Buch lesen: «Здравствуй, жизнь! или Записки прозрачного юноши»

Вместо предисловия. (от рецензента)

“Здравствуй, жизнь!" или Записки прозрачного юноши” – именно таким было название рукописи, которая пришла по почте в издательский адрес. Это была рукопись несколько необычного плана, как бы на грани двух миров – реально-будничного и “виртуально-лунного", обнажающая и препарирующая душу и тело главного героя.

Вслед за рукописью, в издательстве появился некий Посланец, будем считать его своеобразным “проводником" между автором и издательством в этой немного странной мистификации, лишь добавим, что не припоминаем случая, когда книга рождалась столь необычным образом.

Да… к рукописи, заключенной в прозрачную канцелярскую папку, прилагалось письмо интригующе-трагического содержания, впрочем, судите сами. Вот оно:

“Уважаемый издатель!

Я, когда писал роман, был молодым человеком, мне было двадцать три года…

Прошу Вас, не откажите, бога ради, выпустить в свет мое произведение, поскольку в настоящее время я оставил бренный мир и являюсь в некотором роде световой сущностью, именуемой среди смертных… “покойником” (?!).

Вчера вечером, отослав рукопись, я бросился с Городского моста, и сейчас, надо полагать, стал ничем… Надеюсь, честным доказательством моей трансформации для Вас послужит начальная графа в сегодняшнем номере вечерней городской газеты…

Р.S. Открываю Вам, как первому читателю, свою тайну…

Герой записок – Немошкалов Филипп Сергеевич и автор-рассказчик (тонкая игра ситуации и слов), одно и то же лицо: это я!

До свиданья! Я надеюсь на Вас.

Всего Вам хорошего!”

Мне, рецензенту (это только говорят, что они отменены в наше время!), в некоем роде сдается, что автор и в письме, и в романе где-то роняет себя за грань…

…Хотя есть одно “но"…

Нам, людям (странно звучит!), необходимо с утонченной проницательностью предаться делу воспитания усовершенствованного здорового поколения уже в новом мире, исключая жестокость. Некоторые авторские персонажи – всё равно, что мрачные монстры на фасаде собора, демоны, помещенные там для того, чтобы показать что изнутри храма они выставлены…

Исходя из этого, я (в одном лице и редактор поневоле) стиль записок не изменял, лишь проследив орфографию, там, где это, по земным меркам, требовалось, отметим лишь, что почерк у “нашего покойника" был неважным…

В сущности, можно как-то оправдать человека столь нервного, да еще взявшегося отразить “через себя" пороки целого его поколений. Тут кого хочешь передернет, не в пример этому, простите, Филиппу Сергеевичу. Но, видимо, под такими страстями порядочно подписаться, а не каким Немошкаловым – не резон…

Л.М.

Издатель поневоле

Вместо авторского вступления

“За свою жизнь каждый из нас сталкивается постоянно с себе подобными, и в зависимости оттого, кого ты встретил, так и сложится твоя судьба”.

Л.С. Элиот

“…Нет, я больше не имею сил терпеть.

Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и всё кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся кони, и несите меня с этого света!

Далее, далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали, лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли мой то синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем больном дитятке!..

А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?

(Н.В.Гоголь,

“Записки сумасшедшего ”)

Глава первая. Звезда чужого

Не я построил этот мир.

Я в нем скитаюсь чужд и сир…

Изредка в просвете низких облаков, где плыла бледная луна, когда ночь уже вступила в свои права, властно опустившись на сцену, олицетворяя тьму и пустоту, он – Чужой, стоя у окна своей продолговатой комнаты, наблюдал за яркой звездой, чья чрезмерная, бесконечно-бегущая отдаленность увлекала его во вселенную “планетариума мыслей”, где реальность обретала другие черты, порой и вовсе теряя здравый смысл и рождая мир иллюзорных красок художественного волшебства.

Само по себе всё, что окружало его, было комнатой с белым потолком, которая была сама по себе, и мир, что ее окружал, был тоже сам по себе; но он, найденный провидением посредник звезды, не соотносимый ни с чем, видел всю суровую истину бытия, истину Божьего существования; и теперь, то в одном, то в другом уголке комнатного космоса складывался, и углублялся куда-то туда – в графический мираж, отличительный своей прозрачностью и пустынностью: скажем, Млечный Путь и необъятная Галактика.

