Драма снежной ночи. Роман-расследование о судьбе и уголовном деле Сухово-Кобылина

Окончив курс наук в Московском университете и удостоившись “за отличные успехи и поведение” степени кандидата^[2] философского факультета, Александр Васильевич отправился за границу. Год он жил в Италии, где “на высотах Альбано зачитывался Гоголем до упаду”. Затем уехал в Германию и там два года изучал гегелевскую философию – слушал в Берлинском и Гейдельбергском университетах лекции гегельянцев Георга Габлера и Карла Вердера. В 1841 году он поселился в Париже, где его привлекали главным образом театры.

Страсть к театру была у Сухово-Кобылина в крови. Его дед, выксунский властелин Иван Дмитриевич Шепелев, прозванный за свою жестокость и деспотизм Нероном Ардатовского уезда, имел в собственности великолепный театр. По воспоминаниям современников, это был один из лучших провинциальных театров России. Иван Дмитриевич содержал многочисленный оркестр, сформированный из именитых столичных музыкантов, покупал отменные декорации и костюмы, оборудовал сцену первоклассной техникой. В Выксе ставились не только драмы и комедии, но и оперы, а также балеты. Балетмейстером Выксунского театра был одно время Иогель, известный тогда в России учитель танцев. Сам Иван Дмитриевич, обладавший хорошим баритоном, исполнял в некоторых операх главные партии.

Театр для него был превыше всего. Однажды во время спектакля к нему в ложу прибежал перепуганный до смерти управляющий и сообщил, что чугунная плавка прорвала доменную печь – горят заводы. Ни один мускул на лице магната не дрогнул. Он приказал управляющему не говорить никому о пожаре, чтобы не нарушить переполохом хода представления, и сам досмотрел спектакль до конца с большим воодушевлением, которое обошлось ему в полмиллиона рублей серебром. Любовь к театру не помешала, однако, уездному Нерону жестоко расправиться с капельмейстером своего оркестра – бедняга был посажен на кол за то, что позволил себе ухаживать за фавориткой театральной труппы, любовницей хозяина. Дед драматурга был настолько увлеченным театралом, что и жизнь его мало чем отличалась от театральных представлений. Воображая себя султаном, он носил турецкий костюм и чалму и принимал гостей, восседая на троне. В султанском же одеянии он совершал торжественные шествия по Ардатовскому уезду Нижегородской губернии, сопровождаемый толпой лакеев, наряженных в турецких воинов. Среди пшеничных полей Иван Дмитриевич раскидывал пестрые шатры и, окруженный одалисками, пировал дни и ночи напролет, разыгрывая роль восточного властелина.

Парижская модистка, с которой Александр Васильевич случайно познакомился в ресторане, оказалась женщиной деликатной, умной, не лишенной светских манер; к тому же она была чрезвычайно привлекательна внешне: белокурая, голубоглазая, хорошо сложенная, со вкусом одетая. Она понравилась русскому барину. Александр Васильевич водил Луизу с собой в театры, удивляя ее прекрасным знанием города и французского жаргона, когда приходилось с бою брать билеты в кассах дешевых бульварных театриков, где место в партере стоило всего 2 франка и где на афишах стояло неизменное добавление: “Шутка, пародия, шарж”. Он любил дешевые театрики. Привилегированному “Одеону”, куда ездили пэры Франции и королевская фамилия, он предпочитал балаганы на Вандомской площади, где каждый вечер под шарманку и фейерверки разыгрывался народный фарс. Он посещал театр “Жимназ” на бульваре Бон-Нувель, где ставились комедии Эжена Скриба, был постоянным зрителем в театрах “Гете”, “Водевиль”, “Варьете” на бульварах дю Тампль и Монмартр, где блистал комик-виртуоз Пьер Левассор и где “бесподобный”, по мнению Александра Васильевича, Мари Буффе, рассыпаясь в ужимках и восклицаниях, заставлял толпу в одну минуту и рыдать, и содрогаться от смеха.

