Бабочка на штанге

Мама, папа, Лерка и я

В начале учебного года, когда объявили, что будут такие занятия, Мама Рита нам объяснила:

– «Факультативные» – это значит «добровольные», но ходить на них надо обязательно, чтобы узнать побольше про историю религии и духовную жизнь. К тому же нужна наполняемость группы. Надеюсь, ни у кого нет возражений?

Я быстренько подумал и поднял руку. Сказал, что у меня есть возражения.

– Это почему же, Ермилкин? Ты что, не уважаешь традиции своей страны?

Я сказал, что уважаю. Но еще уважаю Конституцию, а в ней есть статья про свободу совести.

– Я смотрю, ты стал слишком эрудированный, – заявила Мама Рита.

Я немного разозлился и сказал, что не «слишком», а в самый раз.

– В самый раз, чтобы я позвонила родителям… – И она повернулась к молодому священнику, который стоял рядом. – Отец Борис, это Клим Ермилкин, он у нас известный «правозащитник»…

Священник, похожий на артиста Харатьяна с приклеенной бородкой, смотрел на меня с интересом. А я разозлился сильнее. На Маргариту. Потому что никаким «правозащитником» я не был, наоборот, не любил влезать в споры. Только в прошлом году, один раз, вступился на уроке за безответную Лёльку Ермакову, когда на нее начала орать англичанка Венера Аркадьевна. Из-за какой-то несчастной забытой дома тетрадки! Лёлька расплакалась, ну я и сказал: «Чего вы на нее как фельдфебель на плацу…» Что бы-ыло! «Я потребую от родителей принятия самых решительных мер!» Ну, они и приняли. Мама сказала мне, что следует аккуратнее выбирать выражения, а папа (литератор же!) заметил, что нелогично сравнивать особу женского пола с фельдфебелем, который, как известно, мужчина… «Ты должен извиниться».

Ну, должен так должен. Трудно, что ли? На следующем уроке я сказал:

«Венера Аркадьевна, простите, я был не прав. Нельзя сравнивать женщину с мужчиной-фельдфебелем…»

«Убирайся! Я отказываюсь с тобой заниматься!»

Меня перевели в другую группу, к Елене Михайловне, которая ни на кого не орала, потому что работала первый год. И Лёльку, кстати, тоже перевели. С той поры мы с ней сидели рядом почти на всех уроках. Но никакой особой симпатии между нами не было, напрасно Натка Белкина хихикала и поглядывала с намеком…

Отец Борис подождал, когда Мама Рита умолкнет, а мне сказал:

– Однако же… Клим Ермилкин… разве ты атеист? Вот я вижу цепочку под галстуком, похоже, что с крестиком… Или я ошибся?

– Это крестик. Но откуда вы знаете, что я православный? Может быть, католик или лютеранин…

– Мм… ну и что? Знания все равно не помешают. У всех христиан одно Евангелие и одни заповеди…

Я ответил, что Новый Завет читал еще в девять лет, а Нагорную проповедь знаю почти наизусть (малость прихвастнул). И что вера должна быть добровольной, а не превращаться в школьную зубрежку.

– Маргарита Дмитриевна, в суждениях Клима есть кроме отроческой ершистости некое рациональное зерно, – кротким голосом сообщил отец Борис. – Принуждение в самом деле не даст пользы… И может быть, Клим через какое-то время, после размышлений, изменит решение…

Я не изменил решения. Даже после звонка Мамы Риты родителям. Только перед сном несколько раз виновато перекрестился на картонный образок, что был приклеен повыше отрывного календаря, – маленькую копию рублевской Троицы. Надо было попросить у Бога прощения за дерзость, чтобы не случилось неприятностей.