В эти минуты дух Чужого перемещался в иные пространства – вместе со всеми его законами, охваченный безмятежностью и ясностью, чутко чувствуя рядом Творца – дух покидал тело, оставляя плоть, и словно призрак, несся со скоростью света в безграничном царстве вселенной, устремляясь в лабиринты Млечного Пути, проносясь по Звездным коридорам, попадая в вечный свет Божественной Бесконечности…

Это чудотворное состояние освобождало, делая кристально чистым и прозрачным в нем то самое, что уже несколько дней держалось на глубоком дне каждой его мысли, овладевая им при малейшем толчке подсознания: вышел мой роман!

В этот момент мнимая комната затрепетала, уже, скорее, “комната души”, и это мигание, карусельное передвижение мысленных теней по ее стене, по которой уносился прочь огонь, заставило его полностью погрузиться в обратное ничто, а именно – в туманное состояние Чужого, удалявшегося от изначального небытия…

“…В моей плоти прорублено окно. Оно открывается прямо в никуда – в море- океан, подобно тому, как свет воды и каждое ее колебание проходят через медузу, так всё, что происходит вокруг, проникает сквозь меня, и тогда ощущение этой человеческой текучести преображается в подобие ясновидения: да, когда-то я любил светила на исходе вёсен, в их мир стекались мои взоры, как бурные потоки детских лет; нет больше ничего – лишь отражения в садах, где новоселье, уже без нас, весело справляют дивные животные и экзотические растения. До сих пор, когда временами ветер обнимает меня большими холодными ладонями и привязывает к деревьям, что “вырезало” солнце, я тонко вижу, как обнаженно прикорнули, крепко сжав кулачки светлые желания; слабость, до крайности…”

***

Чужой спохватился, ибо сейчас форма его существа совершенно лишилась отличительных примет и устойчивых границ; его ногой… могла быть, например, улица за домом, а рукой – весь черный ночной небосвод с холодком звезд на западе. Ни совершенная темнота в комнате, ни голубая путаница звезд за окном не давали ему подсказки для верного способа отмерить и определить, наконец, самого себя и, наконец, он отыскал этот способ: расслабившись всеми конечностями и отыскав свои глаза, он дотянулся до цели, и, засветив лампу на столе, уже полностью восстановил свой телесный образ.

Подойдя к зеркалу, он наяву увидел и ощутил себя с тем неловким чувством, которое всегда испытывал после возвращения к себе и в себя из путешествия на край ночи…

(Пока автор нашего романа, в котором звучат именно такого рода откровения, человек не от мира сего, приходит в себя после лихорадочных фантазий, попробуем рассмотреть его, как обывателя, наглядно, без всяких наносных помех…).

…Это – молодой человек неопределенного возраста, которого можно сравнить и с тургеневским Аркашей Кирсановым, считавшимся у автора юным отпрыском при своих двадцати трех годах, и с булгаковским Мастером более зрелого возраста, в силу своей мудрости и ума.

Наш сочинитель – с бледным оттенком и нервическим выражением лица – длинный и плоский юноша, которого явно не обошла стороной городская урбанизация, влияющая, и непосредственно, своими длинными уличными коридорами на внешний облик “героя”, он уже выбрал из – “Быть или не быть?”

Он – гражданин РФ Немошкалов Филипп Сергеевич, прошел все общепринятые формы образования: школа, институт, армия, ныне – служащий банка в должности программиста.

Теперь он видел окружающий мир совершенно в другом – четвертом измерении.

Мировоззрение и миросозерцание изменялись для него из года в год (жить – значит, изменяться, изменяться – значит, жить). Год представлялся ему целой эпохой, особенно этот – последний, переброшенный в третье тысячелетие и новый век – двадцать первый. Век, когда прогресс обещает быть умопомрачительным, в центрах галактических реалий за ним невозможно угнаться, а на более отдаленных перифериях, где в гигантских огненных рукавах рождаются молодые звезды, еще доживал “свой век” призрак прошлых деяний Человечества.

Город, в котором с утра и до самого вечера шумели проспекты, где вечно плясал и суетился народ, был ему скучен, поскольку Немошкалов уже давно привык ко всему, что происходило в этом городе. Хуже того: вообще все города, утратившие его любовь, были для него мертвы: вокруг небеса да пустыри, которые он, в конце концов, из-за отсутствия всякого разнообразия возненавидел.

