Buch lesen: «Хранить вечно»

Schriftart:

* * *

Не даём мы тебе, о Адам, ни определённого места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ прочих творений определён в пределах установленных нами законов. Ты же, не стеснённый никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать всё, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтёшь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие божественные.

Книга первая
Саксум

…ибо сильна, как смерть, любовь… стрелы её – стрелы огненные, пламень Господень. Многие воды не смогут погасить любви, и реки не зальют её. Если бы кто давал всё богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением.
Шир-а-Ширим 8:6–7

От Агриппы Клавдию привет.

Воистину, мой друг, судьбы человеческие вершатся на небесах. Мог ли я ещё полгода назад, лёжа, к примеру, за столом у тебя в гостях и попивая наше с тобой любимое старое фалернское, представить себе, что Декима, направляя кудель моей судьбы, сделает столь резкий поворот и, оторвав от привычных дел и милых сердцу мест, забросит меня чуть ли не на край света.

Прости, что не удалось попрощаться по-людски, но ты же знаешь мою печальную историю. Отъезд мой из Ромы был неожидан и стремителен и, честно говоря, напоминал бегство. Бежал я, по большому счёту, скорее «от…», чем «к…» – никто меня нигде не ждал, и я, прямо скажем, пустился в путь наобум, вверяя свою судьбу и судьбу моей беременной жены богам и повинуясь не столько разуму, сколько чувству – чутью загнанного в ловушку зверя. Спасибо моей сестре Херодии, она приютила нас с Кипрой. Странно было найти на самом краю ойкумены любящее тебя сердце, она ведь действительно нежно меня любит, то и дело вспоминает какие-то мои детские шалости и проделки, я же, увы, из всего этого не помню ничего.

Да, можешь меня поздравить – за 2 дня до октябрьских ид у меня родился сын. Назвал я его Друзом. Надеюсь, не надо объяснять, почему.

Намучились мы в дороге страшно. Денег было мало, и поэтому приходилось быть не слишком разборчивым на предмет средств передвижения. Особенно тяжело дался нам последний морской переход – от Александрии до Палестинской Кесарии. Море было неспокойное, шла крупная зыбь, и наш корабль – убогую греческую посудину – всю дорогу болтало, как ореховую скорлупку. У меня от всего этого путешествия осталось лишь одно смутное воспоминание: я лежу на палубе в обнимку с какой-то амфорой и неудержимо блюю за борт. Думаю, ориентируясь по содержимому моего желудка, корабли, как по приметной тропе, ещё целый месяц смогут спокойно плавать из Египта в Палестину. Моя бедная жена, и без того нелегко переносящая свою беременность, вообще, чуть дышала, и я, видя её страдания, уже и не чаял довезти её до Палестины живой. Но, слава богам, всё обошлось. И ребёнок родился, на удивление, здоровым.

Мой «четвертьцарственный» зять встретил нас без особой приязни, однако ж, уступая настойчивым просьбам Херодии, определил меня на довольно тёплую, по его мнению, должность – надзирателя за рынками новой столицы Галилаи. Должность эта оказалась скучной и, прямо скажу, не особо денежной. Мне на ней надо лет 300 просидеть, чтобы расплатиться с моими кредиторами. Я ведь только одному пройдохе Сенеке задолжал почти 100 000 сестертиев. А ведь есть же ещё и другие.

После Ромы Тиберия кажется сущей дырой. Скучища и пылища. Здесь всё ещё большая стройка. И если дворец и прилегающие к нему улицы смотрятся уже более-менее прилично, то стоит сделать шаг в переулки – сразу же попадаешь в какие-то совершенно дикие трущобы, перемежающиеся отвалами строительного мусора. Да и внутри самого дворца то и дело натыкаешься на рабочих, которые всё ещё что-то делают, доделывают, переделывают. Запах каменной пыли, извести и мокрой глины, кажется, уже въелся мне в ноздри.

