Buch lesen: «Смута»
«Смута»
Роман в стихах
Всеволод Райский
Вступление
Люблю гулять я по столице,
Когда вечернею порой,
Снег над моею головой,
Большими хлопьями кружится,
И тихо на асфальт ложится,
Ковёр широкий пуховой.
Ногами на него ступая,
Я с добрым чувством провожаю,
Весёлых шустрых москвичей,
Домой спешащих поскорей.
Или за девушкой младой,
Украдкой молча, наблюдаю,
И неожиданно вздыхаю,
Её, любуясь красотой.
И так до полночи глубокой,
Один по улицам брожу,
И повернув за дом высокий,
На площадь Пушкина спешу,
И к гению российской лиры,
Сняв шапку молча, подхожу,
И долго на него гляжу,
Любуясь собственным кумиром.
И низко в пояс поклонившись,
До скорой встречи с ним простившись,
Иду к Кремлю по улице Тверской,
Любуясь зимнею Москвой.
И так гуляя ночью по дороге снежной,
Решил я двух героев наших навестить,
А чтобы им внимание уделить,
Пройдя по площади Манежной.
По Красной площади, я к храму Покрова спешу,
Ну и когда волнение в себе одолеваю,
К Пожарскому и Минину я робко подхожу,
И перед ними голову свою склоняю.
Уж двести лет им этот памятник в Москве стоит,
И подвиг их народный прославляет,
Но память им свою Россия благодарная хранит,
Да их победу славную не забывает.
И о героях наших я решил подробно всё узнать,
И разобраться в той войне гражданской пожелал,
Да Смуту дьявольскую на Руси я захотел понять,
И вот что о трагедии народной я узнал.
«Димитрий (гордо).
Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла,
Вокруг меня народы возмутила,
И в жертву мне Бориса отдала».
Александр Сергеевич Пушкин.
Трагедия Борис Годунов
Глава I «Разгром Романовых»
Стоял тысяча шестисотый год от Рождества Христова.
И третий год правления царя Бориса Годунова
За горизонт уж солнце западало,
Прощаясь, нежно освещало,
Зубцы Московского Кремля,
Когда вечерняя заря,
Златыми искрами играла,
В глазах веселых москвичей,
И постепенно угасала,
В крестах бесчисленных церквей.
В такую милую погоду,
Когда все улицы заполнены народом,
В домишке, маленьком, уютном,
Стоявшем, на окраине Москвы,
Василий Шуйский в настроении угрюмом,
Ждал встречи с Митькой Верховым,
Он на подворье у Черкасского Бориса с малолетства жил
И князь ему во всём, как верному холопу доверял,
Ну и когда он тайно к Шуйскому на встречу приходил,
То всё за денежки Василию подробно сообщал.
И вот в назначенное время,
Послышался условный стук Матвея.
Князь приподнял запор тяжелый,
Матвея в комнату впустил,
И усадив за стол дубовый,
Суровым голосом спросил:
«Ну как сегодня ты дошёл,
Гостей, не званных, не привёл?»,
На что ему Матвей ответил:
«Не ласково меня ты нынче встретил,
Боярских сыщиков ты можешь не бояться.
От них легко в народе затеряться,
Ну а теперь давай о деле,
О том, что я на днях узнал.
К Черкасскому на той неделе,
Романов Федор приезжал,
И хоть закрылись в комнате они,
Я весь их разговор слыхал.
И вот наедине, какую тайну,
Сумел родному зятю Фёдор рассказать:
«Когда царь тяжко занемог,
От слуг своих Романов смог узнать.
Что слухи кто-то распускал,
О том, что жив царевич Дмитрий,
Не он был в Угличе убитый,
В тот день, когда народ восстал,
Что Дмитрий с преданным слугою,
Из города тайком бежал.
Тогда решил я сам узнать,
Кто эти слухи мог распространять.
И ровно через месяц вскоре,
Я с другом детства повстречался,
И он в случайном разговоре,
Мне по секрету проболтался,
Что жив сын Грозного Димитрий,
Не он был в Угличе убитый,
В тот день, когда народ восстал,
Что Дмитрий с преданным слугою,
Из города тайком бежал.
И далее мне начал утверждать,
Что сам «царевича» прекрасно знает,
При этом начал меня страстно убеждать,
Что тайну эту их, он ото всех скрывает.