Да, в свободное время Немошкалов, погруженный в тишину домашней библиотеки, читал, спасаясь от бездумно-греховных потех города, читал, запираясь в однокомнатной квартирке Старого центра города на тихой пешеходной улице Пушкинской…

Друзей и знакомых у нашего полуотшельника было одновременно и не много, и не мало. Он боялся, что наступит день, когда все они станут ему совсем понятны, как очень взрослые люди, а с новыми его не столкнет Судьба.

Немошкалов страдал болезнью, носящей весьма неприятное название – меланхолия, к тому же он был одиночкой. Кстати, вот что он пишет об этом в романе…

“ …Первым долгом, определившись, я по-новому осознал, что в этом огромном и холодном мире, как ни грустно это звучит, я один, совсем один.

Я был вынужден научиться кое-что разрушать, поскольку для меня не годится всё, что проистекает из разума. Я верю теперь лишь в свидетельство того, что возбуждает мои жизненные соки – это и источники поглощаемой энергии, которые подключены верно, а не тому, что обращено опять- таки к моему разуму. Я обнаружил различные этажи в области нервной системы! Мысль – это мысль о мысли. Безмятежная ясность! Душа – это, неким образом, всё сущее: душа – форма форм; нежданная, необъятная, светящаяся, лучащаяся форма форм…

Этот образ, предлагаемый моим мозгом в области непостижимого, аффективного, обретает форму самой высокой интеллектуальности, и я не могу противостоять этой форме, я лишь задаюсь вопросами… Какой образ примет, наконец, мучительная сила, раздражающая душу? Откуда оно взялось, это, растущее во мне?

Именно так, я сам способствую формированию концепции, несущей в себе самой внезапное сияние вещей, настигающее меня шумом творения. Ни один образ не удовлетворяет меня, если только он не является одновременно Познанием, и мой усталый дух стремится попасть в механизмы некой новой, абсолютной гравитации. Это, как я представляю себе, есть высшая форма, в которой одерживает победу обнаружение нового Смысла бесконечности. Этот Смысл и есть победа духа над самим собой – он есть порядок, он есть понимание, он есть знание хаоса. И тем самым всё сказано. Мое ясное и прозрачное безрассудство не боится этого хаоса…”

Размышляя над этими строками Чужого, полезно помнить, что ни в этой, более того – ни в одной комнате мира, нет ни единого человека, кого в некой удобной точке здравомыслящее большинство, а вернее, толпа, в своем праведном гневе не осудила бы на смерть.

Смерть, смешно, право, для нашего Чужого, поскольку он непосредственно понимает, что земная жизнь – это всего лишь первый выпуск серийной души и капсула-семя индивидуального секрета вопреки превращению плоти в прах, что не просто догадка, и даже не вопрос сокровенной веры, если лишь предполагать, что бессмертные воскреснут, как Бог…

***

Я юноша странный, каких поискать,

Отец мой был птицей, еврейкою – мать.

С Иосифом-плотником жить я не стал.

Бродяжничал и на Голгофу попал.

А кто говорит, я не бог, тем плутам

Винца, что творю из воды, я не дам.

Пусть пьют они воду, и тайна ясна,

Как снова я воду творю из вина.

Прощай же и речи мои запиши,

О том, что воскрес я, везде расскажи.

Мне плоть не помеха, коль скоро я бог,

Лечу я на небо…Прощай же, дружок!

( Из «Улисса» Джойса)

У Чужого была своя одинокая звезда в небе. Эта одинокая звезда, уводящая вдаль Немошкалова, была в общем-то, ни больше, ни меньше – звездой своеобразного пьяного гения дивной красоты, бледная – как смерть поэта. Немошкалов – чужой и чуждый всему, просто распахнул окно, и «шагнул» в пустоту Чужака, творившего ее – эту пустоту, по-своему – бесконечно.