Однако есть здесь и хорошие моменты. В первую очередь, это, конечно, озеро, на берегу которого стоит город. Местные порой называют его даже морем, но мне, опытному путешественнику, заблевавшему добрую треть всего Внутреннего моря, это, сам понимаешь, кажется смешным. Но, впрочем, озеро действительно большое, вода в нём чистая, и я тут взял за правило, как престарелый патрикий, ежеутренне совершать омовения, соорудив для этих целей на берегу небольшую купальню. Представляешь ли ты меня в роли престарелого патрикия, мой добрый Клавдий? Заверяю тебя, зрелище достойное пера Горатия. Есть здесь ещё неподалёку от города некий целебный источник. Моя Кипра уже все уши мне прожужжала про него, хваля его чудодейственные свойства, но я всё никак не соберусь туда выбраться.

Ещё одной приятной неожиданностью стали для меня местные вина. Ты знаешь, мой друг, некоторые из них по своему качеству ничуть не уступают лучшим италийским. Особенно понравилось мне тут вино из местечка Лахис. Цветом и вкусом оно напоминает кекубское, но гораздо ароматнее – похоже на хорошо выдержанный таниотик. При случае непременно пришлю тебе десяток-другой амфор.

С некоторым удивлением обнаружил в своём багаже 2 ящика с книгами – оказывается, во всей этой своей предотъездной запарке и суете я всё же успел сделать соответствующие распоряжения. Эта находка оказалась для меня сейчас очень кстати – от безделья и скуки я тут уже готов был лезть на стену. Теперь же длинные чиновничьи дни мои, которые я вынужден проводить в присутственном месте, получили достойное наполнение. И опять же, мой любезный Клавдий, согласись, начальник, имеющий пред собой развёрнутый книжный свиток, выглядит в глазах подчинённых и просителей гораздо значительнее, чем тот же начальник, гоняющий мух на своём столе или ковыряющийся в носу, пусть даже и с самым глубокомысленным видом. Странно, но особенно хорошо идут у меня сейчас Тит Ливий и Страбон, которых в Роме я не особо жаловал.

Что нового у вас? Как здоровье Кесаря? Надеюсь, он оправился после постигшего его горя?

Рассчитываю получить от тебя, мой друг, последние новости из Ромы. Здесь с этим туго. Известия приходят сюда с огромным опозданием. Ты не поверишь, но здесь всё ещё обсуждают прошлогоднюю «триумфальную победу» Блеза Старшего над Такфаринасом.

P.S. Привет Ургуланилле от Кипры.

Скол первый
Нуми́дия. Тубу́ск
DCCLXXVI ab U. c., October

1

– Эй, декурион! – О́лус Ке́па похлопал Са́ксума по плечу, извлекая его из потной послеполуденной дрёмы. – Хочешь посмотреть на комедиантов? Глянь-ка на это явление хромого с безногим!..

Всё это было, конечно, враньём. Самым обыкновенным глупым враньём. Или же шуткой. Олус Кепа называл всё это шуткой. Он так, видите ли, шутил. Он, вообще, шутил постоянно, полагая, что шутка, вовремя, к месту сказанное острое словцо помогает, понимаешь, солдату преодолевать тяготы и лишения военной службы. Может, сама эта мысль и была верной, вот только шутник из Кепы был никакой. От шуток его не то что преодолевать тяготы и лишения службы хотелось, удавиться от них хотелось. Мухи от его шуток дохли. Вино во флягах скисало. Разумеется, ни хромого, ни безногого на дороге не было. Тем более не было там никаких комедиантов. Откуда здесь могли взяться какие-то комедианты?! А было там что-нибудь совершенно обыкновенное, рутинное что-нибудь, сто раз уже, понимаешь, виденное и перевиденное, осточертевшее за многочисленные долгие дни патрулирований и дозоров.

Тем не менее следовало посмотреть.

Саксум нехотя разлепил глаза, перекатился на живот и, приподняв иглолистые, тяжёлые от сизых шариков-плодов, ветки можжевельника, посмотрел на дорогу.

По дороге действительно ехали двое. Утомлённые лошади лениво переставляли ноги, всякий раз выбивая из грязно-коричневой дорожной пудры крохотные вулканчики пыли. Сами всадники, расслабленно покачиваясь в сёдлах, похоже, дремали – их головы, повязанные от солнца одинаковыми белыми платками, были низко опущены.

– Вроде как наши, – неуверенно сказал Кепа и, оглянувшись через плечо, выжидающе посмотрел на Саксума. – Или как?.. Саксум не ответил, внимательно, сквозь прищуренные веки, изучая неожиданных визитёров.