Потом, сидя в тюрьме у Воскресенских ворот и макая перо в казенную чернильницу, Александр Васильевич будет вспоминать этого великого комика: “Я писал «Свадьбу Кречинского», – говорил он в интервью корреспонденту «Нового времени» Юрию Беляеву, – и все время вспоминал парижские театры, водевили, Буффе”.

И сам удивлялся: “Каким образом я мог писать эту комедию, стоя под убийственным обвинением и требованием взятки в 50 тысяч, я не знаю, но знаю, что написал «Кречинского» в тюрьме, на гауптвахте у Воскресенских ворот”.

Здесь надо заметить, что с тех пор, как в желудке статского советника Лебедева сгинул злополучный билет Опекунского совета, сумма требуемой взятки неуклонно возрастала: частный пристав Редькин запросил уже 20 тысяч, а следователь Троицкий – 30. Когда же за дело взялись “особые”, “тайные” и “чрезвычайные” следственные комиссии, с Александра Васильевича потребовали 50 тысяч. Но он не дал. Тогда он еще не постиг горькую мудрость, которую озвучил потом устами Кречинского, писавшего помещику Муромскому:

С Вас хотят взять взятку – дайте; последствия Вашего отказа могут быть жестоки… Откупитесь! Ради бога, откупитесь. С Вас хотят взять деньги – дайте! С Вас их будут драть – давайте!

“Дело”, действие первое, явление I

“А в тюрьме было превесело, – говорил Александр Васильевич журналистам, будучи уже восьмидесятилетним стариком, – доказательством вам то, что там я написал лучшие сцены «Кречинского»”.

Эти дни, проведенные с Луизой в парижских театрах, были счастливейшими днями его жизни, судя по тому, что он вспоминал их в тяжкие месяцы ареста, в ожидании страшного приговора, в тюрьме “об стену с ворами”, где было не так уж весело, как это казалось спустя сорок с лишним лет. Его дневники и письма начала 1850-х годов наполнены скорбью и отчаянием.

Подошло время уезжать из Парижа. В России ждали неотложные дела, нужно было устраивать имения, вникать в управление выксунскими заводами. Александру Васильевичу грустно было расставаться с Луизой. В последний вечер перед отъездом он говорил ей: “Приезжайте в Россию. Я помогу вам найти отличное место. Я дам вам рекомендацию к лучшей портнихе в Москве. Приезжайте… я буду вас ждать”.

Он тут же написал рекомендательное письмо госпоже Мене, приложил к нему 1000 франков “на дорожные издержки”, попрощался, сел в экипаж и уехал, сожалея, впрочем, что не уговорил Луизу ехать в Москву сейчас же, вместе с ним.

Глава вторая

После жизни в Париже я продолжал светскую жизнь до жестокого дня 7 ноября 1850 года. Это была жестокая точка поворота меня в меня самого.

А. В. Сухово-Кобылин. Черновик автобиографии

Вернувшись в Россию, Александр Васильевич нашел в полном здравии своих прежних друзей, известных всей Москве донжуанов, игроков и авантюристов, среди которых были князь Лев Гагарин и двоюродный брат Герцена Николай Голохвастов. Играя ночи напролет, они уже успели разорить свои имения, сделать многотысячные долги, заложить ростовщикам фамильные бриллианты и снова разбогатеть на счастливой карте. Они с легкостью проматывали в три дня состояния, женились на богатых купчихах, чтобы на следующий день прокутить в столице все их приданое, делали предложения французским актрисам и, пользуясь их незнанием православных обрядов, заказывали вместо венчания панихиду, после чего счастливые француженки считали себя законными женами русских князей.

Как и в прежние университетские годы, Александр Васильевич, окруженный этими повесами, с удовольствием расточал время на светских раутах, за карточным столом, на ипподромах и в доме Голохвастова, где устраивались шумные обеды, балы, спектакли и ночные кутежи, на которых, как пишет Герцен, “вино лилось и музыка гремела”.