Здесь я отменно постарался,
Его скорее убедить,
Меня в их тайну посвятить,
И вот когда ему поклялся,
Их тайну вечно сохранять,
При этом стать немым как рыба,
Чтоб не смогла бы даже дыба,
Язык железом развязать,
Он поселил в меня надежду
И познакомить обещал,
И посоветовавшись прежде,
Он обещание сдержал.
Когда я увидал прохвоста,
То сразу же его сумел узнать,
Мне часто приходилось у Романовых бывать,
И с ним всегда общался очень просто.
Отрепьев Юшка его имя.
Он думает, придёт черёд,
Когда наступит его время,
То весь народ за ним пойдёт.
Он парень, в общем, неприглядный,
Две бородавки на лице,
Весь, рыжий и какой – то наглый,
Хотя лет девятнадцать наглецу,
Уж очень хитрый, скрытный и отвратный,
И так уверен он в себе, что говорить с ним даже неприятно.
Вот всё что я хотел тебе сказать».
Василий встал, по комнате прошёлся,
И прежде чем наказ Матвею дать,
Задумался над тем, что надо делать,
И что необходимо предпринять.
Он начал быстро вспоминать,
Какая битва разразилась,
По смерти Фёдора-царя,
Когда над троном засияла единовластная заря.
В бою жестоком, страшном и упорном,
Сошлись все претенденты на престол.
Романов Фёдор с Годуновым,
За трон вели свой страстный спор.
Своей дорогой Бельский шёл,
Не представляя силы, никакой,
Он в бой за трон умело ввёл,
Всю челядь шумную с собой.
Мстиславский, не желая быть избитым,
Покинул с миром поле битвы.
В Боярской думе было не спокойно,
Борьба шла яростно и напряжённо.
Что только мог Романов предпринял,
В убийстве Дмитрия он Годунова обвинял,
А заодно, убийство Фёдора и дочери его,
Ему открыто он же приписал.
И так от ярости однажды распалился,
Что сам с ножом на Годунова устремился.
И хоть Борис сумел царём Московским стать,
Пробив на трон себе дорогу,
Он должен был всегда осознавать,
Что все его соперники желают, трон царский у него отнять,
И это вызывало в нём тревогу.
Царь никому не доверял,
И лишь момента выжидал,
Чтоб претендентов разогнать,
да мирно Русью управлять.
Неплохо Шуйский это знал,
Он тоже о венце мечтал.
Но на пути его стояли,
Два претендента на Московский трон,
С которыми, вести бой должен он,
И всем мечтам его исполниться мешали.
Но в бой, открыто не вступая,
Итог, борьбы тихонько выжидая,
Он ничего из вида не терял,
И в сей, борьбе предполагал,
Что царь Романова с дороги уберёт,
Тогда он с Годуновым осторожно,
За трон Московский бой начнёт.
Затем продумав всё что можно,
К Матвею тихо обратился:
«Ты с Юшкой ближе бы сдружился,
Когда царь на Романовых озлится,
Ты приведёшь Отрепьева сюда,
И разузнаешь у него тогда,
Где думает от смерти он укрыться».
И Верховому серебро вручив,
На дело тайное благословив,
Матвея Шуйский проводил,
И тихо дверь за ним закрыл.
И в тот же год второго ноября,
Из стен Московского кремля,
Стрельцы обычными рядами,
С пищалями и бердышами,
Надевши шапки свои лихо,
Глубокой ночью вышли тихою.
И освещая факелами путь,
Боясь московских жителей спугнуть,
Отправились как осторожный вор,
К боярину Романову на двор.
И только с домом поравнялись,
Как хищник дикий и коварный,
Под крик пальбу и свист кошмарный,
На двор боярина ворвались.
На следующий день после погрома,
Василий Шуйский у окна стоял
И осторожно наблюдал,
За улицей, что проходила возле дома.
Вдруг скрип негромкий в комнате раздался,
Василий взор на звук сей устремил,
В дверях монах уставший показался,
И Шуйскому с ухмылкой проронил:
«Пришёл к тебе раб верный твой,
Матвей по роду Верховой».
Князь живо к гостю подскочил,
И с долгожданным не терпеньем,
С неровным, сильным возбуждением,
Дрожащим голосом спросил:
«Ну что с Отрепьевым он жив ли,
Я думал, вы уже погибли».