Не дождавшись ответа, Кепа недовольно засопел носом, шумно почесался, а потом вновь нетерпеливо выглянул из-за кустов.

Всадники медленно приближались. До них было ещё около трёхсот шагов, и пока, кроме висящих на груди, блестящих под солнцем шлемов и лежащих поперёк сёдел длинных копий-тра́гул, ничего видно не было.

– Да наши, наши! – Кепа вновь повернулся к Саксуму и довольно ощерил свой малозубый рот, обрамлённый покрытыми неопрятной белесоватой коркой губами. – Только наши придурки могут в такую жару париться в плащах и кольчугах.

Сам Олус Кепа – худой, мелкий, дочерна загорелый – был гол по пояс и бос. Его плащ и кольчуга валялись, как всегда, неизвестно где, а заношенные до дыр, стоптанные ка́лкеи были насажены подошвами вверх на обломанные ветки ближайшей акации – стало быть, проветривались.

Саксум и на этот раз промолчал. Он-то как раз был в кольчуге, хотя и без плаща. Разумеется, быстрый языком, но отнюдь не быстрый умом Кепа и не думал задеть очередной остротой своего начальника. Но, выходит, что задел. Можно было бы, конечно, ввалить зарвавшемуся подчинённому за общую непочтительность, а заодно и за нарушение формы одежды, можно было бы, но Саксум не стал – жара, лень… Ещё какое-то время он цепко озирал окрестности, пристально вглядываясь вдаль, в плывущее, шевелящееся, растекающееся у горизонта слюдяными озёрцами, знойное марево, а потом коротко выругался и резво вскочил на ноги.

– Иди́гер! – негромко позвал он.

Из жидкой тени акаций тут же появился молодой бронзовотелый нумидиец и выжидательно остановился перед Саксумом.

– Скачи в крепость, – махнул рукой Саксум. – Прямиком к три́буну. Скажи: нужна подмога. Не меньше ту́рмы. Мамма́са пусть пришлёт с его головорезами. И пусть, понимаешь, объявляют тревогу… Скажи: гости у нас. Всё понял?.. Давай!

Идигер кивнул, крутанулся на пятке и вновь нырнул под низкие ветки акаций.

Саксум повернулся к напарнику, всё ещё стоящему столбом и непонимающе хлопающему глазами.

– Ты, помнится, хотел отличиться в бою? – прищурившись, спросил он и кивнул в сторону приближающихся всадников. – Так вот, у тебя есть шанс. Вот эти двое – твои. Как только доедут до кустов – можешь брать. Но только тихо. И аккуратно, – он усмехнулся, – смотри, шкурку не попорти. Постарайся, понимаешь, обойтись без жертв и без особых увечий, – он помолчал. – Может, это, и вправду, наши… Ну, что стоишь?! Шевелись!

Всё-таки соображал Кепа туго. Он ещё несколько мгновений, приоткрыв щербатый рот, недоверчиво смотрел на Саксума, видимо прикидывая – не шутит ли эдаким вот сложным образом командир, потом вновь, вывернув тонкую шею, выглянул из-за кустов и некоторое время напряжённо всматривался вдаль, а потом вдруг ахнул, всплеснул руками и забегал, засуетился, торопливо собирая свою, разбросанную по всей поляне, амуницию.

Саксум подхватил с земли свой плащ и двинулся было прочь, но на краю поляны остановился.

– Я тебе Луки́пора пришлю, – сказал он Кепе. – В подмогу.

Олус Кепа не ответил. Он сидел под можжевеловым кустом и, страдальчески кривя рот, натягивал на ноги свои, снятые с веток, заскорузлые говнодавы.

Саксум поднырнул под стоящую на краю поляны корявую разлапистую акацию и, пригибаясь и то и дело уворачиваясь от низких колючих веток, зашагал вглубь зарослей.

Поспешный отъезд Идигера не остался незамеченным – отряд не спал: нумидийцы сидели на своих плащах и негромко переговаривались; впрочем, встревоженными они не выглядели.

Зато Лукипор дрых без задних ног, разметавшись прямо на земле несколько поодаль от остальных – в тени невысокого дикого а́рбута. Запрокинутое безусое лицо балеарца было мокрым от пота.