В светской жизни Сухово-Кобылин блистал и добивался успеха, как и во всем, за что бы он ни брался. В 1842 году он стал лучшим жокеем России, выиграв на первой “джентльменской” скачке в Москве главный приз: обогнал на гнедом чистокровном жеребце Щеголе дотоле непобедимого петербургского жокея Демидова, который был настолько уверен в успехе, что перед скачкой зашел в судейскую беседку узнать, кто поднесет ему приз. Кобылин оставил его позади на полкруга. “Выигрыш первого ездока-охотника из дворян, – говорили потом очевидцы, – был приветствован обществом и публикой восторженно”. В честь этого события на всех ипподромах России был учрежден приз имени Сухово-Кобылина, а какой-то французский художник-любитель изобразил победителя на акварельном портрете: в щегольской жилетке, узких панталонах и жокейской кепке он скачет на красивом гнедом жеребце по финишной прямой; взгляд у “ездока-охотника” злой и сосредоточенный. Портретик этот много лет кочевал по страницам всевозможных охотничьих журналов и газет Москвы, Петербурга и Парижа.

Впоследствии Сухово-Кобылин завел в своем имении конезаводы, которые смог поставить так, что они считались лучшими в России. Его лошади выигрывали призы на крупнейших ристалищах Европы.

В письме Муромскому (“Дело”) Кречинский говорит: “Может, и случалось мне обыгрывать проматывающегося купчика или блудно расточающего родовое имение дворянина, но детей я не трогал, сонных не резал…” (По одной из версий следствия, Деманш была зарезана сонной в постели.)

Случалось и Александру Васильевичу обыгрывать дворян и купчиков. Игроком он был отчаянным: играл не по мелочи – на деревни и вотчины. По свидетельству его крестьян, в карты он выиграл родовое имение графа Антонова деревню Захлебовку, которая находилась по соседству с тульской Кобылинкой. “Таким же образом барин приобрел еще часть земли у других помещиков”, – вспоминали крестьяне.

Да, но вот “сонных не резал”. Общественное же мнение единодушно утверждало – резал! И ссылалось при этом на “грехи его молодости”, на купчиков и дворян, которым он действительно “резал горло” за ломберным столиком какой-нибудь счастливой картой.

От карт, ипподромов, фехтования и пикников Александра Васильевича отвлекали коммерческие занятия. Намереваясь поправить состояние семьи, частью потраченное им самим и его сестрами в заграничных поездках, частью пошатнувшееся стараниями эксцентричного деда, развеявшего сотни тысяч в театральных разгулах по Ардатовскому уезду, Александр Васильевич предпринимает поездку в Томск с целью приобрести там золотые прииски и начать новое дело. “Может быть, именно это путешествие, – пишет он сестрам из Томска, – явится залогом нашего благоденствия”.

Залогом благоденствия оно не явилось. В первой половине своей жизни до рокового перелома в ночь на Михайлов день 1850 года Сухово-Кобылин неохотно и неумело занимался хозяйственной и коммерческой деятельностью. Позднее, после трагических событий, резко переменивших его судьбу, он будет опьяняться работой, находить в ней радость, забвение и утешение. В 1850-х годах он с жаждой и горячностью станет набрасываться на всякое дело, возводить заводы, мельницы, лесопильни, винокурни, с упоением и воодушевлением говорить о них.

А тогда упоения не было. “Я объездил золотые прииски, – пишет он уже в следующем письме из Томска. – Здесь все живет только для денег. Нажива единственный двигатель, и все души здесь черны, сухи и отталкивающи. Общества и собрания представляют нечто столь колоссальное по глупости, что можно было бы умереть от смеха, если бы не умирали от скуки. Словом, к черту их – не хочу больше о них говорить”. Этим все его предпринимательство и ограничилось. Приисков он так и не купил.

Весь год по возвращении из Парижа Александр Васильевич не забывал своей “милой Луизы”. Напротив, все больше тосковал о ней. Он то и дело заезжал в магазин к госпоже Мене справляться, не поступала ли на службу француженка по имени Луиза Деманш. Просил, если она появится, тотчас же сообщить ему.

