Buch lesen: «Страшный суд над богом и дьяволом»

Планета Илмез, Пангея, Верония.

5768 год от рождества Иеремиила.

– Цель – не оправдание средств, папа! – воскликнула Джули Капула.

– Мне не в чем и не перед кем оправдываться, – пожал плечами Антоний Капула. – Я выделил эти деньги на спасение, а не на разрушение. Больные для меня важнее оружия.

– Для тебя или для страны? – нахмурилась Джули.

– Сенат – это не страна, – отрезал Капула. – Да и я не последний человек в Сенате…

– Нужно было или открыто или никак, – не успокаивалась Джули.

– Кому нужно? – вздохнул Антоний.

– Всей Пангее! – горячо сказала Джули. – Если верховный сатрап Пангеи, вместо того, чтобы отстоять свое мнение, делает подчистки в утвержденном бюджете, то, что говорить о рядовых сенаторах?

– С рядовых и будем спрашивать по рядовому, – отрезал Антоний. – Верховный, он на то и верховный, чтобы не опускаться до мелкой суеты.

– Закон стал для тебя мелочью?

– Пока я провел бы свое решение через Сенат, умерла бы половина колонии. В сравнении со смертью закон мелочен. Да и рядом с жизнью он не всегда огромен.

– Дело не в смерти, а в идее закона. Если решить, что ты выше этой идеи, то можно стать чудовищем.

– Да, я враг идей и друг людей. И то потому, что в нашей сатрапии люди – мои. Они не просто подо мной, они мне близки. Более близки, чем Сенат и государство.

– Мне страшно, – прошептала Джули.

– Из-за жизни, смерти или больных?

– За страну. Если верховный сатрап Пангеи начал вертеть законом, как монеткой, это первый шаг к пропасти.

– За страну и закон не волнуйся. Сенат не даст им пропасть. А я – это счастье для Пангеи. Я сатрап, который заботится не о стране, а о гражданах.

– Совмещать не получается?

– Иногда. Чтоб добрым быть, я должен быть жесток.

– Цитаты из твоего Бэкона были хороши лишь в средневековье…

– Не трогай барона! Все трафаретно, было и будет, а он вечен и уникален.

Джули замолкла и посмотрела на небо. Когда она поднимала голову, миллиарды светил давали ей понять, насколько микроскопичны люди и история рядом с пространством и временем. Ей хотелось соответствовать времени, а не людям. Не ясному настоящему, не туманному прошлому, не предсказуемому будущему, а всеобъемлющему времени. Но желание быстро проходило – люди и история пока не отпускали ее юную головку. Однако в этот раз молодой Капуле пришла в голову другая мысль.

«Не может быть, чтобы среди бесконечности не было жизни», – думала она.– «Не такой, как на Илмезе, а истинной жизни, где люди добры, справедливы и многогранны. Где нет места дрязгам, суете и интригам. Где жизнь – это не усмешка, а улыбка. И я верю, что где-то во Вселенной такая планета есть»

***

Планета Земля, Россия, Москва.

2008 год от рождества Христова.

– Эврика! – Роман Монтеков блаженно прикрыл глаза. В щелочки, с пляшущей по ресницам радугой, и с гордостью за себя он вгляделся в схему на экране монитора. – И все-таки я не зря вертелся!

– Что же дальше? – спросил он себя. – Дальше – тишина…

– Бля, нах, Серый, хули ты, еб твою мать, выебываешься, – раздался с улицы глас простого народа. Монтеков, поморщившись, справедливо рассудил, что спертый воздух лучше свежего мата, и закрыл окно своей однокомнатной квартирки с видом на МКАД и помойку. Но сие действие не полностью закрыло Монтекова от мира – запах прокисшего кваса со стороны входной двери угрожающе нарастал.

– Рано и напрасно радуюсь. Обложили, – вздохнул Роман. – Зрение, слух и обоняние оккупировали, осязание на очереди…

В дверь часто и мощно застучали. Монтеков взглянул в глазок. Серьезный мужчина в грязной тельняшке остервенело молотил ногами по кожаной обивке.

– Тебя бы в комнату, обитую ватой, – мечтательно произнес Роман и открыл дверь.

– Чего шумим? – осведомился он.

– А че ты так нервничаешь? – исподлобья взглянул на него мужчина.

– Ты меня с кем-то перепутал, – улыбнулся Монтеков.