По Лукипору ходили мухи. Как и большинство его соплеменников, Лукипор предпочитал мытью натирание тела соком какого-то дурнопахнущего растения. Это и само по себе было волнительно для мух. А тут ещё бурнус. Знаменитый бурнус Лукипора – заношенная и затёртая до состояния осклизлости овчинная шкура, которую юный балеарец попеременно использовал то как плащ, то как подстилку, то как одеяло. Нынче Лукипор, свернув свой бурнус в трубочку, превратил его в некое подобие подушки. Поэтому мухи, путешествуя по телу балеарца, в основном всё же тяготели к голове и лицу пращника.

Саксум подошёл и беззастенчиво пнул раба в бок. Мухи прянули. Лукипор вскинулся, бессмысленно тараща заспанные глаза:

– А?!.. Куда?! Обед?!

Нумидийцы засмеялись.

– Обед, – согласился Саксум. – Можешь, вон, бурнус свой пожевать.

Нумидийцы рассмеялись опять. Саксум дождался, пока взгляд раба примет осмысленное выражение, после чего приказал:

– Иди к Кепе. Он – там. Поможешь ему. Всадника с лошади ведь сбить сумеешь? – (Лукипор кивнул). – Ну вот. Там двое едут. Ты – одного, Кепа – второго… Только в голову не бей. Бей в грудь. Или в спину. Они мне живыми нужны. Всё понял?

Лукипор опять кивнул, ладонью стёр с лица пот и подтянул к себе лежавшую под деревом, драную и до невозможности засаленную кожаную торбу. После чего, почёсываясь и то и дело широко зевая, принялся копаться в ней, извлекая и раскладывая на земле свои хитрые метательные снаряды: разной формы и разного размера гладкие камни, свинцовые шары и лепёшки и даже обыкновенного вида булыжники величиной с кулак. Выбрав как раз два таких булыжника, он сгрузил всё остальное обратно в торбу, навесил её себе через плечо, взял под мышку свой вонючий бурнус и, поднявшись, пошагал в указанном Саксумом направлении, уводя за собой стайку взволнованных мух.

– Всё бы тебе жрать, – глядя вслед ушедшему рабу, негромко проговорил Саксум. – Лучше бы помыться сообразил… Хоть раз.

Он ещё некоторое время стоял неподвижно, как будто к чему-то прислушиваясь, а потом, вздохнув, повернулся к оставшимся.

Нумидийцы выжидательно молчали. Саксум скептически оглядел своё невеликое войско.

– Там, на подходе, – кивнул он в сторону дороги, – отряд. Не меньше кенту́рии. А может, и больше. Далеко ещё пока, не разобрать. Попробуем их здесь задержать… За подмогой я послал. Но подмога будет не скоро. Так что пока, понимаешь, придётся самим. Место здесь удобное… Вы, четверо, – указал он, – на ту сторону дороги. Остальные – здесь… Смотреть и слушать в оба. Раньше времени не высовываться. Без команды ничего не предпринимать… Если со мной что случится – отходите в сторону крепости… Всё ясно?..

Передовой разъезд взяли без шума.

Едва всадники въехали в полосу кустарника, из зарослей неслышной тенью выскользнул Олус Кепа и, подскочив к ближнему верховому, резким рывком сдёрнул его с седла и тут же, не давая опомниться, огрел своим мечом плашмя по голове. Удар пришёлся слегка вскользь, меч зацепил ухо, и белая повязка на голове поверженного мгновенно набухла красным.

Второй всадник вскинулся было в седле, дико озираясь по сторонам и хватаясь за рукоять своего меча, но тут коротко прошелестела праща и пущенный умелой рукой балеарца булыжник ударил разведчика прямо в грудь – чуть повыше висящего на ней шлема. Всадник, нелепо взмахнув руками, тяжёлым кулём грохнулся с лошади, подняв целый фонтан мелкой коричневой пыли. Надо отдать ему должное – сознания он не потерял и сразу же, перевернувшись на живот, попытался вскочить, но у него ничего не получилось – видимо, удар «забил» дыхание. Разведчику лишь удалось, подтянув под себя ноги, подняться на четвереньки, но на этом силы его, похоже, иссякли. Он сдавленно захрипел, низко опустив голову, лицо его побагровело, слюнявый рот открывался и закрывался, пытаясь протолкнуть в лёгкие хотя бы глоток живительного воздуха. Саксум подошёл к упавшему, толчком ноги опрокинул его на спину и, наступив на грудь, приставил к горлу – прямо в ямку между ключицами, выступающими над верхним обрезом кольчуги, – остриё своей спа́ты.