Приехав в Россию 6 октября 1842 года, Луиза не спешила воспользоваться рекомендацией Сухово-Кобылина. Она осталась в Петербурге и устроилась модисткой в магазин портнихи Андрие на Невском проспекте. Луиза надеялась разбогатеть, торгуя модными шляпками в Северной столице, и явиться к “русскому боярину” со своим капиталом. Но торговля в Петербурге не принесла ей ничего, кроме долгов. В декабре она оставила магазин Андрие и решилась ехать в Москву.

Не объявляясь Александру Васильевичу, Луиза остановилась у своей соотечественницы Эрнестины Ландерт, с которой познакомилась в магазине Мене. Квартиру для Эрнестины в Газетном переулке снимал брат поэтессы графини Ростопчиной гвардии поручик Сергей Петрович Сушков, впоследствии неоднократно привлекавшийся свидетелем по делу об убийстве Деманш.

Эрнестина с Сушковым и сообщили Александру Васильевичу о приезде Луизы. Счастливый и возбужденный, он помчался в Газетный переулок. “Зима. Первое сладостное свидание с Луизой, – записал он в дневнике. – Я приехал за нею в санях. Она вышла. Я ее посадил в сани и… какая досадная эта зима – эта шуба…”

О том, чтобы Луиза работала модисткой, уже не было и речи. “К черту госпожу Мене! К черту шляпки! – восклицал Александр Васильевич. – Я сделаю вас настоящей русской купчихой! Не смейтесь!.. Вы будете сидеть на пуховых подушках, пить чай из самовара и бранить кредиторов, я научу вас, как с ними разделываться в два счета: эй, там, кто-нибудь, гоните их в шею!.. Я люблю вас, Луиза, я не знаю, как прожил весь этот год без вас…”

На следующий же день Александр Васильевич снял Луизе квартиру в доме Засецкого на Рождественке. Но этого ему показалось мало, и он в скором времени арендовал для француженки весь первый этаж дома графа Гудовича – со спальнями, кабинетом, просторной гостиной, кухней, погребом и конюшней. Дом Гудовича находился в самом центре Москвы на углу Тверской и Брюсова переулка, в двух шагах от дома военного генерал-губернатора. Кобылин дал Луизе в прислуги дворовых девок Аграфену Кашкину, Пелагею Алексееву, Василису Егорову и Настасью Никифорову. Он отрядил к ней лучшего своего повара Ефима Егорова, прошедшего школу в Петербурге на кухне Дашкова, трех кучеров и мальчика-рассыльного.

С азартом и воодушевлением занялся Александр Васильевич обустройством апартаментов Луизы. “Я набрал и накупил какой-то мебели, – пишет он в дневнике. – Постели поставили в большой комнате; за нами ходил камердинер, страшно напивался пьян, ухал и пугал Луизу”.

Восемь лет спустя, перечитывая показания свидетелей по делу об убийстве Деманш, дневники и письма Кобылина, обер-прокурор Лебедев отметит в своих “Записках”: “Грустно видеть этого даровитого Сухово-Кобылина, поглощенного интригами, и этих крепостных, отданных господином в рабство своей французской любовнице”.

Принадлежность к одной из самых древних и знатных фамилий русского дворянства не позволяла Александру Васильевичу жениться на “безродной иностранке”. Против этого брака восстала бы вся его семья. Впрочем, с мнением семьи и всего высшего света он бы не посчитался, если бы решил сделать Луизу своей женой. Но он сам был лютым стражем чистоты своей аристократической фамилии, унаследованной, по семейной легенде, от боярина времен Ивана Калиты и Симеона Гордого, тевтонского рыцаря Андрея Кобылы. У него, последнего представителя рода Сухово-Кобылиных (о судьбе его несчастного младшего брата речь пойдет ниже), чувство дворянской гордости было в высшей степени обостренным. Во славу своего рода и с тоской о его былом величии он устроил в Кобылинке музей, где свято хранил семейные реликвии и документы – “государей моих жалованные грамоты”. Об этом музее писали газеты, его посещали любители русской старины. “Мы, Кобылины, могучий род!” – любил говорить он.

