Расслоение. Историческая хроника народной жизни в двух книгах и шести частях 1947—1965

Глава седьмая

В голодную годину, которая опустошительно прокатилась по всей России, в посёлке Новом неожиданно умер Фадей Ермолаев; ещё накануне, за месяц до своей кончины, хоть и был в похмелье, он просил милости божьей пожить ещё, чтобы увидеть взрослого сыночка Колю, которого жена Фёкла родила два года назад. Она не раз со страдательным укором ему выговаривала: «Зачем куришь, окаянный, всю хату дымом табачным закоптил, нешто ты думаешь, что эта табачная горечь тебе на пользу пойдёт, а не ты ли, Фадеюшка, должон не забывать, что с проклятущей войны под сердцем носишь смертельный осколок?..»

Фадей же в другой раз под её причитанья, выпьет, бывало, и начнёт вспоминать, как под Ржевом день и ночь шли беспрерывные жестокие бои, что казалось, небо и земля сливались в одно целое. Сначала немцы лезли танками и набрасывались бомбардировочной авиацией, затем наши яростно атаковали. Четыре крупных операции провели с большими между собой промежутками с начала 1942 года по апрель 1943-го, потеряв убитыми и ранеными в общей сложности более полутора миллиона человек только на Ржевском выступе, где трупы лежали в два-три слоя. И когда немцы обстреливали из мортир и бомбили, приходилось прятаться за этими трупами, которые зимой вместо брёвен складывали, чтобы прятаться за ними от артиллерийских и бомбовых взрывов. Но они падали поленьями на оборонявшихся наших солдат. А летом стояла страшная зловонная вонь, ползали по трупам мухи, кишели сгустками черви. И как взрыв, так и летели вместе с землёй на солдат…

За четырнадцать месяцев самого продолжительного сражения бои не велись всего два или три раза по месяцу-полтора. А в остальное время бои почти не прекращались. Грохотали с двух сторон наступающих и обороняющихся орудийные залпы, а замолкали лишь на какой-то час, а потом с новой силой возобновлялась страшная пальба артиллерийская; и гудела и вздрагивала политая кровью родная земля.

А командование на место тысячи и тысячи убитых бросало в бои всё новые и новые воинские подразделения, а то и целые дивизии, чтобы враг не сломил оборонительные рубежи и не остановил наступление. В одном из боёв Фадея и ранило, говорили, вражеские снайперы били наверняка. Но кто тогда мог разобрать, откуда именно вёлся ураганный огонь. Фадей лишь помнил, как будто чья-то невидимая рука схватила его за шиворот и сильно отбросила назад, что он больше ничего не помнил, чувствуя, как кровь лилась из раны, и он вдыхал железисто-солоноватый её запах, от которого поднималась к горлу тошнота. А потом потерял сознание, хотя до этого мимо него бежали, бежали солдаты и он, помутневшим взором, только видел мелькание подошв кирзовых сапог и его было чуть не задевали. В какой-то момент он сквозь туманное сознание услышал девичий голос, с трудом открыл глаза и увидел в военной форме приятное юное лицо. И тут же она радостно кому-то сказала: «Живой, кажется, он живой!» Этот голос для него прозвучал сродни родному, и потом его положили на носилки и понесли двое санитаров…

В полевом госпитале он очнулся, увидел себя всего забинтованного вокруг грудной клетки. Но той хорошенькой санитарки или медсестры он больше не видел. В том полевом госпитале он тогда провалялся больше месяца и ещё столько же в тылу. Надо было делать операцию, но консилиум военных врачей на это почему-то не решился, и только при выписке ему объяснили, что врачи опасались, как бы осколок не оторвался раньше времени и не зажал левый клапан предсердья. А потом снова попал на фронт. Хотя должны были подчистую комиссовать, постеснялся напомнить о тяжёлом ранении…

Под Ржевом, говорили, в боях полегло с осени 1941 по апрель 1943 года почти два миллиона человек, да не меньше и с немецкой стороны. Немцев и русских по всему выступу лежало горы трупов. Фадей был один из счастливцев, которого смерть оббежала стороной. Командовали теми фронтами генералы Конев и Жуков, и с честью, но ценой больших потерь, отстояли рубежи. А какие лютые морозы свирепствовали подряд две зимы…

И вот почти через шесть лет вражеский осколок достал Фадея. Врачи в своё время так и не решились делать операцию, ведь проклятый застрял в каком-то миллиметре от главной сердечной аорты. Если бы попытались вынуть, то могли задеть её, и это могло бы вызвать массированную кровопотерю. И Фадей знал, что каждый миг для него мог стать последним.