– Жить хочешь?!.. – наклоняясь к поверженному, прорычал он.

Тот, всё ещё будучи не в силах ничего сказать, закивал, а вернее, мелко затряс головой; в глазах его плясал ужас; слёзы, оставляя светлые дорожки на грязной, пыльной коже, тонкими ручейками стекали по вискам.

– Тогда отвечай быстро и точно, – Саксум не давал упавшему опомниться. – Предупреждаю: одна маленькая ложь, один неверный ответ – и отправишься прямиком в гости к Плутону. Ты меня понял?!..

Разведчик вновь закивал. Ему наконец удалось вдохнуть – он с хрипом втянул в себя воздух и тут же мучительно закашлялся, не смея, впрочем, шевельнуть головой и лишь сжимая и разжимая кулаки и слабо елозя в пыли ногами.

– Имя?! – рявкнул Саксум, дождавшись окончания приступа кашля.

– Лу… Лу́кий Планк, – выдавил из себя лежащий. – Лукий Планк из… из Де́ртоны.

– Подразделение?!

– Вторая кентурия вто… второго манипула пятой когорты, – прохрипел несчастный Планк из Дертоны, смаргивая слёзы из переполненных глазниц. – Третий «Верный Августу» легион.

– Откуда?! Расположение?!

– Ламбе́сса.

– Далековато забрались, – отозвался за спиной у Саксума Олус Кепа. – Шесть дней пути. Мозолей на задницах не нагнали? – он оставил своего, неподвижно лежащего в пыли, противника и теперь, подойдя к осиротевшим лошадям, споро шарил по седельным сумкам в поисках заслуженных трофеев.

– Заткнись! – не оборачиваясь, приказал ему Саксум и вновь обратился к лежащему на земле Лукию Планку: – Здесь что делаешь? Как сюда попал?

– Послан в передовой дозор.

– Передовой дозор чего?

– Отряд… – Лукий Планк теперь дышал часто и тяжело, с присвистом, грудь его под ногой у Саксума вздымалась резкими толчками, обветренные губы на заросшем густой щетиной, грязном лице мелко подрагивали. – Отряд идёт следом…

– Дозо-ор!.. – ехидно пропел Кепа. – Овец вас пасти надо было послать, а не в дозор. Два барана!

– Заткнись, Кепа! – рыкнул декурион. – Численность отряда?.. Ну! – прикрикнул он на лежащего и, видя, что разведчик медлит с ответом, немного надавил на рукоять – под остриём меча проступила кровь. – Ну! Говори!.. Говори, шакалий сын!!

– Одна кентурия пехоты, – выкатывая глаза, торопливо прохрипел Лукий Планк. – Новобранцы из Ки́рты. Желторотики… Две турмы кавалерии. Наши, ламбесские, прима Квинта Серто́рия… С десяток и́ммунов… И ещё обоз. Три десятка телег. При них рабы и либерти́ны, рабочие. С полсотни где-то.

– Куда направляетесь?

– В Тубуск.

– Кто командует отрядом?

– Префект Гай Корне́лий Рет, латикла́вий.

– Ого! – удивился Саксум. – Чего это вдруг префект, трибун, кандидат, понимаешь, в сенаторы, командует одной вшивой кентурией? – Я не знаю! – выдавил из себя Лукий Планк. – Кентурион тоже едет с отрядом. Но командует префект. Я не знаю, почему так!