Судьба в ответ послала ему клеймо страшного обвинения, тюрьму и разорение; обрушила на Кобылинку свирепый пожар, испепеливший родовую усадьбу и смешавший с прахом рескрипты царей, и, завершая тяжбу с ревнителем последних оплотов “могучего рода”, обрекла его на старость без семьи и потомства и уготовила смерть на чужбине в одиночестве и забвении.

“Странная, странная судьба!”

Оставив магазин Мене, Луиза приняла русское подданство и стала именоваться московской временной купчихой из иностранок Луизой Ивановной Симон-Деманш. Александр Васильевич снабдил ее капиталом в 60 тысяч рублей серебром и открыл на ее имя торговлю шампанскими винами со своих заводов, находившихся в селе Хорошеве под Москвой, а также мукой, медом, сахаром, патокой и прочими бакалейными товарами, поставлявшимися в изобилии из его родовых имений в Тульской, Нижегородской, Владимирской, Московской и Тверской губерниях.

Вскоре Луиза стала управлять многими коммерческими делами и предприятиями Кобылиных. Она с успехом представляла интересы дворянского семейства в купеческом мире. Француженка сумела расположить к себе всех родственников Кобылина, которые, как пишет Феоктистов, “убедились, что ею руководит искреннее чувство, а не какой-нибудь корыстный расчет”. Луиза была посвящена во все торговые и финансовые операции не только Александра Васильевича, но и его зятя (мужа младшей сестры) Михаила Петрово-Соловово и кузена Ивана Шепелева – крупнейших московских коммерсантов, которые доверяли ей без расписок огромные суммы, ценные бумаги, документы и золото.

Мать Александра Васильевича и его сестры Софья и Елизавета испытывали к француженке необыкновенную привязанность. Они называли Луизу “доброй и прекрасной женщиной”. Для них она была преданным другом, доверенным лицом, милым и приятным собеседником. Без участия и совета парижской модистки сестры Кобылина не делали ни одной даже самой мелкой покупки – салопа, пелеринки, шляпки… Авторитет Луизы во всех семейных делах был настолько велик, что даже Мария Ивановна, обладавшая неограниченной властью в доме, не обходилась без ее помощи, когда нужно было оказать влияние на сына. В одном из писем она просила француженку уговорить Александра не оставлять службу в канцелярии генерал-губернатора, которая давала бы ему возможность баллотироваться на пост губернского предводителя дворянства. Но здесь Александр Васильевич был непреклонен: в 1849 году он вышел в отставку в чине титулярного советника. При этом он заявил: “У меня и на могиле будет надпись: никогда не служил!”

Через Луизу же Мария Ивановна пыталась смягчить крутой нрав сына. Она не раз говорила француженке: “Остерегайте его, Луиза. Он неучтив и груб с людьми, с которыми имеет дело, и в особенности с кредиторами”.

Александр Васильевич попросту имел обыкновение гнать кредиторов в шею. Этой своей чертой он потом наделил своего персонажа Кречинского.

– Михайло Васильич, извозчик пришел! Он там, сударь, просит денег.

– В шею!.. <…>

– Михайло Васильич, прачка пришла: денег просит.

– В шею! <…>

– Михайло Васильич, вон дровяник тоже часа два стоит.

– Да ты с ума сошел, что ли? дела не знаешь?.. Что ты лезешь ко мне с пустяками?

“Свадьба Кречинского”, действие второе, явление VIII

Позднее, когда к Сухово-Кобылину пришла литературная слава, его неучтивость стала в театральной среде притчей во языцех. С директором Императорских театров Александром Михайловичем Гедеоновым, с которым опасались ссориться актеры и драматурги обеих столиц, он не церемонился. Однажды в присутствии министра двора графа Адлерберга он взял Гедеонова за ворот и, по собственному выражению, “под кулаком у носа” заставил сознаться в подлоге документов, в результате которого драматург лишился гонорара за “Свадьбу Кречинского”.

Луиза, сколько могла, старалась влиять на Александра Васильевича и, как видно, не без успеха. “Так уж, видно, суждено, сударыня, – писал ей Сухово-Кобылин, – что Вы всегда будете иметь перевес надо мной и что Ваша маленькая белокурая головка будет упрямей моей огромной головы”.