Я – верующий? Да. Потому что полностью верю: Бог есть. Без Него некому было бы сотворить Вселенную. Само по себе на свете не возникает ничто. Но я, конечно, бестолковый верующий: не знаю толком ни обычаев, ни правил. И многого не понимаю. Например, почему люди отдали Сына Божьего на распятие? Когда я читаю про это, внутри все сжимается. Я ненавижу Пилата, хотя писатель Булгаков пытался осторожно оправдать его в своей книге… Я бы поговорил про все это с отцом Борисом, только не на уроке. Это не для школы. Там, чего доброго, еще и отметки начнут ставить…

Кроме меня на факультатив не стали ходить Рафик Мамедов и Марик Шульц. Но они – понятно почему. А еще – Бабаклара. Он объяснил, что пока не определился в духовном выборе, но склоняется в пользу буддизма. Конечно, Мама Рита пообещала позвонить Бабаклариному папе, чтобы тот подкорректировал «склонение» сына в нужную сторону. Но папа, видимо, не сумел…

Итак, у меня была куча времени. А дом – в трех шагах.

Я и раньше жил от нашей школы недалеко, на улице Крупской, в трехэтажке довоенного времени. Мы вчетвером обитали в двухкомнатной квартирке. А прошлой весной наконец набралась нужная сумма на трехкомнатное жилье в новом доме. Аж не верилось в такое счастье!.. Школа теперь сделалась еще ближе, а главное – теперь у меня была своя комната (хотя и самая маленькая из всех).

Я в этой комнате все устроил, как мечталось. Над тахтой приколотил карту полушарий – большущую, напечатанную «под старину», с пузатыми парусниками и морскими чудовищами. Над столом повесил фотопортрет Высоцкого с гитарой, на полках расставил книжки Стругацких и Астрид Линдгрен, диски и старую «Библиотеку приключений» (еще из отцовского детства). Упросил маму-папу купить большущий глобус на высокой подставке (стоил он, кстати, не меньше, чем письменный стол). Сделалось в комнате как в старинном кабинете или в штурманской каюте. Особенно когда я терпеливо склеил пластмассовую модель «Катти Сарк». Настоящую-то «Катти» я никогда не увижу: недавно сгорела в Гринвиче, и едва ли ее восстановят как надо – так пускай будет хотя бы вот эта, здесь…

Из широкого окна была видна крыша Исторического факультета – недавняя постройка, но, как и моя карта, «под старину», с башенками и флюгерами. Над крышей белела колокольня ближней церкви. По ночам ее подсвечивали прожекторы, красиво так! Не то что прежний вид на Крупской с гаражами и кирпичным забором…

Слава богу, лифт сегодня работал (что случалось не всегда). Хоть немного отдышусь, а то взмок на улице, будто грузчик на тропической пристани. Я въехал на пятый этаж, «персональным» ключом открыл дверь и через прихожую ввалился в свою комнату. Бряк на тахту…

Мама была дома. Она работала корректором в частном издательстве «Пирог» и чтением авторских рукописей занималась не в офисе, а «под родным кровом». И Лерка была уже дома. На уроки в свой первый класс она уходила вместе со мной, а возвращалась одна. И на продленку не оставалась, самостоятельная, ёлки-палки! Мама столько нервов из-за этого измотала… Теперь Лерка хныкала на кухне, что не хочет есть вермишель, потому что та «как червяки», а мама спрашивала силы небесные, за что ей такое испытание в жизни…

Я полежал полминуты, скинул пиджак и брюки и засунул себя в шкаф с тряпичным имуществом. И услышал, что мама встала на пороге.

– Ты что там ищешь? И почему явился так рано?

– Выгнали, наверно, – подала голос моя сестрица.

– Сама ты «выгнали»!.. Я не насовсем, а на перерыв… Мама, а где мои шмотки, в которых я в том году вернулся из лагеря?

– Ваши «шмотки», молодой человек, я еще осенью выстирала, погладила и положила в общий шкаф… А что, вас наконец освободили от обязательных фрачных пар?

Я выбрался из шкафа и поддернул трусы.

– Ну… не совсем освободили, но сделали послабление…

– Может быть, наденешь парусиновые брюки и белую водолазку?

– Не, мам… хочу тот испытанный в походах прикид. В нем лучше ощущается лето. И к тому же – ради солидарности…

– Опять эти словечки! «Прикид»!.. А что за солидарность? – спохватилась мама.

– Да есть у нас Чибис. Максимка Чибисов. Его тетушка гнобит…

– Клим, опять жаргон?