– Вас перепутаешь, как же, – рыгнул мужчина. – Все из себя не такие, польты со шляпами прямо из Израиля, а я…

Мужчина судорожно сглотнул.

– А ты, исчадие России? – заботливо спросил Роман.

– А мне полтинник дал, быстро! – заорал мужчина. – Я тут квас на опохмелку сам варю, а они по Парижам ездют! Нет, чтобы квартиру нормальную купить или соседям помочь!

– Трубы в адском пламени? – цокнул языком Монтеков.

– Ты мне издевки брось, жидовье парижское! Иностранцы к нему ездют с ЦРУ, ложу мне тут масонскую под боком устроили!

– Эдит Пиаф мешает слушать Эдиту Пьеху? – сощурился Роман.

– Че ты людей не любишь, гнида? Хватит валить с больной головы на здоровую, быстро дал полтинник! А не то я тебе газ вырублю и всю твою квартиру сожгу на хер!

– Вчера с протянутой рукою ныл, а теперь ядерный шантаж устраиваешь? – покачал головой Монтеков. – Не дам!

– Ах, жалко им! Конечно, русский человек пусть подыхает, а эти евгеюги коньячок кушать будут! Стакан бы хоть налил!

– По пунктам, – ответствовал Роман, неравнодушный к звуку своего голоса. – Я не еврей, а потомок русского княжеского рода, у меня просто лицо интеллигентное. Стакан с полтинником я тебе давать не хочу и не буду. Любить тебя не собираюсь даже под дулом пистолета. Твои действия?

– Спалю на хер! – заорал мужчина. – А полтинник со стаканом сам с пепелища возьму! Русский человек и не такое делал, шведов набили, поляков замочили, французов выебали, немцев расхерачили, чехов утрамбовали, америкосов…

Монтеков аккуратно примерился и уложил квасного патриота затылком на изгаженный пол.

– Геноцид, – икнул мужчина и захрапел.

– Это реакция на «эврику»? – спросил Монтеков у потолка. – Ведь действительно спалит, – перевел он взгляд на соседа и закрыл дверь.

***

– Роман Олегович, – бархатным голосом спросил высокий мужчина с элегантной бородкой. – Вы же не думаете, что это кому-либо нужно?

– Я создавал свое изобретение не для того, чтобы оно кому-нибудь понадобилось, – ответил Монтеков.

– Поясните, – глаза мужчины были понимающими и ироничными одновременно. – Все ведь живут, чтобы кому-то понадобиться! Продать себя, купить нору, понадобиться одним, чтобы защититься от других, проявить себя, получить аплодисменты, продать аплодисменты, купить более удобную нору…

– Я не все, – заявил Роман. – И мне не нужны их аплодисменты для доказательства этого. Я сделал все, чтобы стать для них никем. Для меня лучшая награда – их равнодушие. Если они начнут мне аплодировать, я буду презирать их еще больше. А заодно и себя.

– Тогда зачем это? – мужчина кивнул на схему. – Пили бы коньяк, купались бы в согревающем море, заигрывали бы с девичьими телами, созерцали бы творения мертвых талантов…

– Я нахожу это не менее интересным времяпровождением, – улыбнулся Монтеков. – А может быть, и более. Этого еще никто не изобретал, а коньяк с девушками в море до меня уже распробовали все, кому не лень. Если бы сейчас кто-нибудь написал новых «Мертвых душ», или создал бы новую «Мону Лизу», этого бы никто не заметил. Но это не означает, что ничего не нужно создавать. Я творю не для вечности, не для людей, а для своей души.

– Никто и не спорит, – развел руками мужчина. – Однако, мне непонятен выбор, обреченный на забвение. Ведь проходимая червоточина – это модная тема для исследований в области путешествий во времени, а не в пространстве. Исследования в области временеподобных кривых получают гранты и у нас, и на Западе. А ваша идея использовать уплотнения черных дыр антигравитационной субстанцией, да еще с искусственным программированием плотности и атмосферы, во имя путешествия сквозь пространство… Практически это, возможно, осуществимо, но зачем создавать мертворожденный шедевр вместо живого шаблона? Пустоцветство!

– Потому, что мое творение должно быть мною. Не моей деградировавшей в угоду времени копией, а мною, без малейших отличий. Я прекрасно знаю свою планету, и мне неинтересно ее прошлое и будущее. Что же касается получения грантов – это вопрос удачи. Если я не получу их за уже кастрированную идею, это будет вдвойне обидно.