Матвей небрежно рясу снял
И отдышавшись, продолжал:
«Вчера, когда ты мне сказал,
Что царь готовит, сей погром,
Отрепьева привёл я в тайный дом,
И там ему об этом рассказал.
Тогда он мне секрет открыл,
Что будто бы уже решил,
В Железноборский монастырь идти,
Под именем Григория в монахи,
И жизнь свою в обители спасти,
От гнева царского и плахи.
Наутро мы одели рясы,
Тихонько за город пробрались.
Я там отдал ему припасы,
И мы до встречи распрощались».
Василий Шуйский с кресла встал.
Яд незаметно с полки взял,
И бросив весь в бокал большой,
Сказал, наливши мёд хмельной:
«Я знаю, ты всю ночь не спал,
И хоть ты как шатун устал,
Под утро должен ты бежать,
На выпей и ложись-ка спать».
И протянув ему бокал,
За дверью в темноте пропал.
Царь был жесток в своей расправе.
Он, несомненно, полагал,
Что Фёдор слухи распускал,
А посему считал не вправе,
Романовых у трона оставлять,
И после низменных доносов,
Кошмарных пыток и допросов,
Их повелел всех разогнать.
Как бунтовщик и возмутитель,
Боярин Фёдор был отправлен,
В Антониево-Сийскую обитель,
И там подстрижен и оставлен,
На попечение царского агента,
Под именем монаха Филарета.
У Александра царь велел,
«Волшебный» корешок найти,
Которым яко бы хотел,
Он царский род весь извести.
Когда же корешок нашли
И Александра допросили,
То в колдовстве злом обвинили,
И к Годунову отвели.
За что брат Филарета вскоре,
В Усолье-Луду был направлен,
И там прожив лишь год в неволе,
В подвале каменном удавлен.
Василий, сосланный в Пелым,
В темнице там наедине,
Прикованный как раб к стене,
Скончался, будучи больным.
Иван в Пелыме тоже оказался,
Но Годуновым был прощён,
Когда тяжёлой смерти дожидался,
И вновь в столицу возвращён.
А Михаил, отправленный в Ныроб,
После страданий мук голодных,
Ночей бессонных и холодных,
Навечно лёг в дубовый гроб,
Романовых царь разорив,
Забрать именья приказал,
И родственников их допросив,
Всех по России разогнал.
Черкасского он не пытал,
Признаний слёз не добивался,
А в Белоозеро сослал,
Где узник через год скончался.
Тень Дмитрия, решив искоренить,
Чтоб слухов не было кошмарных,
Царь приказал, немедля изловить,
Всю дворню у бояр опальных,
И каждого на месте допросив,
Казнить, в столицу сообщив.
Глава II «Побег»
В монашеской забытой мором келье,
Тоскливой жизнь Григория была,
От служб церковных и смиренья,
Унылой монотонностью текла.
Однажды он за книгою сидел,
Когда дверь тихо заскрипела,
В дверях Григорий разглядел,
Монаха с бородою белой.
Монах к Григорию подсел
И тихим голосом сказал:
«Ты научиться бы хотел,
Писать каноны? Я слыхал».
И получив ответ желанный,
Духовный старец продолжал:
«Давно юнец мой долгожданный.
Тебя я по обителям искал.
Ведь грамотных монахов молодых,
Желающих служить душою Богу,
В монастырях сейчас не много,
За то полно убогих, пожилых.
Для этого друг юный мой,
Сегодня мы уйти должны,
В Ефремьев монастырь с тобой,
Где проживёшь ты до весны.
А по весне если захочешь,
Обитель по душе найти,
Уйти в любое время сможешь,
Стоять не буду на пути».
В Ефремове Григорий восхищая,
Учителя умением своим,
И знаниями большими поражая,
Умом всех удивлял живым.
С вечерней шли они однажды.
Григорий старца в келью вёл,
Когда окликнув, кто-то дважды,
К ним торопливо подошёл.
То протопоп Еуфимий был,
Его не плохо старец знал,
Сейчас в столице он служил,
И дальний путь туда держал.
С монахами он поклонился,
Их о здоровье расспросив,
За ними следом устремился,
О новостях заговорив.
Когда же в келью все вошли,
И грудь свою перекрестили,
Монахи гостя усадили,
Да с ним беседу завели.