– Ну правда гнобит. Додумалась… – И я коротко рассказал о невзгодах Чибиса.

– По-моему, у его тети очень правильные взгляды, – сказала мама.

– Конечно! Он и сам так считает. Но только неуютно ему одному в таком прик… костюме. А тут будет моральная поддержка.

– Поддержки не будет. У тети Чибисова есть договоренность со школьным начальством. А тебя Маргарита Дмитриевна тут же выставит с треском.

– Ну не сразу же выставит! А ты потом тоже договорись с ней. Скажи, что я выдул целую бутылку пива!

– Болтун!.. Ты знаешь, что я никогда не вру…

– А ты и не ври! Я по правде могу! У папы есть в холодильнике!

Мама подбоченилась и глянула на меня с высоты своего роста. Большая такая, с круглыми руками, с уложенными в тяжелую прическу бронзовыми волосами. И с глазами, в которых усмешливые искорки (ну самая «мамистая мама», как я иногда говорил ей). Ногтем почесала подбородок.

– Смотрю на тебя и удивляюсь: почему ни разу в жизни я не дала тебе даже подзатыльника?

– Потому что я образцовый!.. А как это – ни разу не дала?! Два раза! Один раз еще в детском саду, когда я пришел с горок в обледенелых штанах. А второй – в позапрошлом году! Когда я сказал Лерке, что она клизма навыворот…

– Значит, оба раза не без причины… Только не понимаю до сих пор: что значит «клизма навыворот»?

– А ты выверни Лерку на левую сторону – сразу поймешь… Что, пошла выворачивать?

– В самом деле, болтун. За твоим «прикидом» пошла…

Я подпрыгнул и поболтался на турниковой перекладине, вделанной в дверной проем.

– Сгинь с дороги! – велела мама, возвращаясь. – Вот, облачайся…

Я прыгнул двумя ногами в короткие штаны из серо-зеленой легонькой плащовки. Выдернул из брюк ремешок с чеканной пряжкой, протянул в петли на шортах. Схватил рубашку, тряхнул, прежде чем сунуться в нее головой. Что-то щекотнуло меня по ноге. А мама быстро нагнулась.

– Подожди-ка… – Она держала двумя пальцами пятисотрублевую бумажку. – Клим, это что?

– Естественно, деньги…

– Сама вижу. И они выпали из кармана твоей рубашки.

– Правда?

– Не валяй дурака! Это та ассигнация, которую я потеряла осенью. С ног сбилась и не нашла. Последние деньги тогда были, за день до зарплаты… Клим…

Я помигал, обдумывая ситуацию (словечко-то какое – «ситуация»!). Впрочем, без особой растерянности.

– Ну да. Типичный случай из жизни трудного подростка. Шестиклассник Клим Ермилкин стырил у родителей полтыщи, но не успел истратить на пиво и наркотики и хитро запрятал подальше…

– Я вот тебе сейчас «стырю»!.. Ты можешь что-то объяснить?

– Сей момент… – И я гаркнул на всю квартиру: – А ну иди сюда, Холерия!

Так я называл сестрицу Валерию в минуты справедливого гнева.

Она тут же возникла на пороге (с вермишелью на щеках).

– Ма-а! Чего он опять обзывается!..

– Цыц! – велел я и взял у мамы пятисотку. – Это что? Говори!

– Ма-а, ну чего он… – И заморгала, будто кукла.

– Признавайся лучше сразу, – посоветовал я. – Осенью ты увидела эти деньги на полу и засунула в мой карман. Думала, мама найдет и мне попадет… Так?!

Малолетняя Валерия была вредна и подловата, но изворачиваться как следует еще не умела.

– Лера, зачем ты это сделала? – тихо спросила мама.

– Я не делала… Я только… А потому что он тогда… меня… Я хотела посадить моих киндеров на его корабль, а он меня вы-ыгна л… Ы-ы-ы…

– Вот это и есть клизма навыворот, – объяснил я маме.

Мама сухо сказала:

– Выдерни, пожалуйста, обратно свой ремешок. Сейчас он пригодится…

– Он туго сидит. Лучше я поищу в шкафу папин, туристский. Он толще и крепче.