– Это звучит неестественно. Втайне от себя вы надеетесь.

– Естественность была бы более искусственной для меня. Как и наша планета.

– Но ведь планета, на которую вы хотите убежать, тоже искусственная…

– Я надеюсь, что она другая. Искренне надеюсь.

– Не напрасно?

– И что? Я не фанатик себя самого и своего творения. Я живу, как на экскурсии.

– Конца экскурсии не боитесь?

– Он может оказаться интереснее самой экскурсии.

– И все же, убежать от времени вы хотите…

– Нет, мне не нужно бежать от времени. Я сделал все, чтобы быть вне его. Но пространство меня не устраивает.

– В этом мы с вами похожи. Но только в этом. Вы подали мне прекрасную идею использования вашего изобретения. Я использую вас и вашу машинку по назначению.

– Мне не нужно, чтобы вы меня использовали. Я хочу, чтобы вы мне помогли.

– Я не хочу вам помогать.

– Я не позволю.

– Уже поздно. Вас заметили, вас поняли. Но наши цели не совпадают.

Мужчина взял схему и положил к себе в стол.

– За вами пришлют, – кивнул он.

– Немедленно отдайте, – засверкал глазами Монтеков. – Вы меня не украдете! Тем более, у меня самого!

– Приоткройте кокон собственных иллюзий, – усмехнулся мужчина. – Я уже вами владею. Причем, с самого рождения.

– Кто вы?

– Одна из оболочек судьбы. Мое земное имя – Асмодей Адамович Адов. Для вас – просто Асмодей Адамович.

– Дешевый эффект. И что вы, Князь инкубата, делаете в патентном бюро?

– Не воспринимайте всерьез пространство. Ведь быть вне времени у вас получается, к чему полумеры?

– Но мы ведь где-то?

– Вы и я – лишь игра вялого ума Люцифера. Да и сам он – лишь выдумка. Что же касается лично вас, вы сейчас в моем сознании.

– А вы?

– В момент времени, который сейчас поглотил вас, я фланирую по той планете, на которую вы хотите убежать. По иронии мироздания, она действительно вам подходит. Но это не спасет ни ее, ни вас.

Монтеков, почувствовав приступ неконтролируемой ненависти, схватил Асмодея за горло и стал душить, но почувствовал удушье сам. Захрипев, он отпустил руки и проснулся. Шея болела от собственных рук.

«Пить надо меньше, особенно на ночь», – с облегчением подумал Монтеков. – «И задумываться тоже».

***

Монтеков постучался в безликую дверь, и, не услышав ответа, вошел.

– Здравствуйте, – улыбнулся он.

– Вы по какому вопросу? – нахмурилась молодая девица в строгом офисном костюме.

– Я – Роман Олегович Монтеков. Я ведь с вами договаривался на десять часов?

– Я не помню, – с раздражением буркнула девушка, обдав его навечно заледенелым взглядом. – Вы по поводу междупланетного портала, что ли?

– Межпланетного, – поправил ее Монтеков.

– Мне без разницы.

– Вам-то конечно, но грамматике…

– Не умничайте, вы в солидном учреждении. Должность у вас какая?

– Старший аналитик.

– В тридцать пять лет? У меня муж в тридцать уже ведущего аналитика получил, потому что башка варит!

– У меня, в отличие от вашего супруга, не башка, а голова. Причем мыслящая, а не с недоваренной кашей.

– Ну, вы и хам! – скривилась девица, смерив цепкими глазками орлиный нос Романа. – Вы кто по национальности?

– Это имеет решающее значение? – спросил Монтеков, нарочито грассируя.

– Все с вами ясно…

– И жизнь, как жемчужную шутку Ватто, умеют обнять табакеркою …

– Что вы от меня хотите? – перебила его девушка, сделав вид, что не слышит и не видит Романа.

– Мне лично от вас ничего даром не нужно. Петр Петрович сказал обратиться к вам. Вы отвечаете за рассмотрение подобных проектов?

– Было бы, что рассматривать, – фыркнула девица. – Полный бред. Вы уже как бы не мальчик, чтобы о других планетах по типу думать.

– Вы по существу умеете разговаривать? – с ледяным спокойствием спросил Монтеков.

