Составив этот документ и спрятав его в карман бушлата, Яковлев выбрал перетерпеть соблазны, некие проделки бесов, дабы «сохранить себя и собственное я», – так он часто шептал сам себе на ухо, а после трижды бил кулаком по груди.
Он придумывал множество способов, чтобы развлечься и избавиться от желания возвратиться в тягучий и абсурдный мир. Одним из таких способов было детство. Яковлев часто вспоминал детство. Вспоминал его запах, запах забродившего виноградного сока, свежеиспечённого сдобного теста, квашенной капусты, лыжной мази, маминой меховой шапки, пахнущей свежим морозным воздухом и шкафной пылью, запах свежей краски в школе, запах ёлки на утреннике, запах, намешанный из разнообразной новогодней еды, запах беззаботности, надежды и свободы. Всё это производило согревающий эффект на душу, но однажды эффект сменился на кардинально противоположный.
Для лучшего понимания дальнейшей информации придётся уточнить, что дни в календаре Яковлева нумеровались не римскими, не арабскими цифрами, а его собственными, душевными, интуитивными. Такими как «в тот день», «в один из дней», «в середине месяца», «спустя несколько дней после…», и так далее.
В тот роковой день около восемнадцати тридцати из вереницы запахов выделился один особый, и в мозгу Яковлева запустился сильнейший мыслительный процесс, с помощью которого была собрана точная до мельчайших деталей картина: четырёхлетний Яковлев и его трёхлетняя двоюродная сестра Агрепина пытаются целоваться в этом самом шкафу, казавшимся тогда таким огромным и просторным, таким уютным и тайным. Они представляли, что являются взрослыми любовниками, это походило на усовершенствованную версию игры под названием «Дочки-матери». А через пять таких тайных свиданий они перешли к серьёзным намерениям и продемонстрировали друг другу всё, что имели между ног, и Яковлев (сейчас он не понимает откуда узнал, что так можно было) стал на колени и сделал касание языком половых губ двоюродной сестры. Агрепина засмеялась, сказала, что ей щекотно, и на этом их свидания прекратились.
Именно этот запах и выбил Яковлева из колеи прелестных детских воспоминаний, он привёл Яковлева в совершенно чуждое ему состояние непонятного возбуждения, и Яковлев был вынужден скинуть с себя этот груз самым мерзким и неприемлемым способом. После чего он забился в угол шкафа, так далеко, как только мог, и шесть месяцев, не делая ни одного телодвижения, беспрерывно плакал и проклинал себя. По истечении шести месяцев, в одну из ночей Яковлев всё-таки нашёл силы выйти наружу и на цыпочках посетить туалет, но и там, прям на унитазе, запах детства настиг его, застал врасплох, и затащил Яковлева в затяжную депрессию, которая и длится до сих пор. Выполнить уход из уборной он успел, он не проделал того, что снова зарождалось в мозгу, но даже само зарождение этой мысли оказалось невыносимым.
И как раз тогда, на почве тяжёлого состояния, он выдумал своё летоисчисление. По пути из уборной он заглянул в комнату младшего сына и, стараясь не смотреть на кровать, где тот спал, нащупал на столе карандаш, совершил административное правонарушение и возвратился на место своего жительства. Стенки шкафа внутри были светлыми, почти как кора берёзы или кожа Агрепины, и надпись графитовым карандашом на них легко различалась, даже при плохом освещении. Яковлев, недолго размышляя, решил, что первым днём в его календаре, будет тот день, даже не день, а ночь, когда на берегу реки решилось многое, и многое не только для одной страны, а для всего человечества. Правда запрет на поедание седалищного нерва Яковлев считал бредовым, и часто говорил об этом, вступал в споры с самыми знающими знатоками, но переубедить его не мог никто, потому что седалищный нерв был любимым блюдом Яковлева, и ещё одним воспоминанием из детства. Седалищный нерв (как мы узнали из проверенных источников) часто запекала под соусом из муравьиной кислоты его бабушка Виолетта в печи, а потом подавала на ужин на большом расписном блюде, украшенном зеленью и ореховыми листьями. Яковлев аккуратно отрезал себе небольшой кусочек, немного перчил и вилочным приспособлением отправлял в рот, запивая малиновым компотом. Как же нечеловечески он хотел в тот день хотя бы постоять рядом с вкуснейшим седалищным нервом, но всё что оставалось Яковлеву – это чертить дни на светлых стенах его жилища.