За разговором гость узнал,
Что, в Чудовом монастыре кремлёвском,
Где он недавно пировал,
На царском празднике московском,
Дед у Григория служил.
А настоятелем там был,
Пафнотий добрый прорицатель,
Его давно Еуфимий знал.
Архимандрита как приятель,
Он очень часто навещал.
Закончив мирную беседу,
Гость у Григория спросил:
«Уйти ты не желаешь к деду,
В столице у него бы жил?»
От радости Григорий встал,
И с возбуждением сказал:
«Мальчонкой я ещё мечтал,
Святому Господу служить,
И вместе с дедом бы желал,
Жизнь церкви нашей посвятить.
Но странная судьбы дорога,
Нас разлучила на года,
И не по доброй воле Бога,
Меня забросила сюда.
Я посему хочу просить,
Помочь мне рядом с дедом быть,
За хлопоты всю жизнь я буду,
Обоих вас благодарить».
Подумав, протопоп не много,
Неторопливо отвечал:
«Ты жил без деда очень долго,
Годами по нему скучал,
И чтоб ты боле не страдал,
Я по прибытии в Москву,
Исполниться твоим мечтам,
Без промедленья помогу».
За тем Еуфимий с лавки встал,
Двумя перстами помолился,
Монахам здравья пожелал,
И на прощанье поклонился.
И дверь рукою приоткрыв,
Ушёл, оставив их одних.
И после разговора в келье,
Григорий через три недели,
Жил в Чудовом монастыре,
Что в Белокаменном Кремле.
Под вечер в комнате своей,
Пафнотий Господу молился,
Когда к нему под треск свечей,
Монах вошедший обратился:
«Василь Иваныч Шуйский к вам,
Прийти изволил по делам».
Архимандрит с коленей встал,
Платком снял пот со лба и шее,
И гостя знатного скорее,
Позвать монаху приказал.
Князь тихо в комнату вошёл,
Святым иконам помолился,
Архимандриту поклонился
И первый разговор завёл:
«Поклон тебе от Иоанна,
Родного брата моего,
Да протопопа Епифана,
Большого друга твоего».
При сих словах князь кубок взял,
И пригубив, чуть продолжал:
«Вчера к тебе я заходил,
И от монаха Никонора,
Узнал, что ты на службе был,
В Великокняжеском соборе.
Тогда я навестить решил,
Забытый холмик Епимаха,
Но встретив грустного монаха,
Бродившего среди могил,
О жизни с ним разговорился,
Он о себе мне рассказал,
Как в детстве грамоте учился,
Да в Чудов монастырь попал,
Что мысль одна его тревожит,
Боится дела не найти,
И если дед помочь не сможет,
То будет вынужден уйти.
Григорием монаха звать,
Ему б задание ты дал,
Чтоб грамотность его узнать,
Да и в письме бы испытал».
И кубок залпом осушив,
Князь захмелев, развеселился,
И новости все обсудив,
До скорой встречи распростился.
В церквях заутреню служили,
Когда со всей Москвы съезжаясь,
В Кремле на думу собираясь,
Бояре с важностью входили,
В палаты царские надменно,
И всем, раскланявшись степенно,
На место величаво шли,
На длинный посох опираясь
И Годунова дожидаясь,
Беседу мирную вели.
Но вот Василий Шуйский появился,
Он всем боярам здравье пожелал,
За тем монахам молча, поклонился,
Когда же в свите патриарха увидал.
Стоявшего с митрополитом,
Пафнотия архимандрита,
К монахам тихо, подошёл,
Почтенно, робко извинился,
Лукавым взором их обвёл,
И к патриарху мило обратился:
«Как здравие твое святейший?»
Подумав, Иов отвечал:
«Да так себе мой друг светлейший.
Почти весь мясоед хворал,
Да, слава Богу, Даниил,
Травой лечебной исцелил»
Князь головою покачал,
Лекарства выпить предложил,
Здоровья старцу пожелал,
И настоятеля спросил:
«Ну, как в обители твоей,
Монах Григорий поживает?
Бывает ли среди друзей,
Иль в кельи как всегда скучает?»
На что ему архимандрит ответил:
«Когда ты от меня ушёл,
Григория я в храме встретил,
И сразу же его к себе привёл,
А на другой день поутру,
Ему задание я дал,
Чтоб похвалу он написал,
Святым Ионе и Петру.
