “Новая Элоиза” гораздо ничтожнее»): чтобы освободиться от докучливого визави, ей понадобилось там на пару абзацев больше, и, поскольку момент содержательности все же попал в тот диалог (напор Пьера заставил Шерер ответить, что грехи Руссо слишком гадки), автор предпочел его купировать.

Там же, в «Русском вестнике», обменивались репликами о Лизе Болконской Анна Павловна и князь Василий: «Ваш обворожительный сын Ипполит до безумия влюблен в нее. – У этого дурака есть вкус». Диалог очень короткий, но по существу, такие в этой главке держатся плохо, – и он исчез.

В последнем абзаце Анна Павловна оглядывает гостиную. Здесь есть деепричастие «посадив», но это вертикальное движение относится к пространству метафоры, происходит не сейчас и не здесь.

Как хозяин прядильной мастерской, посадив работников по местам, прохаживается по заведению, замечая неподвижность или непривычный, скрипящий, слишком громкий звук веретена, торопливо идет, сдерживает или пускает его в надлежащий ход, – так и Анна Павловна, прохаживаясь по своей гостиной, подходила к замолкнувшему или слишком много говорившему кружку и одним словом или перемещением опять заводила равномерную, приличную разговорную машину.

Эта «разговорная машина» не вырабатывает содержание, она лишь поддерживает ритуал. Саму себя.

Итак, глава 1-1-II – это пространство, постепенно заполняемое людьми, фронтальный ракурс, однотипное и равномерное горизонтальное движение, принципиально бессодержательное общение. А. П. Шерер выстроила привычную ситуацию, но в ней появился несистемный элемент – Пьер Безухов.