– Правильно. Поищи…

Лерка знала, что ее не тронут, но завыла в два раза громче…

– Искать? – спросил я.

– Подожди… Валерия, марш на кухню и сядь за холодильник, носом в угол. Будешь сидеть, пока не придет папа. Он с тобой разберется как надо…

– Ы-ы-ы… – Лерка понима ла, что папа вернется вечером, а у мамы слушать это «ы-ы-ы» хватит терпения на полчаса, не больше.

Когда она, подвывая, удалилась, мама взяла себя за щеки.

– Ну что ты будешь делать с такой особой…

– Терпеть, – объяснил я. – Пока не женится… то есть не выйдет замуж… Но и на этом ничего не кончится.

– Почему не кончится? – Мама опустила руки.

– Потому что… вскоре она явится с розовым сверточком на руках. «Мама-папа, это ваша внучка Светочка. Мы будем жить у вас. А он оказался таким негодяем!..»

– Тьфу на тебя! Надеюсь, что до того момента я не доживу.

– Как это не доживешь?! А кто будет нянчить моих детей?

– Здрасте! А куда денется твоя жена, мать этих самых детей?

Я поскреб затылок. Потому что неясно еще, как оно повернется в жизни. Вдруг как с матерью Лерки?

Лерка была не полностью моя сестра, а, как это говорят, «сводная». Отец один, а матери разные. Потому что, когда мне было три года, в нашей семье произошла «обычная для наших дней драма» (это по маминым словам). Впрочем, вспоминать драму у нас было не принято.

Случилось вот что. Отец тогда работал на областной телестудии «Наши горизонты», в сценарном отделе, а в редакции «Актуальная тема», по соседству, появилась сотрудница Ева Сатурнадзе. Про нее говорили – «гламурная особа второй пробы», но папа почему-то втюрился в особу стремительно и по уши…

У папы совсем не героическая внешность – он щуплый и даже слегка косоплечий. С быстрыми глазами и торопливыми движениями. Когда говорит, чертит в воздухе ребром правой ладони и часто мигает. Но характер у него прямой. И папа не стал скрывать от мамы новую любовь. Так, мол, и так, вот я весь перед тобой, можешь меня клеймить и осуждать, но все равно ничего тут не поделать.

Не знаю, что тогда чувствовала мама, плакала ли по ночам. Я же совсем кроха был, ничего не понимал. Насколько помню, скандалов не было. Папа собрал чемоданчик, и мне было сказано, что он уехал в командировку. А на самом деле – в новый микрорайон Андреевский, где они с Евой сняли комнату. Мама – как всегда, спокойная и деловитая – отводила меня в детский сад, хлопотала по дому, читала мне по вечерам про Буратино и Карлсона, иногда уходила на ночные дежурства в издательство, а меня оставляла у соседей. Вот соседская-то девочка Галка (на год старше меня) и сообщила мне, что «у твоего папы другая жена».

– А кто же тогда мама? – обалдело спросил я.

– Она теперь никто.

Это было настолько нелепо, что я ничуточки не поверил и даже не стал расспрашивать маму. Тем более что иногда папа «возвращался из командировки», гулял со мной в Загородном саду и на Большом бульваре с каруселями и, случалось, водил в цирк. Но потом исчезал опять – «работа у меня такая»…

«Сезон командировок» длился чуть ли не два года, я привык и думал, что так будет всегда. Но однажды папа вернулся. Вернее, мама его вернула. Потому что «гламурная Ева» стремительно покинула студию и город, укатила в неизвестном направлении (потом оказалось – в Швецию, на веки вечные) и оставила в арендованной комнате папу с годовалой дочкой. Услыхав про такие дела, мама размышляла недолго. Поехала в Андреевский микрорайон, отыскала папино жилье (и его самого в этом жилье), уложила папино имущество в чемодан, а ревучую Валерию усадила в коляску. И велела отцу:

– Ступай за мной.

И привела его обратно в наш дом.

Опять же я не знаю, какие там были у родителей объяснения. При мне – совсем никаких. Просто «папа наконец-то прекратил свои служебные поездки и больше не будет исчезать надолго». А еще «он купил на Севере себе и мне дочку, а тебе сестренку».