– Не сметь повышать на меня голос! – заорала девушка.

– Я бы не посмел. Официальных объяснений я не услышу?

Девица подчеркнуто агрессивно швырнула на стол бумажку. Роман поднес ее к глазам.

– Действительно, бред. Черная дыра не сама ищет планету с аналогичной твердостью и атмосферой, поиск формируется с помощью искусственно направленных протонных столкновений. Создание червоточин – это следствие направления потоков, а не их причина.

– Как захотела, так и написала!

– Как пожелаем, так и сделаем…

– Я не могу с вами работать, покиньте помещение, – устало сказала девица.

– Глупо этим гордиться, – пожал плечами Монтеков.

Жирный и монументальный юнец величественно прошел к столу девушки. Несмотря на возраст, молодой человек явно был в команде крупных руководителей чуть ли не с детского сада.

– Здравствуйте, Альберт Петрович, – залебезила девица.

Альберт Петрович тяжело вздохнул и опустил свое грузное тело в кресло.

– Эх, Танечка, – пожаловался он. – Кругом такая скверность! Модернизацию объявили, а все уклоняются, как призывники. Только наезд-откат-отъезд. Не можем ничего сами изобрести, мир удивить, чтобы это они у нас покупали! Дерзость мысли отсутствует, омещанились, пассионариев ни хера нет…

– Ужас! – поддакнула Татьяна. – Уж я и лично командую – изобретите, мол, чего-нибудь, а они только нефть, бабло, откат…

– Кстати, как насчет двух последних категорий? – заинтересовался Альберт Петрович.

– Там, значит схема такая, – с азартом произнесла Татьяна, – От Жучилова придет Червяков с подписью Вошкина…

Монтеков усмехнулся и вышел.

«Русский шулерский закон», – думал он, шагая по надраенному коридору. – «Играешь в покер, а твои партнеры играют с тобой в «козла». И не успеваешь опомниться, как оказываешься в дураках. Но ведь все изначально ясно, вплоть до моего конца. Обходи их – попадешь в тупик. Пойдешь прямо – забетонируют. Вот и хочется в другую галактику, где можно ходить спокойно».

Когда трехлетний Рома Монтеков узнал, что Земля круглая, он очень расстроился. «Как же так», – подумал он. – «Ведь тогда с нее никуда не денешься! Ничего, слесаря позову, и он все исправит». Спустя семнадцать лет он понял, что слесарь ему необходим. А спустя еще пять лет занялся слесарными работами самостоятельно. Но без фанатизма. Ведь был еще город, далекий от идеала другой планеты, но из реальных вариантов наиболее близкий к совершенству.

«Рене, позвони», – мысленно попросил он. – «Место рождения – не моя вина. Я достоин Парижа. Когда же ваши деловые интересы опять пересекутся с моими мозгами? Пусть ваши интересы обовьются вокруг моего таланта, пусть даже частично его свяжут, но дадут ему не ошметки жизни, а аккуратно дозированные кусочки!»

Остановившись перед дверью в свою квартиру, Роман усмехнулся – замочная скважина была вновь залита клеем.

– Хоть кретинизм и бесконечен, но как же он ограничен! – воскликнул Монтеков, и, достав электронный ключ-брелок, щелкнул кнопкой. Дверь пикнула и милостиво пропустила Романа. Мобильный телефон завибрировал двери в ответ.

– Рома! – перекрикивая треск, воскликнул голос с нездешним акцентом, ударяя на последний слог имени Монтекина. – Ты говорить способен?

– Рене! – обрадовался Роман. – Вообще-то человеческими особями я могу лишь общаться, но с тобой могу иногда поговорить. Но ты ведь звонишь не для разговора?

– Рома, старик тебя снова требует, – деловито произнес Рене.

– Навсегда? – осведомился Монтеков.

– Пока лишь на две недели. Когда ты сможешь прилететь?

– Сегодня.

– Ты очень много шутишь для делового человека…

– С вами я до смешного серьезен. Встретишь меня у де Голля часиков в десять? По вашему времени, конечно.

– Тебя что, уволили?

– Не дождутся. Что ты удивляешься, ты же мне сам бизнес-визу выправил!

– Но твое руководство…

– Не будем о скучном до завтрашнего утра, хорошо?

– Как скажешь, – Рене повесил трубку.