С заданием он справился прекрасно,
Пожалуй, в нем себя он превзошёл,
Написано толково, чётко, ясно,
За это в дьяконы его я произвёл».
В их разговор вмешался патриарх:
«Мне нужен грамотный монах.
Ты нынче же ко мне придёшь
И дьякона с собою приведёшь».
В ответ Пафнотий поклонился,
На патриарха покосился,
За тем на князя посмотрел,
Но князь на месте уж сидел.
С тех пор по воле патриарха,
Григорий у него служил,
Святейший, полюбил монаха,
И высоко так оценил,
Что для пророка Аввакума,
Писать каноны доверял,
И первый раз с собою в думу,
В составе свиты своей взял.
Григорий с робостью смиренной,
В палату царскую вошёл,
И поклонившись всем почтенно,
Спокойным взглядом зал обвёл.
Вдруг сердце бешено забилось,
В ушах раздался странный звон,
По венам жарко кровь разлилась,
Монах увидел царский трон.
Казалось, он оцепенел
Приятным блеском ослеплённый,
И так от счастья захмелел,
Его красой заворожённый,
Что закружилась голова,
Но лишь придя в себя едва,
На трон опять глаза поднял,
И весь от злобы побелел.
На троне царь Борис сидел.
Григорий с силой руки сжал,
И еле слышно прошептал:
«Ну, подожди же царь коварный,
В один из дней твоих кошмарных,
Я «Дмитрием» сюда войду,
И если здесь тебя найду,
То царской волею моей,
Ты гордый государь всесильный,
Под скорбный плачь своих детей,
Накроешься плитой могильной».
Монах был троном так пленён,
И столь Борисом возмущён,
Что в дикой злобе не видал,
Когда царь с рындами своими,
Двумя юнцами удалыми,
Бояр и думу покидал.
С тех пор он потерял покой,
Ночами долгими мечтал,
Сесть на Московский трон златой,
И лишь под утро засыпал.
Когда ж монах его будил,
Вставал с распухшей головой,
И молча, в церковь уходил,
Шатаясь, как старик больной.
Там, как положено, молился,
С попом обычно службу вёл,
Когда ж народ весь расходился,
В палаты патриарха шёл.
Однажды из Боярской думы
Он вышел вместе с патриархом
И увидав вдали угрюмых,
Знакомых чудовских монахов,
Перед святейшим извинился,
К монахам быстро подошёл,
Почтенно всем им поклонился,
И с ними разговор завёл.
Вдруг Павел всех их перебил:
«Отцы Варлам и Мисаил,
Христово Сретение сегодня,
И если б в праздник мы Господний,
Григория не пригласили,
То мы б невежами прослыли.
Я вижу в том наш верный долг,
Чтоб дьякона нам пригласить,
Ведь то вино что дал нам Бог,
Должно вполне на всех хватить».
С ним слуги Бога согласились,
Собору вместе поклонились,
За тем беседу завели,
И в Чудов не спеша, пошли.
Когда же в монастырь пришли,
И гостя в келью привели,
То отыскав кувшин вина,
Усердно стали его пить,
И осушив кувшин до дна,
Стал Павел дьякона хвалить:
«Ведь надо же себе представить,
Всего лишь за год из монаха,
Он стал придворным патриарха.
Ещё бы я хотел добавить,
Не малый надо ум иметь,
Чтоб так на службе преуспеть».
Вдруг Мисаил засуетился,
И робко к гостю обратился:
«Ты мог бы с нами поделиться,
как смог ты славы сей добиться».
Григорий, осушив бокал,
Монахам с гордостью сказал:
«Умом я славы сей добился»
За тем лениво с лавки встал,
И с гордым видом продолжал:
«Когда в монахи я подстригся,
В Ефремьевом монастыре,
Ко мне однажды на заре,
Монах как лунь седой явился.
Со мною разговор завёл,
И так мне сразу полюбился,
Что я с ним в тот же день ушёл.
С тех пор я у монаха жил,
И вот однажды навестил,
Нас в келье протопоп Еуфимий,
С ним вместе служит поп Василий.
Он с нами долго говорил,
Тогда ж его я попросил,
В столице монастырь найти,
В который мог бы я уйти.
Пообещав помочь мне в деле,
Он поспешил в Москву отбыть
И ровно через три недели,
Я прибыл в Чудов монастырь служить.