Весной решил вскопать латку земли под высадку овощей, работал в напряжении и, видно, осколок задел аорту и он скончался на месте. Лопата осталась торчать в сыром грунте. Дочь Дора вышла на двор и не тут же увидела отца, лежавшего на холодной земле, и подняла отчаянный крик. Из хаты выбежала Фёкла и они вдвоём кое-как подняли бедолагу, внесли в хату. Но он уже стал остывать…

А через два дня Фадея похоронили. Каким бы он ни был для своих, собралось проводить фронтовика в последний путь (не считая детворы) чуть ли не всё взрослое население посёлка. И отдали бывшему солдату-фронтовику последние почести. Пришла и Домна Ермилова, на которую Фёкла держала обиду ещё с довоенной поры за то, что впутала в свои шашни Фадея и на весь колхоз опозорила их семью. Но на похоронах она будто и не замечала Домну, пребывая в личном горе, только теперь она оглушительно понимала, что у неё больше нет мужа и в этом сравнялась с нею, Домной, а не тогда, когда спутался со срамной и бесстыжей бабой. Но в тот скорбный день она об этом не думала, в тот момент её занимало одно: как Фадей, ещё живя на родине, в одном из сёл Липецкой области впервые сподобился за ней, Фёклой, ухаживать. Он был тогда бедовый, любил повеселиться, не без озорства, и потому его приставания к ней она сначала воспринимала несерьёзно. Но когда принёс полевые цветы, у неё тотчас на сердце потеплело и с того раза они стали встречаться. Правда, она стеснялась посторонних, и лукаво, не без кокетства, увлекала его за околицу села…

И вот на момент смерти, шёл Фадею только сорок пятый год; ещё бы жить да жить. И чего ему взбрело вскапывать землю? Да та же нужда, что и других посельчан, переживших голодную зиму, выгнала на огороды. Если бы она, Фёкла, увидела то, чем он занялся, то бы вырвала у него лопату, а дочери бы тут же её живо всучила. Но теперь только в пустой след её и приходилось отчитывать, что Дорка вовремя не обеспокоилась…

И так совпало, в день похорон Фадея Фетинья Семанцова родила дома сына Мишу. В посёлке поговаривали, мол, девять месяцев назад у неё останавливались солдаты, которые по округе собирали битую военную технику. Однажды встретилась с ней в магазине, и Фёкла невольно ревниво покосилась на её живот, а когда пришла домой, вдруг брякнула Фадею:

– Не ты ли с ней путался?

– О ком ты говоришь?

– А то ты не знаешь, да о Фетинье же…

– И что, кроме меня нешто больше некому? Но почему она тебя так интересует? – спросил тогда Фадей, как-то озорно усмехнувшись.

– Да то интересует, что ты и есть кобель для всех! – отчаянно, с подвывом надрывным, воскликнула жена, чувствуя, как злоба ревности обволокла её, как кокон и не отпускала.

– Будет тебе всех кобелей на меня вешать, – отшутился Фадей.

Но при людях Фёкла не собиралась порочить мужа. А дома просто от ревности стала его донимать, да и лишь потом пожалела. Ведь она сама что-то такое же про солдат слыхала. А кто-то из острых баб на язык, даже зятя её соседки прилепили, дескать, Герасим и обрюхатил тёщу…

Фёкла теперь, когда не стало мужа, пожалела, что уличала Фадея в грехе. Ведь с осколком под сердцем он был уже не тот, что раньше, когда путался с Домной. Но проклятая ревность порой вопреки здравой логике ожесточает человека. Вот так и у неё порой ненависть бурливым огнём в груди клокотала. На похоронах мужа она даже видела Фаину Николаевну и невольно подивилась. Это ни к ней ли Фадей ходил искать спрятанное ею продовольствие? И вот она пришла, взгляд её был донельзя непривычно хмурым и строгим. А то, бывало, смотрела как-то просветлённо, точно ни на секунду счастье её не покидало. Да то и не отпускало, что возле неё крутился бригадир Гаврила Харлампиевич, которого Фёкла уважала и побаивалась. Ведь иной раз из колхоза приносила вязку сена, а то жменю-другую зерна. А когда летом многих баб посылали убирать арбузы и дыни, то с молчаливого одобрения бригадира все брали по паре кавунов. Фёкла же несла домой почему-то и тряслась как осина на ветру…