Я в ту пору ходил (правда, недолгое время) в детский сад и там поднабрался знаний, каким образом появляются на свет сестренки и братишки. Потребовал у мамы правдивых объяснений. Она растолковала, что «появляются они по-разному». Иногда и правда в местных родильных домах, а иногда в специальных медицинских институтах, где их выращивают по заявкам родителей. Там родители их и покупают… Я в свою очередь разъяснил это соседской Галке, которая пыталась втолковать мне, «как было на самом деле». Мы крупно поспорили, спор услыхала Галкина мамаша и выдрала ее веником. А вскоре соседи переехали, и стало некому смущать мой внутренний покой…

Разумеется, со временем я узнал правду. Но Лерка ее не знала. Мама оставалась для нее настоящей мамой, никак иначе и быть не могло. Характер у сестрицы оказался не сахар. Случалось, что я чуть не ревел от ее вредности. И говорил ей слова, среди которых «клизма навыворот» не самые крутые. Но ни разу в жизни мне в голову не пришло сказать этой стервозной особе, что она «сестра мне лишь наполовину, а маме – и вовсе никакая не дочь». Тема эта была «зарытая в самую-самую глубину». Тем более что настоящая Леркина мамаша, Ева Сатурнадзе, видимо, напрочь забыла и о дочери, и о России.

Конечно, я не все время ссорился с Валерией, бывало, что мы существовали мирно (иногда несколько дней подряд). Я провожал ее в школу, помогал готовить уроки, по вечерам читал ей свои старые книжки про Братьев Львиное Сердце и приключения в Изумрудном городе…

Родители жили по-прежнему, как и до папиных «командировок». Иногда спорили и даже ссорились, но не сильно, потому что у мамы была способность на все смотреть со снисходительной усмешкой. Иногда мне казалось, что она видит в папе не столько мужа, сколько большого сына, моего старшего брата. По правде говоря, я и сам на него порой смотрел так же.

Папа писал короткие сценарии для местных телепередач и более длинные – для всяких постановок. Один раз его имя оказалось даже среди авторов сериала, который смотрела вся страна. Маму на работе поздравляли сотрудницы. Но она говорила, что эта картина – чудовищная дребедень, «„Санта-Барбара“ на подмосковный лад». Папа соглашался. Однако объяснял, что порой приходится «наступать себе на горло, чтобы вырваться из финансовой блокады. Особенно в нынешних условиях глобального кризиса».

О кризисе говорили везде и всюду, поэтому мама не очень критиковала отца. Тем более что мы действительно «вырвались» и сумели выкупить квартиру. «И даже кое-что осталось для дальнейших планов», – напоминал иногда папа. Он собирался купить у своего приятеля-сослуживца Садовского подержанную «мазду». Тогда мы сможем всем семейством путешествовать где хотим. Как в давние времена, когда у нас была старенькая «Лада», развалившаяся потом «буквально посреди дороги».

Мама к идее с «маздой» относилась осторожно. Опасалась, что папа на этой иномарке врежется в первый же столб.

– При твоей-то безалаберности… Тем более что там правый руль.

– Вот именно – правый! – восклицал папа. – Наше дело правое, победа будет за нами!

Мама качала головой. Ее успокаивало лишь то, что в условиях кризиса деньги дешевели быстрее, чем накапливались, и пока «мазда» оставалась мечтой. Правда, папа рассчитывал на свой сценарий телеспектакля «Тени как шпалы» (о молодых журналистах). Этот сценарий обещал продвинуть в производство папин московский знакомый, старый писатель Всеволод Глущенко. Он был наш земляк, а потом перебрался в столицу. У Глущенко отец когда-то учился на журфаке и считался «перспективным автором».

Новый сценарий маме нравился больше, чем старый сериал. Но она говорила:

– Именно поэтому его и провалят. Сейчас продюсерам нужна только всякая любовно-детективная мура.