Александр Васильевич старался скрыть, насколько это было возможно, свою любовную связь с француженкой. Он ограничил круг ее знакомств и никогда не появлялся с ней в свете. Вечера она проводила с Эрнестиной Ландерт и поручиком Сушковым, которые были самыми близкими ее друзьями в Москве. Иногда Луиза выезжала в подмосковное имение Кобылина – село Хорошево. Там она гостила у своих соотечественников – в семействе Кибер и у Иосифа Алуэна-Бессана, управляющего кобылинскими фабриками шампанских вин. В Москве она часто посещала своего духовного наставника аббата Кудера, искренне привязанного к ней. Не исключено, что священнику были известны многие подробности, связанные с историей трагической гибели его прихожанки. Во всяком случае, сведения, сообщенные Кудером в отчете о погребальной церемонии, который он представил по требованию генерал-губернатора сразу после того, как отслужил в костеле Святого Людовика заупокойную мессу по Луизе Деманш, дали Закревскому основания полагать, что убийство француженки было заранее и хладнокровно подготовлено Сухово-Кобылиным и близкими к нему лицами из высшего света.

Александр Васильевич ежедневно посылал Луизе на расходы довольно крупную сумму – 3 золотых полуимпериала (50 рублей кредитными билетами, что равнялось месячному жалованью учителя гимназии). Деньги приносил по утрам его камердинер Макар Лукьянов, который объявлял Луизе, намерен ли барин быть у нее к обеду или к завтраку. Встречи с Деманш давали Сухово-Кобылину иллюзию “жизни тихой, домашней, жизни, замкнутой в своем кругу”, видимость семейного счастья, которое он ставил выше всякого другого и которое судьба трижды разрушит безжалостно и коварно.

Его родные очень дорожили заботливостью Луизы и преданностью ее Александру Васильевичу. Они окружали ее трогательным вниманием. Мария Ивановна выписывала для француженки собачек ее любимой породы кинг-чарльз-спаниель из Англии и пушистых котят из Сибири. Сестра Сухово-Кобылина Софья, талантливая художница, первая русская женщина, удостоившаяся золотой медали Академии художеств за крымские пейзажи, дарила ей свои картины, которыми Луиза украшала гостиную дома Гудовича. “Образ ее жизни, – говорил Александр Васильевич на допросе, – был самый скромный, наполненный домашними занятиями, довольно правильный, при самом малом числе знакомых”.

Феоктистов в мемуарах утверждает, что Луиза не могла быть довольна своей судьбой, потому что Кобылин часто изменял ей. Что ж, в этом цензор был прав. Француженка не раз устраивала любовнику бурные сцены, но до полного разрыва дело никогда не доходило, так как каждое его увлечение длилось недолго, и он все-таки возвращался к ней.

Симон-Деманш была натурой пылкой, страстной, способной любить до самозабвения, до беззаветной преданности. “Она всегда изъявляла ревность к тем домам, куда я часто ездил, ко всем, с кем я был близко знаком, – объяснял Александр Васильевич следователям. – Ревность эта, однако, никогда не выходила за пределы обыкновенной шутки, подшучивания, иногда просьбы, чтобы часто в такой-то дом или к такой-то не ездил”.

Луиза, конечно, не склонна была шутить, когда речь шла о неверности Александра Васильевича. “Иногда случалось, – показывала на допросе горничная француженки Аграфена Кашкина, – что она с Кобылиным что-то крупно говорила, и Кобылин, случалось, что как бы с сердцем хлопнет дверью и уйдет”.