Роман вызвал местного врача и такси. Потом заказал авиабилет Москва-Париж и позвонил начальнику.

– Петр Петрович, – захрипел он, – Я сломал ногу…

– Кому? – сухо поинтересовался шеф.

– Все себе, на других ни времени, ни желания нет.

– Какую ногу-то?

– Левую…

– Какой ужас! Чем же вы будете делать ваши проекты?

– Вашей правой рукой, то есть господином Серькиным. Или он в данный момент очень занят?

– Вам не все равно? Вы ведь не просите, вы ставите в известность! Сколько будете левачить?

– Врачи дали две недели…

– Премию не дам, больничный не оплачу, но потребую, – посулил Петр Петрович.

– Я оправдаю и предъявлю.

Шеф бросил трубку. Гудок трубки отозвался звонком в прихожей. Монтеков щелкнул брелком.

– Открыто! – крикнул он.

На пороге появился угрюмый и помятый врач.

– Договоримся сразу, – быстро сказал Роман. – Больничный на две недели без дальнейших контактов – стольник евриков.

– Легко! – прояснился в лице эскулап.

– Такси заказывали? – захрипел телефон.

– Бегу, – сказал Монтеков, бросая электробритву и лапшу из галстуков в свой дорожный чемодан. Сунув купюру в лапу врачевателю, он припустился к лифту.

– Больны-то вы чем? – крикнул вдогонку врач, выходя из квартиры.

– Душой, – ответил Роман и закрыл дверь кнопкой на брелке. – А еще у меня левая нога сломана. Будьте здоровы!

– И тебе не хворать, – ответил врач.

Сев в машину, Монтеков попросил выключить радио, не курить и ехать в «Домодедово».

– Как ехать-то будем? – спросил водитель.

– Желательно молча.

– От вас едем по Козловской или сразу на МКАД?

– Что еще за Козловская?

– Ты, я вижу, совсем Москвы не знаешь, – с превосходством сказал водитель, решив, что с человеком, не знающим неведомой Козловской, не стоит церемониться.

– Раз уж мы выпили на брудершафт, можно интимный вопрос?

– Давай, – снисходительно разрешил шофер.

– Имел ли ты любовную связь с Анной Карениной?

– А, это телка из нового сериала. Нет, а че?

– То есть, ты девственник?

– Че? – не понял пошловатой, но чересчур тонкой шутки шофер.

– Ниче, – устало сказал Роман. – До «Домодедово» езжай по МКАДу.

– Как от тебя на МКАД выезжать?

– От пивной палатки направо, далее от детского сада прямо до сумасшедшего дома. Как увидишь плакат с планом Лилипутина, рули вправо и приедешь, – объяснил Роман.

– Ты за кого на выборах голосовать будешь?

– Надеюсь, что за Саркози.

– Я серьезно, за Лилипутина или за Призонова?

– Я не знаю Призонова, и знать не хочу, – сказал Монтеков. – А Лилипутина – тем более!

– Ну, ты даешь!

– Я еще ничего тебе не дал, но могу.

– Ты че, Призонова не знаешь?

– Не встречал. Как он при личном знакомстве?

– Я еще не видел Александра Аркадьевича вживую, но знакомые видели, – потеплел голос шофера. – Говорят, умный мужик, с башкой на плечах. В Давосе выступал по макроэкономике, английский знает! По телевизору выступал по возрождению СССР, рэп плясал, оркестром дирижировал! Всех черножопых обещал вырезать! Правильно, а то я читал, что они самому мэру угрожают!

– Не волнуйся за Лесополева, у него все будет в порядке, причем при любой власти. Призонова я твоего помню. Фюрер из ГУВД… Он вроде с Вовой Эдельштейном в паре работает. По крайней мере, его школа и типаж.

– Да что ты гонишь! – рассердился водитель. – Ты хоть понимаешь, что Призонов может сделать для страны?

– Я понимаю. А ты?

– А я нет, – после некоторой паузы признался шофер. – Но Россию он с колен поднимет!

– Да, Россию лучше употреблять стоя, чем на коленях. Только он ее потом на спину повалит. В этом плане он политик консервативный.

– До «Домодедово» с сегодняшнего дня полторашка, – вдруг сменил тему шофер.

– Была же тысяча еще вчера!

– Говоришь много, – зверски взглянул на Монтекова водитель.