Почти каждый день Корсаков снаряжал Фаину Волкову на грузовой машине в райпо. Может, гляди, и там что-то выдадут? У жителей между тем давно закончились скудные запасы картошки. Всё лето в поиске полезных трав люди излазили все балки, из которых готовили на зиму салаты. А теперь весной эти яства пошли в ход. Ведь в тот голодный год капуста, помидоры, огурцы и картошка почти не уродились. И понятно, что под засолку бочки стояли пустые, а что удалось собрать – засолили в эмалированные кастрюли и вёдра. И люди, понимая нужду каждого, делились последними продуктами с другими, у которых и того не было. В те времена народ ещё не утратил чувство локтя, люди умели сострадать, понимая, что по трудодням в ту осень не выдали – ни масла подсолнечного, ни овса, ни зерна. И даже нечем было выплачивать продналог. И надо ли говорить, что мало у кого сохранились прошлогодние запасы. Зато на кормление скотине получали по три воза соломы. В прошлую осень в поиске шиповника, тёрна и айвы люди излазили все окрестности и дальние балки…

Председатель Гаврила Корсаков придержал сдачу хлеба государству, несмотря на то что плановая поставка того года была сорвана. Он ездил на совещание в район, где изложил первому секретарю Прищурину сложную ситуацию, грозившую населению посёлка голодом. Нужно было немедленно спасать народ от голодной смерти, иначе на будущий год некому будет пахать и сеять. Но и в других колхозах и совхозах дела обстояли ничем не лучше. Однако государство не оказало колхозникам продовольственную помощь, чтобы избежать смертельного голода. Да и помогало ли оно когда-нибудь серьёзно, если его назначение только забирать всё подчистую? Корсаков же, сдав большую часть урожая, оставил не только на семена, но и на прокорм людям, о чём честно и заявил Прищурину: «Ежели я содеял преступление, снимайте, арестуйте, но народ надо спасать»? И тут, как говорится, в пользу колхозников сошлись мнения самого председателя и гуманность первого секретаря Прищурина, взявшего его сторону, рискуя своей должностью, а может быть, и жизнью. А уж как он там будет сам отчитываться перед обкомом, это уже его дело…

Глава восьмая

Голод 1947 года, вызванный страшной засухой, напомнил Сталину начало коллективизации, когда через три года после её объявления, разразился голодомор. Но себя в этом он не винил, он был уверен, что имелись тайные силы, которые вредили ему. И эти силы вождь связывал с внутренним чуждым элементом, который вместе с ним и проводил коллективизацию в стране. Тогда и сильной засухи не было, но и большого урожая тоже не собрали. Но Сталин это связывал с началом в деревне продовольственного кризиса, который вовсе не был вызван коллективизацией, а в первую очередь бойкотом, саботажем самих крестьян – этого недобитого кулачья и всеми его прихвостнями, так как нарочно увиливали от трудовой повинности. А то, что колхозам было велено сдавать хлеб и другую продукцию по заниженным ценам госпоставок – это в расчёт вождём не бралось. Ведь отработав сезон на обобществлённых землях за трудодни, колхозникам на них выдавать было нечего. И это, как известно, и привело к голоду.

На этот раз он охватил не одни те области, которые попали в оккупационную зону. И они не успели восстановить в полном объёме поголовье скота, свиней, овец, птицы. Но главное для всей этой колхозной и частной живности не было в достатке кормов, так как на солнцепёке погорели травы. А злаковые озимые частично вымерзли, яровые же даже не успели пройти вегетацию, не успели околоситься, как на корню засыхали от зноя. Сталину, разумеется, докладывали о тяжёлом положении во многих житницах страны. В 1941 году в колхозах при МТС были восстановлены политотделы, которые упразднили ещё в 1934 году. На заседании Политбюро Сталин это решение объяснял так:

– В 33-м году мы создали политотделы, чтобы пресекать бунтарские настроения. Кто сегодня помнит, сколько крестьяне тогда подняли восстаний? Уверен, никто не помнит! Правильно, плохое нельзя помнить долго, а то память не безмерна. Но я вам зачитаю несколько цифр, – Сталин взял со стола листок, который ему подготовил Поскрёбышев. – Итак, товарищи, в январе 1930-го по всей стране крестьяне бунтовали более 400 раз, в феврале – 1048, а в марте того же года – 6528 бунтов. Мы им вернули обновлённую общину, а они пошли на нас с кольями. Но всё дело было вовсе не в нас, а в местном вредительском руководстве. От успехов у них головы закружились, но моя статья их остудила, и крестьяне побежали из колхозов. И не просто побежали, они на радостях громили и растаскивали колхозное имущество. В конце года они выступили – 13755 раз. Три миллиона человек бунтовало. Разве мы могли сидеть, сложа руки, когда мужицкое отродье убивало председателей? Нет, не могли, и мы расстреляли из самых заводил 20201. Но мы ещё больше сослали в лагеря и на вольное поселение, там они построили колхозы и они сдэлались передовыми. Через четыре года мы эти политотделы распустили. Думаете, больше не стало саботажников? Нет, конечно! Но всех не пересажаешь. Мы этих скотов заставляли работать на местах. Я когда-то говорил: пока существуют кулаки, будет процветать и саботаж. Они кочевали и кочуют по всей стране. Сколько мер не принимали, а они всё равно кочуют! Всех расстрелять, посадить, опасно! Некому будет работать…

Сталин, как и Ленин, не любил русского мужика. Для него, мужика, авторитета вождей как бы не существовало. А если бы это было не так, он бы никогда не бунтовал. Для мужика нет ничего дороже, кроме матушки-земли. Она для него всё! А вождь для него есть враг, который отобрал землю и снова, как и тысячу лет назад, вместо обещанной свободы и земли, поставил в общественное ярмо. Сколько Сталин ни пытался разобраться, что представляла собой сельская община, и какие традиции она наследовала из прошлых веков, ему так и не удалось это сделать. Хотя он не очень-то и пробовал в ней разобраться. Он боялся такого понятия как самоуправление, так как Сталин лишь одно уяснил: если мужика не подчинить интересам государства, страна не будет с хлебом, а значит, останется и без промышленности. Поэтому ни о каком самоуправлении не могло идти речи, мужик для него – инструмент достижения великой цели. А самоуправление могло восстановить вековые традиции сбережения крестьянских корней. Но от понимания этого Сталин не был не то что бы далёк, он догадывался, что это не приведёт к нужному результату, то есть подчинения деревни интересам партии. И после войны Сталин не пошёл ни на какие изменения в сельском хозяйстве, чтобы колхозникам стало жить легче. Он даже не ввёл вместо трудодней оплату труда реальным рублём. И не сделав этого, вождь совершил ещё одну ошибку, которая вела к распаду деревни и стала толчком к послевоенному массовому бегству людей из колхозов в города. Выходило по-сталински: всю жизнь колхозники должны были пахать землю и даже не мечтать о пенсионном обеспечении… На тот период это был уже второй просчёт Сталина.

Он принял лишь относительно правильное, как он думал, решение – присоединение к передовым колхозам отсталых хозяйств. И против этого уже никто не мог выступить, так как к тому времени оппозиция номинально уже не существовала. Хотя некоторые историки думают по-другому, дескать, идею укрупнения Сталину подсказал сначала Маленков, а потом и Хрущёв. Кстати, у последнего в голове носился вообще сумасшедший план реформирования не только сельского хозяйства, но и территориального устройства деревни. Хотя Никита Сергеевич отдавал себе отчёт, что при жизни Сталина его план ни за что не осуществится. Именно у Хрущёва вызревала идея реформирования сельского хозяйства, но она мало чем отличалась от того, как на тот момент складывалась ситуация. Он знал позицию Маленкова об улучшении положения в колхозах и совхозах. Надо было повысить закупочные цены, освободить колхозников от непосильных налогов, которые удушали частные подворья. Но Сталин, как уже было сказано, даже в этом ничего не хотел менять, поскольку считал себя знатоком психологии русского мужика. Он полагал, стоило отпустить вожжи, как мужик почувствует себя свободным и станет опять диктовать свою волю, как это уже было в конце 20-х годов. Деревня тогда окрепла, создался класс зажиточных, и он не хотел отдавать хлеб по низким ценам. Вот тогда Сталин раз и навсегда, как он думал, поставил в зависимость мужика от государства, лишив его всего, что он наживал в годы единоличной жизни.