Чужак-творец, творец в особом смысле – непременно предполагает, что отвергая мир очевидности, вставая на сторону необъяснимого и ирреального, он совершает некоторым образом подобное некому: «Ах, угадайте, как я царствую, где я обитаю, и что я живу между «здесь» и «там» – долго, но я вернусь, и, бок о бок мы будем прогуливать приятное желание потребовать себя назад у всего, что разбрасывает, собираться – чтобы предложить себя лучше и тяжелее, и вот всё, что уходит, проходит и убаюкивает, всё то, чей блеск – ободряющее, острое и громадное волшебство вокруг собственной руки, всё наклоняется и поднимается, и вновь склоняется – вплоть до своего грустного листопада…

Манеры, мысли, повадки, окраска стиля, цвет глаз, говор Чужака когда-нибудь обязательно наткнутся на роковую неприязнь толпы, которую злит и бесит именно это. И чем ярче человек, чем больше непохож ни на что, а скорее, видом неопределенной оценки схож со сверхъестественным расцветом цветка, тем ближе он к приглашению на казнь, тем ближе он к плахе, ведь от него исходит одна священная угроза – результат отражения зеркал, которыми владеют серафимы и ангелы.

Итак, Чужак – это тот Человек, чья душа отказывается давать положенный породе приплод, пренебрегая всем, сто не достойно воспитания истинного Человека, который произошел не от обезьяны – животного, а от прачеловека «физиологического», как говаривали пророки.

И уже в этом ослепительном, красочном свете раскрывшейся перед нами панорамы – прекрасный экземпляр Чужака, это – Я! – вымышленная субстанция, привидевшийся Вам кошмар, которому приснилось, что Вы – читатель, умеете воображать, представляя тот особый мир, что явлен в ваше распоряжение автором.

… Мир, где Истина жизни заключена в чистоте материи, где Дух человеческий загрязняется, окруженный нечестивыми понятиями. Не требуйте от него удовлетворенности, создавайте атмосферу, чтобы он пребывал в спокойствии, веруя в свое назначение. Одна лишь Вера бывает поистине спокойной: там, где дым – Вечный свет, ступай за ним, закрывай глаза, улетай…спасайся!..

Глава вторая. Нереальный мальчик

Однажды, ранним утром, выйдя,

как обычно, из дому, мальчик обнаружил,

что за ночь кто-то заменил вишневые

деревья, еще вчера покрытые

восхитительными красными

плодами на натурализованных

жирафов…

(Из Немошкалова-отрока)

Однажды Немошкалов, возвращаясь с работы, уже входил в свой подъезд, когда услышал, как его окликнули…

– Филипп! Филипп!

Это была Алеся. Девочка из другого подъезда. Просто – знакомая со двора. Младше его на три года.

Еще студентом он обменивался с ней всякими книжками, журналами и кассетами. Изредка общался при случайных встречах на улице.

– О-о, привет! – поздоровался он.

– Ты спешишь? – спросила Алеся. – Давай посидим в беседке…

Они прошли в беседку и сели на обледеневшую лавку.

На улице темнело. Было морозно и шел мелкий снежок.

– Как поживаешь? – спросила она, улыбнувшись.

– Нормально, замотался, правда, чуть-чуть, – ответил Филипп. – А у тебя какие новости? Рассказывай.

– Представляешь, у меня знакомый мальчик покрасил волосы в белый цвет и стал носить серьгу в ухе: значит, он есть мажор, а мажорство – это не порок, а большое счастье, – с чего-то весело вывела Алеся.

На что Филипп радостно рассмеялся.

– Да-да, я тоже слышал. Действительно, есть такое, и такое понимают по- разному, например, в восемнадцатом веке жил в Париже французский писатель-шизофреник Шарль Бодлер, который косил стилем под модного денди, и тоже красил волосы, правда, в зеленый цвет, чем он подчеркивал свою инакость от мира сего…

Затем Филипп решил спросить следующее…

– А где же он, этот мальчик, учится или работает? Любопытно, чем в наши дни такие люди занимаются? Они, наверное, какие-то обособленные, или нет?

– Да он слюнтяй, – отвечала она, – даже не шевелится никак. У него просто родители – навороченные. Ничем не занимается, нигде не учится. “Двигается” в Молодежном центре. Любит девочку из Художественного училища имени Грекова. И всё…

– Забавно, – улыбнувшись, протянул Филипп. – Но это явно не показатель – ничего не делать, не изучать, не работать. Сейчас такие времена, что и жить особо не хочется.

– Да ну, ты шутишь, – “наехала” она. – Сейчас везде одна “кислота”.Новое поколение выбирает пепси. Мы недавно с компанией выезжали за город, на дачу к девочке. Отмечали день рождения. Отдохнули конкретно. А потом, правда, когда уже подъезжали к городу и переехали мост, вспомнили, что забыли этого мальчика на даче. Пришлось вернуться обратно. Столько смеялись. А мальчик на даче был в шоке, когда понял, что мы забыли его взять.