– Зато свободно и независимо, – буркнул Роман, – Хоть мне это и дорого обходится. Ты никогда не задумывался, почему Россия, уже большая девочка, все на коленках ползает?

– Я не хочу задумываться, – процедил таксист.

– Да, тебе вредно, – согласился Монтеков.

***

– Не надо! – разбудил Романа полуживотный визг. Монтеков с досадой открыл глаза и прислушался. Крик исходил со стороны окна.

«Ну и что?», – подумал Роман. – «Пусть они жрут друг друга, это неинтересно. Сегодня помогу жертве, а завтра она станет моим палачом? Я в эту одномерную игру не играю со времен подслеповатой юности». Но любопытство взяло верх, и Монтеков выглянул в окно, твердо решив быть созерцателем, а не участником.

Окровавленный самородок луны освещал перекошенное лицо. Оно ежесекундно менялось, и Роман увидел лицо своего соседа, меняющееся то на лицо покойного отца, то на жестокие лица детей, то на прыщавые морды, искаженные бездумной агрессией, то на гладкие ледяные рожи с пустыми глазами. Но одно в лице оставалось неизменным. Струйка крови текла по трансформирующемуся лбу.

На многоликое лицо падала тень. Вдруг тень счастливо расхохоталась, и подняла искрящийся клинок. Беспорядочно опуская клинок на лицо, и оставляя новые кровавые пятна, тень лихорадочно подпрыгивала.

– Кто ты, помощник? – спросил Роман.

Тень повернулась к Монтекову, и он узрел собственное лицо.

– Я готов стать твоим соучастником, – поморщился Роман. – Но становиться тобой противно.

Тень подняла окровавленный нож и медленно пошла навстречу Монтекову.

– Князь, – спокойно сказал Роман. – Давайте без театральной символики. Что вам нужно?

– Мне нужно, чтобы вы увидели этот сон, – послышался бархатный голос.

– Я хуже или лучше этого себя?

– Вы опаснее его, Роман Олегович. Но ваше изобретение еще опаснее вас, – голос Асмодея растворялся в кровавом клинке, опускающемся на грудь Монтекова.

«Проснуться!» – скомандовал себе Роман.

– Зачем? – спросил его Монтеков с окровавленным ножом. – Сон нереален. Это твоя дверь, твоя дорога, твое убежище. Как Земля, как Париж, но свободнее…

– Ты прав, – голос Романа дрогнул. – Я не хочу просыпаться.

– Придется, – подмигнул ему возникший из ниоткуда Асмодей Адамович.

Монтеков открыл глаза, и увидел прозаичную Сену, монотонно плещущуюся за круглым окном.

«Рома, это был кошмар. Ты в Париже, в боат-хаусе, и утром тебя ждет Рене. Ты ждешь постоянной работы и не менее постоянного гражданства», – успокоил себя Монтеков и сладко потянулся. Луч света пощекотал его орлиный нос. Роман сощурился и полностью проснулся.

***

Планета Земля, Франция, Париж.

Весна грела Монтекова, изредка поглаживая ветерком по голове. Громадный фонтан с игрушечными корабликами казался величественнее и красивее целого мира. Запахов не было – были лишь ароматы. Люди гармонировали с природой, и делали это ненавязчиво. Трапеза в парижском кафе была бы великолепной, если бы рядом с Монтековым не сидел бубнящий о финансовых рисках Рене.

Рене, неподдельно увлеченный переливанием из пустого в порожнее, давно надоел Монтекову своим чересчур серьезным отношением к работе, ограниченностью и замкнутостью на бизнес-процессах. Роман бросал ему деловые реплики, и недоумевал тому, что сад Тюрильи в глазах парижан – лишь рутинная декорация для деловых бесед.

– Вы никак эмигрировали, Роман Олегович? – язвительно спросил кудрявый толстяк с соседнего столика.

– Никак не эмигрировал, Максик, – ответил Монтеков, нимало не удивляясь, что встретил своего бывшего сокурсника в Париже.

– Твой друг? – спросил Рене.

– У меня никогда не было друзей, и, надеюсь, не будет, – ответил Роман.

– Мне Саня говорил, что ты эмигрировал, – не отставал толстяк.

– Сане виднее, – зевнул Монтеков. – Хоть я и не знаю, кто это.

– Что же ты никого в упор не видишь! – возмутился Максим.

– Пересядьте к нам, – предложил вежливый Рене.