Друзья Сухово-Кобылина, знавшие его в молодости, пишут, что он “был блестящим, подвижным человеком, увлекался женщинами и, в свою очередь, увлекал женщин”. Александр Васильевич обладал демонической властью над слабым полом. Женщины буквально осаждали его, и он поражал их сердца. Сцены из его комедии, где слуга Федор описывает молодость Кречинского и отношение женщин к своему барину, полностью автобиографичны:

– И ведь он целый век все такой-то был: деньги – ему солома, дрова какие-то. Еще в университете кутил порядком, а как вышел из университету, тут и пошло, и пошло, как водоворот какой! Знакомство, графы, князья, дружество, попойки, картёж. <…>Теперь: женский пол – опять то же… Какое количество у него их перебывало, так этого и вообразить не можно! По вкусу он им пришелся, что ли, только просто отбою нет. Это письма, записки, цидули всякие, а там и лично. И такая идет каша: и просят-то, и любят-то, и ревнуют, и злобствуют. Власть имел, просто власть.

“Свадьба Кречинского”, действие второе, явление I

Вот строки из “писем, записок, цидуль”, изъятых следователями из бумаг Сухово-Кобылина и предъявленных ему во время допросов в Мясницкой части и на гауптвахте у Воскресенских ворот, где он писал “Свадьбу Кречинского”, извлекая слова и образы для комедии из материалов собственного дела:

…Клянусь тебе, нежный дорогой друг, я твоя навеки. Никакое сердце не будет биться на моем: ничьи губы не сотрут следы твоих поцелуев…

…Я спрашиваю Вас, любите ли Вы другую? Ради бога, объяснитесь откровенно, не заставляйте еще одну женщину томиться к Вам любовью слишком долго…

…Ты знаешь, что я люблю тебя вопреки всем. В твоих руках более чем моя жизнь и честь… Я вовсе не упрекаю тебя, мой друг, сохрани меня Господи от этого. Напротив, я благодарна тебе за те счастливые дни, которые я провела с тобою и которые надеюсь провести с тобою. Давай обманывать свет…

…Пишу к Вам последний раз, Александр. Обдумав равнодушие, которое Вы оказывали мне в последнее время, я решилась сказать Вам, что связь наша прекращена навсегда. Прощайте… трудно выговорить это слово после четырехлетней любви к Вам…

…Ответьте мне, именем матери, именем брата моего, умершего мучеником, правда ли, что Вы женаты? На ком?..

Александр Васильевич, конечно же, хорошо понимал, для чего крючкотворы из Мясницкой части беспрестанно выкладывали перед ним эти письма и упорно требовали “указать фамилии барышень”. Если бы им удалось втянуть в дело всех писавших ему женщин, одной из которых, некой Полине (той, что предлагала “обманывать свет”), было всего семнадцать лет, то это фантастически расширило бы возможность брать взятки с дворянских семейств за обещание не предавать огласке открывшиеся факты и не докладывать о них по начальству. Но разработать еще одну золотоносную жилу следователям не удалось. На полях этих записок Александр Васильевич написал своим заостренным почерком, мешая русские буквы с латинскими (это было для него характерно, когда он писал что-либо в волнении): “Почерк руки мне неизвесtен, кoгda и кем писаны, не знаю”.

…девочек на удилище судопроизводства не ловил.

“Дело”, действие первое, явление I

Луиза ревновала Сухово-Кобылина по-женски безрассудно, не только к коротко знакомым ему дамам, но и ко всем его делам, друзьям, балам, обедам, ипподромам, фехтовальным залам – словом, ко всему, что хоть на час отнимало у нее Александра Васильевича.

“Любезный Александр, – писала она (вся их переписка шла на французском). – Я узнала, что ты сегодня обедаешь в городе. Мне очень жаль, я надеялась провести с тобой несколько часов нынешнего вечера. Я очень грустна и очень нездорова. Если у тебя есть свободная минута, заезжай, пожалуйста, ко мне. Я очень буду тебе за то благодарна. Прошу тебя, не откажи мне в этом, потому что я очень несчастна. Целую тебя и жму твои добрые руки. Преданная тебе Луиза”.

В ответ на выразительные и полные чувства письма Деманш Александр Васильевич посылал ей с камердинером короткие и сдержанные записочки: “Любезная маменька (он в шутку называл ее маменькой. – В. О.), все уехали. Приезжай ко мне пить чай. Я поеду на вечер в девять часов с половиною”.