– Ого. Забавно, – отреагировал Немошкалов.

Конечно, было совсем не забавно, а особенно ему. Он не завидовал никому, и видел другое. От жизни вольготной и полноценной его ограждали свои экономические и социальные проблемы: он просиживал за компьютером в банке с утра до вечера, получал обычную зарплату, живя самостоятельно, перебиваясь кое-как. Ему много чего не нравилось. От родителей он ушел, разойдясь с ними во взглядах на жизнь. Да и мальчику с белыми волосами и серьгой в ухе он был не ровня: отношение Немошкалова к жизни оказывалось совсем простецким, ничем не обремененным, словом – американизированный интеллократ…

– Как будешь справлять Новый год? – дослышалось до него.

– А-а! – задумчиво произнес Немошкалов. – Еще даже не знаю. Может, кто из знакомых позвонит, может, группой из института соберемся. Пока точно и не представляю – как!

– А я уже всё запланировала, – радостно возвестила собеседница. – Сначала у нас – стрела в Андромеде. После мы хотим поехать к девочке на квартиру – продолжить…

“У нас… Мы… Стрела…” – откликнулось как-то нездорово у Немошкалова в ушах – “…Все стрелы дома… Снегопад в хрустальном шаре… Всё белое…”

Он вдруг почувствовал, как сильно устал за сегодняшний день. Снежок превратился в снег: уже пушистый и крупный, он садился на шубку Алеси и его полупальто. Из-за угла рванула метель, и в этом переделе пролетел черт, почему-то фиолетовый, окрашенный совсем не по сезону, да еще – с плакатом. “Как встретишь Новый год, так и проведешь его”, – прочитал Немошкалов на плакате. – “Фу, бред какой-то”.

– Филипп, Филипп! – дошло до него, когда Алеся затрясла его за плечо…

– Ты чё такой, мертвый?! Я уже замерзла. Мне пора домой…

– Да, пожалуй, я тоже пойду. Давай, пока… С наступающим тебя…

– Пока! Тебя тоже… – эхом отозвался ее голос, словно издалека.

И вскоре оба скрылись каждый в своем подъезде…

…Он завалился домой усталый и грустный. Усталый потому, что сегодня на работе “напрягал” директор. Мало того, что задерживали зарплату перед новым годом, наступление которого никак не радовало, так плюс еще ко всему директор “гнал клюкву”, определяя его на какую-то бессмысленную ерунду…

А грустно было оттого, что известий о романе не было никаких. Вот уже второй месяц у знакомого букиниста в лавке лежали покрытые пылью 89 экземпляров его “откровения”. От изданных ста – четыре книги он, начав с матери, раздарил знакомым, одногруппнице и, конечно, другу, который спонсировал издание, и один экземпляр оставил себе. Семь книг было продано. Он представлял себе своего Читателя, но никак не мог его точно вообразить…

В голове вертелись мысли, ведя дискуссию между собой: “Я прошел в ванную. Умылся. Вышел. Включил в зале телевизор. А там ужас что творится… С экрана смотрит почти готовенькая третья мировая война… По всем каналам новостей орут вовсю! Да, тогда точно, какие там романы! Американцы и НАТО безбожно бомбят Югославию. Выходит, что Президент Югославии – самое главное зло, уничтожал албанский народ, потому и бомбят. И вот еще Россию хотят впутать. С ума посходили. Двадцать первый век впереди. Мало, видно, уроков история преподнесла. А в России вдобавок затянулся экономический кризис…

Позавчера, плюс ко всему, повестка пришла из военкомата. В течение часа явиться на сборы. Бросился к телефону. Позвонил. Сказали, что я первый, кто позвонил. Никто воевать не хочет…

Сам я о срочной службе иногда вспоминаю: выворачивает и тошнит! Уже давно во всем мире наемные войска, а у нас всё – военнообязанные. Пособники смерти…

…Ужинать – решил в принципе, не буду. Чем меньше человек ест, тем дольше живет. Внутренние органы меньше нагрузки испытывают, и тем самым сохраняют свои функции, да и меньше растут… Лучше вместо ужина книжку почитаю…

А теперь – спать, а то не высплюсь. У директора вечно вид не выспавшегося. С утра смотрит на тебя дикое и нездоровое лицо дегенерата…

Всё спать, спать…”