– Не собираюсь! – с гордостью сказал Максим. – Я на другой стороне баррикад!

– Как хорошо, что я не лезу ни на какие баррикады, – усмехнулся Роман и впился в коньячный бокал.

– Да что ты! – с издевкой сказал Максим. – То есть, сотрудничество с парижской компанией и попытки покинуть родину именно тогда, когда ей плохо – это не баррикады? Самые страшные противники России – это не бойцы, а конформисты!

– Я не воюю с теми, кто мне неинтересен, – сказал Роман. – И не надо путать конформизм с эскапизмом. Вы едины, я один. У вас поза, у меня позиция.

– Очень удобная позиция, – саркастически произнес Максим. – Такой комфорт позорен!

– Простите, я не очень хорошо говорю по-русски, – извинился Рене. – Почему вы считаете удобства позорными? В Европе немного другая точка зрения…

– Он считает, что позор – это когда драка, а я мимо, – сказал Роман. – Он думает, что даже если я одинаково равнодушен к обоим драчунам, то гражданский долг мне велит.

– Вот именно! – пафосно сказал Максим. – А если не любишь обоих – принимай сторону слабейшего!

– И когда слабейший станет сильнейшим – перебегай обратно, – добавил Роман. – Не любишь бегать – бей, и наоборот. А если я не люблю и бегать и бить?

– На таком молчаливом неучастии держится фашистский режим Лилипутина! – воскликнул Максим.

– Я-то думал, что он держится на говорливом участии, – отпил коньяка Монтеков. – Ты вот, например, еще на пятом курсе на меня в деканат писал, что я иронично про Бориса-освободителя говорю. Вот ты и пресек идеологического противника! А которые, значит, анонимок не писали – из-за этих Лилипутин и фашиствует…

– Да, я не всегда принимаю сторону слабого, – воинственно нахмурился Максим. – Но сейчас я – на стороне России!

– Россия у нас сейчас кто? – переспросил Монтеков.

– Призонов, конечно!

– О, да. Очень ослабевший мужчина. А если сил наберется?

– Надо же за что-то умереть, – севшим голосом сказал Максим. – Из двух лжецов я выберу наиболее правдивого!

– А жить ты не хочешь, ибо жизни без свободы нет. Максик, тебе просто нравится бороться, и ты боишься одиночества. Я не люблю борьбу и обожаю одиночество. И из-за этого записывать меня во враги родины нелепо.

– Вне родины, вне времени, вне людей, – хмыкнул Максим. – Так не бывает.

– Так трудно, но легко. И возможно.

– Товарищи, кто в Лувр не обилеченый? – визгливо вскрикнула дама, окруженная группой русских.

– Я! – пулей подскочил в кресле Максим. – Я не обилеченый!

Облив Романа и Рене презрением и пивом, он устремился к коллективу.

– Что он хотел? – спросил Рене, вытирая рубашку.

– Поесть и покритиковать, – Монтеков закусил коньячок козьим сыром и достиг седьмой степени самосозерцания по капитану Шотоверу. – И у него все получилось.

– Как-то суетливо, – недовольно сказал Рене.

– Не суетятся лишь те, кто салом заплыл, – с гротескным пафосом сказал Роман.

– Так ты же худой, – не понял Рене.

– Я мудрый, – объяснил Монтеков.

– А-а, – вновь не понял Рене.

Роман мог бы рассказать Рене о том, как пятнадцатилетним подростком он героически вытащил коляску с младенцем из пожара. Полупьяная мать младенца заснула с сигаретой в выщербленных зубах и очнулась уже в полыхающей квартире. Прихватив самое дорогое – бутылку домашнего самогона, мамаша сделала ноги. Проходивший мимо Роман, услышав младенческий плач, рискнул своей молодой жизнью и совершил благородный поступок. Мать буркнула благодарность и переложила бутылку в левую руку, прихватив младенца правой. Спустя двадцать лет пути спасенного младенца и Романа вновь пересеклись, но уже в темной подворотне. Роман отделался сломанной рукой, пальто и кошельком. За бутылку он узнал адрес вора у местных шпанят. Придя по адресу двадцатилетнего младенца, Монтеков увидел там все ту же мамашу, прихлебывавшую и икающую. Сын, будучи сошкой мелкой, но отмороженной, уже сидел за изнасилование несовершеннолетней. Роман понял, что если бы не его благородная глупость, рука, пальто и девичья честь были бы целы. Он вздохнул, угостил матушку бандита сигаретой, и покинул будущее пепелище.