– Хорошо, – Саксум ослабил нажим. – Верю, – он повернулся к Кепе, – Давай забирай этих двоих и привяжи их к дереву, где-нибудь подальше отсюда. Да па́сти им хорошенько заткни, чтоб не вякнули в неподходящий момент…

– Я им пасти их собственным дерьмом заткну, – заулыбался своим редкозубым ртом Олус Кепа. – Наложили, небось, оба полные штаны…

– Угомонись, Кепа, – устало сказал декурион. – Угомонись. И делай то, что тебе говорят. Только молча! – он распрямился и посмотрел вдоль дороги в сторону, откуда приближался отряд. – Ладно, поглядим… Поглядим, что там за Гай Корнелий Рет такой. Префект, понимаешь, латиклавий…

Спустя малую толику времени на дороге, на месте скоротечной схватки, уже не было никого и ничего – ни людей, ни лошадей, ни даже следов. Нет, следы, разумеется, были: две безмятежные цепочки отпечатков конских копыт пролегали в густой дорожной пыли и исчезали за ближайшим поворотом…

Отряд медленно подходил к лесу. Уже отчётливо были видны припудренные пылью фигуры легионеров, слышался топот копыт, приглушённые разговоры; издалека, из клубящегося за кентурией густого пыльного облака доносился скрип тележных колёс, какое-то деревянное постукивание, невнятные окрики погонщиков мулов.

Легионеры шли с полной выкладкой: кроме своего вооружения – меча, копья и щита, висящего в кожаном чехле за спиной, каждый нёс на одном плече фу́рку – вилообразную палку, на которую было навязано походное и лагерное снаряжение, а на другом – несколько палисадин, каждая в добрые десять ступней длиной. Многие, кроме того, тащили ещё и какой-нибудь шанцевый инструмент: лопату, кирку, мотыгу, двуручную пилу или корзину для переноски земли. Лица у всех солдат были осунувшиеся, потные, с размазанными по лбу и щекам полосами грязи; понуро опущенные головы и шаркающая походка выдавали крайнюю степень усталости – отряд сегодня ещё явно не останавливался на отдых.

Впереди кентурии ехало несколько верховых. Саксум сразу различил среди них командира отряда. Префект Гай Корнелий Рет – грузный, широколицый, на невысокой, но крепкой буланой сарматской кобыле – единственный из всех ехал в шлеме и в роскошном, блестящем на солнце панцире-то́раксе, подпоясанном белым сенаторским шарфом. На плечи префекта, кроме того, был наброшен белоснежный плащ с широкой пурпурной каймой – отличительным знаком трибуна-латиклавия. На фоне серого строя грязных, пропотевших легионеров этот шарф и этот плащ смотрелись даже как-то вызывающе. «Петух… – пробормотал себе под нос Саксум, разглядывая позолоченного имперского орла на панцире префекта. – Столичная штучка… Мордой бы тебя в пыль, сразу бы, понимаешь, вся спесь слетела…»

– Петух, – произнёс за спиной декуриона Олус Кепа. – Петух и его курятник… Каков пастух, таково и стадо.

Саксум вздохнул.

Кентурион ехал справа и чуть сзади от трибуна – шагах в двух, вежливо выдерживая подобающую для высокого статуса начальника дистанцию. Саксум определил сотенного по поперечному гребню висящего на его груди шлема. Лицо кентуриона показалось Саксуму смутно знакомым. Где-то он его уже, кажется, видел. Когда-то давно.

По бокам от колонны, на некотором отдалении – чтоб не глотать пыль – прямо по целине шла остальная отрядная кавалерия: с полсотни всадников – в основном нумидийцы, причём из бедных – без сёдел и упряжи, босоногие, в коротких плащах, накинутых прямо на голое тело.

– Этот Лукий Планк, похоже, не соврал, – повернулся к напарнику Саксум. – Похоже, действительно наши… Впрочем, проверить не помешает. Давай за мной!

Они бегом вернулись к лошадям, привязанным к стволу невысокой фисташки в глубине леса.

– Собирай всех, – приказал Саксум, – и – наверх. В самый конец подъёма. Там, где сосны начинаются. Увидите, что я выехал на дорогу – тоже выезжайте. Топчитесь там, чтоб вас снизу видно было, делайте вид, что вас, понимаешь, много. Ясно?.. Вниз не спускаться! Если что пойдёт не так – сразу же отходите к крепости. В бой ни в коем случае не ввязываться!.. Ты всё понял?

Кепа истово закивал. Потом повернулся к дороге и, приставив ладони домиком ко рту, дважды крякнул вороном. Вскоре из зарослей донёсся пронзительный свист ястреба. Кепа довольно ощерился:

– Птичий хор в исполнении храброй и благочестивой второй декурии. Нам уже скоро можно будет на рынках за деньги выступать.