Вот так я к вам сюда попал.
Однажды в церкви я стоял,
Когда меня Пафнутий там заметив,
Со мною вдруг заговорил,
И грамотность мою приметив,
Мне труд нелёгкий предложил.
Но вскоре дело я смог завершить
И настоятелю отдать,
Он высоко сумел мою работу оценить
И сразу же решил сан дьякона мне дать.
Когда ж он труд мой прочитал,
То был настолько поражён,
И так моим талантом восхищён,
Что вскоре патриарху отослал.
Меня святейший полюбил
И высоко так оценил,
Что стал мне тайны доверять,
И вверх на думу с собой брать.
Ему я часто помогаю,
С ним важные дела решаю,
Умом всех привожу в восторг,
Но знает только один Бог,
Что я сын Грозного – Димитрий,
Не я был в Угличе убитый,
В тот день, когда народ восстал.
Я раньше с преданным слугою,
Из города тайком бежал»
Монахи так и обомлели.
Когда ж немного осмелели,
С улыбкой робкой Мисаил,
Григория переспросил:
«Сказал ты правду без обмана,
Что ты сын Грозного Ивана?»
В ответ Григорий заявил:
«Я Дмитрием с рожденья был»
Монахи снова удивились,
Поверив, Гришке извинились,
И начали его хвалить,
Да Годунова поносить.
Один лишь Павел покосился,
Встал, перед всеми извинился,
Да вышел вроде по делам.
Смекнув. в чём дело Варлаам,
Григория стал умалять:
«Отсюда надо нам бежать.
Нельзя царевич нам здесь быть,
Пошёл ведь Павел доносить.
Я не хочу, чтоб ты Димитрий,
Лежал в снегу плетьми забитый,
Да нас невинных заберут,
Допросят, а потом прибьют».
Монахи сразу отрезвели.
Поняв, что могут их забрать,
Тулупы быстренько одели
И вместе бросились бежать.
И возле Фроловских ворот,
В ужасном страхе увидали,
Что в монастырь стрельцы бежали,
Распугивая весь народ.
Монахи башню проскочили,
Как должно грудь перекрестили,
Дорогу нужную нашли,
И к Сретенским вратам пошли.
Когда ворота миновали,
Почувствовали что устали,
На снег присели отдохнуть,
Обдумывая дальний путь.
Недолго сей вопрос, решали,
Поняв, что некуда идти,
Надумали ночлег найти,
И по дороге зашагали.
До ближнего села добрались,
В домишко чей-то постучались,
Хозяин дверь гостям открыл,
И всех их в дом свой проводил.
Монахи у двери разделись,
За стол на лавочке уселись,
И вместе начали просить,
Гостей не званных накормить.
Хозяин дома удивился,
Главою молча, покачал.
На печь пустую покосился
И глубоко вздохнув, сказал:
«Да что вы гости дорогие,
Глухие вы или слепые.
Не знаете ,что люд страдает,
Бояре досыта лишь жрут,
Жестокий голод Русь терзает,
Как мухи нынче люди мрут.
Я сам двоих похоронил,
Мальца и дочку потерял.
И чем я Бога прогневил?
За что моих детей забрал?»
От этих слов все приуныли,
Хозяин тоже замолчал,
И обратившись к Мисаилу,
Варлам задумавшись, сказал:
«А ведь в монастыре не знают,
Что люд простой наш голодает».
Главою старец покачал,
И грустным голосом сказал:
«Ну что ж голодными видать,
Уляжемся мы нынче спать».
Монахи с лавки тихо встали,
Свои тулупы разослали,
Иконе трижды помолились,
И на полу спать завалились.
До утренней зори проспали.
Когда же домочадцы встали,
Хозяин дома их поднял,
И посмотрев на дверь, сказал:
«Стрельцы монахов трёх схватили,
И всех их в заговоре обвинили».
Монахи так и обомлели.
Когда ж пришли в себя, присели,
И вместе начали решать,
Как быть и что им предпринять.
Все варианты обсудили,
И прежде чем уйти, решили,
Что больше нечего терять,
Осталось лишь в Литву бежать.
Перед уходом извинились,
Со всеми в доме распростились.
Дорогу нужную нашли,
И не спеша, по ней пошли.
И обойдя кругом Москву,
Направились пешком в Литву.