Также Монтеков мог бы рассказать Рене о своей недолгой семейной жизни. О том, как двадцатипятилетний Роман выбрал наименее примитивную и наиболее красивую из всех имеющихся у него на тот момент девушек и сбежал от холостяцких проблем в проблемы семейные. Любовь к Роману, Пастернаку и филологии плавно сменилась страстью к семейному бюджету, продуктам и дамским ток-шоу. Монтеков был «должен» и «обязан» (два слова, которые Роман на дух не переносил) – содержать семью в лице жены и ее матери, ездить за продуктами и выносить мусор, прекратить выпивать, завести полезных друзей, сменить работу, квартиру и характер. Любые попытки завести разговор чуть выше плинтуса заканчивались истерикой. Любое нарушение вышеупомянутых обязанностей каралось слезами и пощечинами. Правда, все эти минусы вознаграждались чистой квартирой, порядок в которой устраивал лишь супругу Романа, вкусным ужином, который не лез в горло из-за попреков им же, почти ежедневным сексом, незаметно превратившимся из удовольствия в повинность, а также заботами и играми с маленьким плодом этого самого секса. Но даже дочь Надя не смогла уберечь брак Монтекова – Роман был более свободолюбив, чем чадолюбив. Однажды Монтеков привел в квартиру юную девушку, бывшую лишь предлогом для достижения свободы, и радостно предложил развестись. Супруга, крича об эгоизме самца, преданной любви, лучших годах, ответственности за тех, кого мы прописали и прочие экзюпери, вырвала у Романа дочь с половиной квартиры. Квартиру Монтеков отсудил назад. Вместе с квартирой пыталась вернуться и супруга, обещая прочитать Дюрренматта и научиться готовить фаршированного гуся. Роман был тверд. Супругу он принял, но вновь жениться и предоставлять жилплощадь отказался. Тогда бывшая супруга разбила дорогую вазу, оделась, и, завывая о мужской подлости, уехала к маме в Воронеж. Роман рвался к дочери, но государство и бывшая жена напрочь проигнорировали его порывы. Постепенно любовь к маленькому ангелу Наденьке сменилась лишь редкими воспоминаниями, подогреваемыми ежемесячными алиментами.

Монтеков мог рассказать эти незначительные, но символичные эпизоды Рене, но не стал. Рене бы не понял подтекста. К тому же Роману не было нужно понимание французского коллеги, и он перевел разговор на близкую Рене тему – сексуальные достоинства девушки, вот уже трое суток проживавшей на съемном боат-хаусе Монтекова. Других выдающихся качеств у девушки не было, но Рене этого не замечал, а Роман не искал.

– Я завидую твоей жизни, Рома, – понурился Рене. – Представляешь, у меня никого, кроме жены, уже полгода не было!

– Эту драму нужно срочно превращать в комедию, – серьезно сказал Монтеков. – Что же ты со мной сидишь? За дело – ищи тело!

– Душа тоже имеет значение, – неуверенно сказал Рене. – Вы же русские, для вас главное – душа, Толстой и Достоевский.

– Теперь русские кумиры – евро, Лилипутин и Дельцова, – отпил еще коньяка бездонный Роман. – А душа, Толстой и Достоевский – это параллельный мир, не пересекающийся с убогой реальностью моих соплеменников.

– Кстати о параллельных мирах! – Рене хлопнул себя по лысеющей макушке. – Твоя идея о межпланетном портале понравилась старику. Он хочет с тобой переговорить, и разрешил позвонить на свой личный мобильный.

Стариком называли главу компании, Жака Ренара. Монтекову очень повезло – Ренар увидел работы Романа именно тогда, когда они были нужны им обоим. Нужное Жаку Ренару время пересеклись с нужным Монтекову местом, и они заключили договор о многоразовой работе по совместительству. Этот договор никак не мог стать договором о постоянной работе, несмотря на все усилия Романа. Его творчества было мало – нужно было грамотно блюсти корпоративный кодекс, пусть европейский, но все равно абсурдный. К примеру, для внештатного сотрудника разрешение позвонить на личный телефон президента Ренара было сравнимо лишь с подарком «Пежо» местному клошару.