– Кепа, – сказал Саксум, – ты ещё не устал шутить? – он отвязал своего коня и вскочил в седло. – Ты бы так службу нёс, как ты шутишь… Всё, пошёл, пошёл! – прикрикнул декурион, видя, что Кепа собирается что-то ему ответить. – Пошёл, говорю!

Проводив подчинённого взглядом, он пришпорил коня и поскакал к тому месту, где дорога, пройдя через неглубокую лощину, начинала взбираться на довольно крутой холм.

Отряд тем временем длинной змеёй втягивался в лес. Кавалерия свалилась в общую колонну. Ползущий следом обоз, как пробкой, заткнул горлышко дороги. Видя по сторонам долгожданную тень, легионеры оживились, разговоры стали громче, над пыльной усталой колонной повисло многократно повторяемое слово «привал».

Когда до ближайших всадников осталось шагов тридцать, Саксум тронул поводья и неторопливо выехал из зарослей на середину дороги.

Ехавший впереди трибун-латиклавий Гай Корнелий Рет, увидев Саксума, видимо от неожиданности, резко рванул поводья на себя. Его сарматская кобылица захрипела и, задирая голову, засеменила передними ногами, приседая на задних. Тут же остановился и кентурион, остановились и следовавшие за ними конники. Встали первые ряды пешей колонны. Задние, налетая на передних, недоумённо и раздражённо вскрикивали, ругались, но тут же замолкали и, вытягивая шеи, пытались разглядеть из-за голов впередистоящих причину неожиданной остановки. Тишина волной прокатилась от первых рядов колонны к последним. Вдруг стали отчётливо слышны птичьи голоса, шорохи и звуки леса. Где-то сзади, в обозе, проорал и заткнулся мул. Негромко пофыркивала чья-то лошадь.

– Приветствую тебя, трибун! – громко сказал Саксум, поднимая ладонью вперёд правую руку. – Как дорога? Говорят, на перевале уже лежит снег?

– Кто ты такой, и что тебе нужно?! – крикнул префект неожиданно тонким для его комплекции голосом.

– Невежливо отвечать вопросом на вопрос, – сказал декурион. – Я полагал, что трибуну-латиклавию знакомо это простое правило?

– Я ещё раз тебя спрашиваю, что тебе нужно?!

– Мне нужно знать – лежит ли на перевале снег? – спокойно сказал Саксум. – Разве ты с первого раза не расслышал мой вопрос?

– Кентурион! – не оборачиваясь, позвал префект. – Убрать с дороги этого придурка!

Кентурион кивнул своим всадникам, и двое из них тронулись с места, поднимая и беря наизготовку свои трагулы.

– Трибун! – по-прежнему обращаясь к префекту, громко, но спокойно сказал Саксум. – Я бы не советовал тебе делать резких движений! У тебя очень незавидное положение. С обеих сторон дороги, на склонах, сидит полсотни моих лучников. У меня за спиной, – он ткнул большим пальцем через плечо, – две турмы кавалерии. Вон они – на вершине холма, можешь посмотреть… А у тебя за спиной – твой обоз, который перекрыл тебе выход на равнину. Ты загнал себя в ловушку, трибун! Так что тебе лучше ответить на мой вопрос!

По рядам легионеров прокатился ропот. Все крутили головами, безуспешно пытаясь разглядеть в густых зарослях, покрывающих склоны лощины, невидимых стрелков. Всадники поспешно надевали шлемы и снимали с сёдел притороченные к ним щиты.

– Чего тебе надо?! – крикнул префект, тоже озираясь и вертя головой во все стороны, он явно нервничал; лошадь под ним приплясывала и, роняя пену, грызла удила.

– Я тебя уже в третий раз спрашиваю, трибун: лежит ли на перевале снег? Неужели ты не способен ответить на такой простой вопрос?

– Нет там никакого снега! – раздражённо крикнул Рет. – Всё?!

– Значит, нет, – покачал головой декурион. – А я так полагал, что уже лежит. В прошлом году, понимаешь, в это время там уже лежал снег…

– В прошлом был, а в этом – нет! Что ж тут такого?!

– Странно, странно… – вновь покачал головой Саксум. – Как же так? Середина октября – и нет, понимаешь, снега?