Я сценарий тоже читал, но, как говорится, «не составил конкретного мнения». Местами казалось интересно, а чаще – так себе. И папе я высказывал это откровенно (хотя и осторожно – чтобы не гасить его вдохновение).

Я заправил рубашку под ремешок и покрутился перед мамой, как перед зеркалом.

– Нормально?

– Совершенно ненормально… – вздохнула мама. – Одни ноги да уши…

– А еще умные, выразительные глаза, – напомнил я.

– Глаза голодного Маугли… Почему ты не обедаешь в школе?

– Достаточно, что там травится вчерашними омлетами Лерка.

– Не сочиняй! «Вчерашними»! У вас в школе постоянные санитарные проверки…

– А зачем обедать в двенадцать часов, если в два или три приходишь домой и здесь на плите заботливо приготовленная мамина еда?

– Подлиза… Но сейчас-то ты можешь пообедать, раз уж пришел?

– Сейчас очень даже могу! Потому что после шестого урока у нас еще экскурсия на кукольную выставку… Это Мама Рита придумала для выполнения планов внеклассной работы. Хватило ума…

– Не ворчи. Все говорят, очень интересная выставка. Я в детстве обожала кукольный театр.

– В детстве я тоже обожал…

Мама опять скользнула по мне глазами.

– Судя по твоему «прикиду»… и по твоим разговорам, детство у тебя еще не закончилось.

– Ну и ладно. Я и не хочу, чтобы закончилось…

Я начал перекладывать из школьно-костюмных карманов в «летние» всякую мелочь: проездной билет (в общем-то почти ненужный), карандашик-брелок, плоский старенький (но надежный!) мобильник… Потом глянул на злополучную пятисотрублевую бумажку, она лежала на тахте рядом с брошенными брюками.

– Мама… а эта «деньга»… она ведь случайная, верно?

– Ты на что намекаешь?

– Ну, она будто неожиданный клад… А те, кто находит клад, они же делятся друг с другом, да?

– Любопытное суждение. Но нашла-то клад именно я!

– Но в моем кармане!

– И… на какую долю претендует юный авантюрист?

– На… пополам.

– Нахал.

– Но это же справедливо!

– Ладно, – усмехнулась мама. Вышла и почти сразу вернулась с кошельком. – Вот тебе «справедливость». – Она выложила на стол две сотенные бумажки, потом четыре десятирублевки и наконец две блестящие пятирублевые монетки. – Как в бухгалтерии… Однако скажи, зачем тебе деньги?

– Здрасте! Разве уже закрыли магазин «Книжный мир»?

– Знаю я этот «книжный». Небось отыщешь там какие-нибудь новые «стреляльные» диски.

– Мам, да когда я их искал! Это пройденный этап! От них зубы ноют… Лучше уж кино «Заоблачный остров»… А может, Лерке куплю яйцо с киндером… Ох, да отпусти уж ты ее, а то гудит, гудит…

– Пусть еще погудит, полезно… А тебя сейчас буду кормить.

– Корми, я все съем. Даже вермишель, похожую на червяков…

– Весь в папу-сочинителя… – Мама смотрела на меня и почему-то не уходила.

– Ой, чуть не забыл!.. – Я сгреб со стола деньги, открыл в шкафу ящик и вытащил из мешанины платков и носков прошлогодний треугольный галстук – косынку, сшитую из черной и синей половинок. Продернул под воротник, завязал. – Вот… Классно, да?

– Теперь тебя точно выгонят с уроков.

– Ну мы же договорились! Я глотну пива, а ты…

– Сейчас кому-то отвесят третий в жизни подзатыльник.

– Ну отвешивай… – вздохнул я. – Все равно я буду тебя крепко любить. Всю жизнь…

Мама вдруг подошла сзади, взяла меня за уши, покачала туда-сюда мою голову.

– Всю жизнь… Скоро вырастешь, уедешь в какие-нибудь дальние края и найдешь, кого любить крепче мамы…

– Крепче никогда не буду. Пусть хоть кто найдется… – шепотом пообещал я. Кажется, чересчур серьезно. Вдруг даже в горле щекотнуло…

Мама отпустила мои уши.

– Повяжись полотенцем, а то закапаешь соусом свой наряд…