И хорошо усвоив горький опыт 20-х годов, Сталин категорически отвергал все послабления, которые предлагались для села. Не побоюсь повториться, Сталин, ненавидя русского мужика, был убеждён, что, он, мужик, в любых условиях всё равно выживет. Однако, когда из-за неурожая 1946 года по стране грянул голод, Сталин разрешил выделить голодающим районам зерна, но и то, не для прокорма, а на посевную. В тот год отмечались многие случаи воровства не только из колхозных закромов, но и с ферм, свинарников, птичников. А указ о хищениях никто не отменял. И милиция, госбезопасность не сидели, сложа руки.

– Мы, не будем расхитителей освобождать по амнистии, мы будем их сажать, сажать и ещё раз сажать! – говорил Сталин, отправляясь на юг по рекомендации врачей отдыхать, и в Сочи находился с августа по январь.

…Пока вождь укреплял здоровье, Георгий Маленков, Николай Булганин, Семён Игнатьев подготовили докладную записку о том, что заместитель председателя совета министров Н.А.Вознесенский, первый секретарь Ленинградского обкома КПСС А. А. Кузнецов возглавили контрреволюционную организацию, цель которой – свержение советской власти и реставрация капитализма. После Игнатьев тайно докладывал Н. С. Хрущёву о результатах совещания. Никита Сергеевич в своих пространных мемуарах ни разу не обмолвился о том, как группа Маленкова, Булганина решила путём клеветнического вымысла обвинить Кузнецова и Вознесенского в антигосударственной деятельности. Причём они всячески стремились в этом уверить и вождя…

Знал ли Сталин, находясь на отдыхе, о том, что в его отсутствие происходило в Москве и Ленинграде, если учитывать то, что Сталин, как большой стратег, понимал всю опасность того, что замышляли молодые по сравнению с ним члены Политбюро?

С годами Сталин, безусловно, понемногу терял бдительность: была уже не та цепкая память, не те аналитические способности, которыми он обладал в более молодые и поздние годы. Хотя по свидетельству его близкого окружения, он обладал феноменальной памятью и мог помнить все подробности давно минувшего. Тем не менее действовала осведомительно-доносительная система. И она, разумеется, срабатывала бы ещё безупречнее, если бы его соратники не делали всё, чтобы Сталин не получал проблемную информацию, в чём больше всех был заинтересован Л. П. Берия. Собственно, это ему и было поручено Хрущёвым, Маленковым и Булганиным. И все они вместе почти в одинаковой степени боялись больше всего вовсе не Сталина, а Берию, и, зная, что он им необходим, использовали его, пока он был им нужен для отстранения Сталина от власти.

На тот момент вождь народов правил страной более двадцати восьми лет. Так что ему пора было уходить на покой, решили каждый в отдельности из будущих заговорщиков. И чтобы вождя постепенно отлучать от управления страной, ему подавали исключительно положительную информацию, которая стекалась с бескрайних просторов страны, причём и о нём самом – верном и последовательном продолжателе дела великого Ленина, верном сыне своего народа. Сталин не читал такие панегирики, даже иной раз раздражался. «Неужели у нас всё хорошо и вообще нет никаких проблем, больших задач текущего дня? – думал про себя вождь. – Я им всыплю перца, ишь, вздумали лить елей на рану, славословить научились! А социализм без меня не могли построить! Мне ещё сэмьдесят лет нет, а они раньше времени челом бьют! Какой я верный сын своего народа?! Я уже забыл, когда был в своём селе Гори. Я не уже сын русского народа, а был им всегда, как узнал о путешественнике Пржевальском… Меня воспитала в духе сознательности и верности делу… Ленина—Сталина – партия! А то так бы и бегал по тюрьмам за ограбление банков. Вай-вай, нэужели это я бандитизмом занимался? Был даже гангстером! Да, народу за тридцать лет моего правления ушло в землю много… Но разве только по моей воле? За мной все подписывали расстрельные списки: и Молотов, и Каганович, и Микоян, и Хрущёв, и Ворошилов, и Будённый. Да что там, даже мой секретарь и тот вызвался поставить свою резолюцию, когда моя рука не стала слушаться меня. А что мне Берия о нём шептал – документы государственной важности пропали? Говорит, были послы иностранных держав – США, Англии, Франции, Германии. Вот им он их передал за доллары. Допросил его сам, мордой по столу. А потом Поскрёбышев глядел в глаза испуганно на своего хозяина, как преданный из преданных псов. Я хочу ему верить, что Берия всё бессовестно врёт. А куда ж тогда документы пропали? Да может, сам Берия и украл, чтобы свалить на Поскрёбышева?..» – Сталин прервал мысль. Ему доложили, что турецкий самолёт пролетел недалеко от наших воздушных рубежей.