– Это всё?! – крикнул трибун, видно было, что он теряет терпение. – У тебя больше нет вопросов?!

– Почти всё, – уточнил Саксум. – Ещё два небольших вопроса и будет всё… Вы же идёте из Ламбессы, не так ли? Как там лега́т? Надеюсь, здоров?

– Здоров, здоров, что с ним сделается! – нетерпеливо отозвался префект. – Ещё что-нибудь?!

– А его возлюбленная А́мата? Здорова ли она?

– Что ещё за Амата?! – воскликнул трибун, пытаясь удержать на месте свою пляшущую кобылу. – Нет у легата никакой Аматы! Его жену зовут Ли́вия! Ли-ви-я! Она живёт в Роме! И всегда жила в Роме!

– Это странно, – удивился Саксум. – Все знают про Амату – возлюбленную легата Долабе́ллы. А ты был, понимаешь, в Ламбессе видел легата, наверняка общался с ним и не знаешь, кто такая Амата. Я начинаю сомневаться в твоей правдивости, трибун! Отвечай мне: кто ты такой и куда ведёшь свой отряд?!

Префект вспыхнул.

– Я – Гай Корнелий Рет! Трибун-латиклавий! – наливаясь кровью и надрывая глотку так, как будто до Саксума была, по крайней мере, пара стадиев, заорал он. – По высочайшему приказу проконсула и легата Пу́блия Корнелия Долабеллы веду вверенный мне отряд в крепость Тубуск!.. – голос его на последнем слове сорвался и дал петуха. – Вот! – префект выдернул из седельной сумки свиток со свисающими с него печатями и поднял его высоко над головой. – Вот приказ самого́ проконсула!

– У тебя даже есть приказ проконсула, а ты не знаешь, кто такая Амата?! – показательно изумился Саксум.

– Не знаю я никакой Аматы!! – завизжал, совершенно уже теряя лицо, Гай Корнелий Рет. – Прочь с дороги, хам!! Или я отдаю своим людям приказ идти в атаку!!..

И тут совершенно неожиданно расхохотался кентурион. Он смеялся громко, самозабвенно, то наклоняясь к са́мой холке коня, то вновь откидываясь в седле, всхлипывая и вытирая тыльной стороной ладони проступающие слёзы, он смеялся так заразительно, что окружающие, не понимая в чём дело, тем не менее тоже начали похохатывать. Один только Гай Корнелий Рет, префект и трибун-латиклавий, не участвовал в общем веселье, он очумело вертел головой по сторонам, не в силах понять причину этого неуместного смеха, так и забыв опустить задранную руку с высочайшим приказом.

– Ты – Саксум! – отдуваясь, сказал кентурион, наконец обретя дар речи. – Я тебя узнал! – он тронул коня и, выехав из строя, двинулся к декуриону. – Амата – это любимая сука легата, – проезжая, кинул он через плечо Гаю Корнелию Рету. – На редкость противная и визгливая собачонка! Ты разве не знал? Он же тебя просто проверял, Гай!

Кентурион подъехал вплотную и протянул Саксуму руку. Теперь и Саксум узнал его. Это был Марк Проб – командир одной из кентурий, отличившихся в памятном бою при Та́ле. Саксум, помнится, со своей декурией прикрывал ему тогда левый фланг. Давно это было. По местным меркам – очень давно. Целых три года тому назад.

– Привет тебе, Саксум! Привет, дружище! – Проб широко улыбнулся. – Никак префект Тит Красс выслал тебя нам навстречу? Очень благородно с его стороны!

– Привет и тебе, славный Марк! – Саксум крепко пожал протянутую руку. – Тебя не узнать! Ты зарос, как какой-нибудь вшивый мусула́мий. По-моему, борода тебе не идёт.

– Надоело бриться, – отмахнулся кентурион. – Наш новый легат, в отличие от старого, носит бородку. Поэтому у нас сейчас самая настоящая вольница: хочешь – брейся, а не хочешь – ходи так… – он выпятил челюсть и пошкрябал пятернёй в своей короткой курчавой бороде. – Я, например, решил ходить так… Ну что, ты пропустишь нас в Тубуск? Или нам придётся биться с твоими несуществующими лучниками?