Луиза использовала любой повод и прибегала к разного рода хитростям, чтобы только залучить к себе Александра Васильевича: “Любезный Александр. Сделай одолжение, заезжай ко мне. Мне нужно с тобой переговорить о том, где заказать горностаевую пелеринку для твоей сестры Лизы. Я ничего не могу сделать, не видав тебя. Прощай, до свидания. Искренне жму тебе руки. Луиза”.

Александр Васильевич, разумеется, понимал, что дело вовсе не в пелеринках, и иногда проявлял снисхождение: “Любезный друг, я посылаю за твоими вещами и за твоей особой, все готово, и мы поедем ко мне. Приезжай, я жду тебя пить чай”.

В записках Сухово-Кобылина Луизе были особые, как это обычно водится у любовников, только им понятные выражения, своего рода иносказания, вроде этого “пить чай”. Потом, когда следователи Мясницкой части, сенаторы, обер- и генерал-прокурор начнут подробно изучать его любовную переписку, переведенную с французского штатным переводчиком канцелярии московского обер-полицмейстера Евгением Бернардом и приобщенную к делу, одно из таких выражений, а именно – “пронзить кастильским кинжалом”, будет понято ими буквально и выдвинуто в качестве очень серьезной улики против Сухово-Кобылина.

На допросах многие свидетели говорили о Луизе, что она была “нрава пылкого и нетерпеливого”. Пылкий и нетерпеливый нрав француженки жестоко сказывался на ее прислуге. “Мадемуазель Симон, – вспоминает Александр Рембелинский, сосед Сухово-Кобылина по имению в Тульской губернии, – подобно многим иностранкам и иностранцам, приезжавшим в Россию, обращалась крайне придирчиво и сурово с прислугой, отданною в ее распоряжение Кобылиным”. Луиза просто-напросто обходилась с горничными, поварами, рассыльными и кучерами как с рабами и, по примеру барина, била крепостных.

“Я отошла от нее по строгому и строптивому ее характеру, – рассказывала на допросе Василиса Егорова. – Злоба ее происходила оттого, что она по-русски говорила невразумительно и разговора ее я не понимала, не могла потрафить ей в исполнении приказаний, за что она выходила из себя, бивала”.

“Она за всякую безделицу взыскивала, – жаловалась следователям Аграфена Кашкина, – и даже бивала из своих рук”.

“Деманш была вспыльчивого характера, взыскательна, била почем зря”, – вторила им Пелагея Алексеева.

Крепостная девушка Настасья Никифорова даже подавала жалобу на Симон-Деманш военному генерал-губернатору Москвы. Луиза жестоко избила ее половой щеткой за то, что при возвращении домой нашла ее спящей с зажженной свечой. Закревский потребовал от Симон-Деманш расписку, что она “на будущее время с находящимися у нее в услужении людьми будет обращаться как следует”.

Прожив восемь лет в России, Луиза так и не изучила ни ее языка, ни ее нравов и не могла понять: то, что пристало барину, “отцу родному”, которого крестьяне, несмотря на всю его жестокость и крутой нрав, всё же любили (“строгий был, но милостивый, крестьян уважал”, вспоминали они), не дозволяется и не прощается ей, приезжей иностранке, присвоившей себе в обращении с ними власть и манеры дедов и прадедов “русского боярина”.

Рассказывая на свой лад историю гибели Деманш, крестьяне всегда оставались на стороне своего господина, хотя и считали его повинным в убийстве. В их рассказах, которые собрал в 1930-х годах учитель начальной школы деревни Кобылинка Федор Кузнецов, события истолкованы фантастически, но в них выражается явное недоброжелательство к бессердечной иностранке и столь же явное восхищение характером барина.

“Были у него любовницы, одну из которых он убил – немку Луизку. Однажды за обедом любовница Луизка что-то поперечила ему. В гневе Александр Васильевич схватил гирлянду, ударил Луизку по голове и убил ее. А потом ее посадили, как живую, в карету, свезли за Москву и выбросили. Об этом узнали и осудили Сухово-Кобылина…”