– Вы хотите сказать – это прилетел турок, зная, что я здэсь? – вождь уставился на генерала Власика.

– Никак нет, товарищ, Сталин! Нам сообщили, что молодой пилот увлёкся! Нервы захотел себе пощекотать! – ответил начальник охраны.

– А если мы так сделаем? Посадим неопытного лётчика и к ним направим? Они взвоют, а США объявят, что мы провоцируем конфликт? Нет, скажут, ищут повод для военного конфликта! Хотят, чтобы мы открыли огонь? Авиация поднималась?

– Так точно! Но стрелять нельзя!

– Правильно мыслишь, генерал-лейтенант. Они взвоют, да и обрадуются, что мы клюнули. А надо было бы его перехватить! И посадить и отдать под суд, как шпиона. Ну ладно, ступай себе, я здэсь похожу…

Сталин остановился у окна, из которого сквозь гардину просматривалась веранда, а за нею было видно море: «Неужели я старею? – спросил он у себя. – Корабль показался, – продолжал он смотреть в окно. – Вот сейчас направит жерло пушки и бабахнет сюда. – И на миг в воображении мелькнуло настороженное лицо Берии, – этот человек чёрт и дьявол! Я его позвал в Москву, он убрал Ежова, а Ежов Ягоду. А Берию Абакумов не убрал. Почему? Неужели он меня не понял? Но зато снял подхалима Игнатьева и хотел арестовать Жюкова, а я ему дулю показал, чтоб народного полководца не трогал, а если бы Жюкова расстреляли, чтобы тогда думали обо мне? Победителя расстрелял! А мне этого позора не нужно было. Вот он бы и убрал Берию. Как я этого проворонил!? А уже сколько лет прошло как Берию убрали по „его просьбе“ из госбезопасности? Пять? Шесть лет? А он всё равно имеет туда доступ, или секретные лаборатории курирует?..»

Но сейчас Сталин совсем забыл, что тогда, в мае сорок пятого, когда американский президент Гарри Трумэн радостно сообщил об успешном испытании атомной бомбы, Сталин на миг потерял дар речи, вспомнив, что забыл о ядерных разработках, выпустил эту программу из внимания. А ведь ещё в 1943 году он поручал Берии начать секретные разработки, но Берия его предупреждал, если союзники узнают, это нехорошо скажется на наших с ними отношениях, упрекнут в тайных кознях. А получилось наоборот, американцы опередили, тайно похитили технологии у немцев и союзников не поставили в известность. Сталин уже не раз винил себя за то, что поддавался влиянию Берии. А этот плут уже знал это и пользовался его внушаемостью сильной личности. Хотя этого не было, просто он прислушивался к его мнению. Но выходит, в тот раз не нужно было это делать, а поступить по-своему. Тогда не отстал бы от американцев по ядерной программе. Вот и пришлось из Потсдама срочно связаться с Берией, чтобы немедленно брал на себя все разработки по новому оружию, а свои дела передал Абакумову или Игнатьеву. Берия выбрал первого. Позже пленум официально назначил Л.П.Берию ответственным за всю работу, от которой зависела судьба большой державы.

«Вот почему Берия уцелел, он мне был нужен, а теперь я подозреваю, что Лаврентий, – думал Сталин, – хочет, чтобы я сделал его своим наследником? Берия на двадцать лет моложе меня. Почему бы ему не стать моим преемником? Но такого головореза, если поставить, то кто тогда меня назовёт умным? Народ не оценит. Палач-грузин, да ещё второй, ему не нужен. И тогда меня будут считать палачом. Нет, такой сценарий не пройдёт! Я Вознесенского оставлю после себя или Кузнецова. Нет, лучше Вознесенского, он умный, молодой и обещающий экономист, образован. Молодой академик будет управлять страной, когда это в истории было? Никогда! По его программе мы быстро после войны вышли из разрухи, когда западные буржуазные идеологи нам предрекали долгий путь восстановления. Ни в чём плохом Вознесенский не замечен. Маленков тоже хороший организатор. Но он беспощадный. Ленин меня таким считал, что я нетерпим. Когда идёт борьба за власть, за жизнь, кто утерпит таких оголтелых, как Троцкий и всю его борзую свору? Никто! А Вознесенского народ примет и потом оценит моё решение. Но я ещё уходить не собираюсь! И мемуары не буду писать. Все и так знают, какая велась за жизнь и партию суровая борьба…».