Buch lesen: «Властелин»

Книга первая
И прочие услышат и убоятся

Глава первая

1

Никогда не знаешь, как быть с памятью. Мне она порой кажется похожей на старый наряд, последний раз надеванный тобой лет тридцать назад, а то и больше, и сейчас вдруг извлеченный из окутанных мраком глубин старого сундука, вскрытого в поисках чего-то совершенно другого. Держа этот наряд в вытянутой руке, с немалым удивлением его разглядывая, ты оторопело думаешь: что, я и в самом деле надевал такое – вызывающе-яркое, залихватски скроенное? Надевал, милый, надевал; только больше уже ты в него не влезешь, а если и подберешь живот до предела, то все равно не решишься показаться людям в таком виде. Так что единственное, что тебе остается, – это запихнуть его в самый дальний угол и продолжить охоту за тем, что тебе действительно нужно.

Вот так и с воспоминаниями. Когда они вдруг возникают по какой-то мне совершенно не понятной закономерности, я уже больше просто не верю, что когда-то, утонув, воскрес (ладно уж, будем называть вещи своими именами) командиром звездного экипажа в неимоверно отдаленном будущем, совершил две не очень-то простые дальние экспедиции, в ходе которых однажды ухитрился распылиться на атомы, снова воскреснуть и испытать любовь поочередно к двум женщинам, оказавшимся в конце концов одною и той же. С любовью, правда, сложнее: она продолжилась и здесь, на Земле, и продолжается сейчас – только вот ее, той женщины, больше нет со мною. И это, может быть, и есть причина того, что воспоминания причиняют боль и стараешься держать их на расстоянии; когда тебе скверно, лучше не окунаться в те времена, когда был (как теперь понимаешь) счастлив, потому что тем болезненнее будет возвращение в нынешний день.

Особенно если день этот, все наши дни оказываются такими сумасшедшими. Когда меняется все: география, психология, система ценностей, сами представления о жизни – да все меняется до полного неприятия. Чтобы жить в настоящем времени, надо держать ухо востро и как можно меньше отвлекаться от действительности, потому что возвращаться в нее каждый раз становится все труднее и рискуешь в один прекрасный миг вообще выпасть из современности – и тогда уже жить станет и вообще незачем.

Я старался держаться на плаву; в моем возрасте это куда труднее, чем в тридцати-или сорокалетнем. Надо было крутиться, и я крутился.

Это привело к тому, что в начале текущего года я почти случайно оказался в Мюнхене – по делам одного совместного предприятия, где я иногда подрабатываю; немецкая марка нынче стоит высоко. Прекрасный, богатый город, хотя жизнь в нем и дороговата, в особенности для нашего брата – всех тех, для кого марка не является родной и кто с детства привык разговаривать на невнятном языке рубля. Все свободное время – а его оставалось у меня немало – я проводил на улицах, а если быть совершенно откровенным, то в магазинах, которых на этих улицах полным-полно; не то, чтобы я сам много покупал, просто с удовольствием смотрел, как люди покупают всякие хорошие вещи, ухитряясь обходиться без таких фундаментальных понятий, как «дефицит» и «очередь». И вот однажды, ближе к вечеру, когда я выходил из филиала «Вулворта», что под землей, на станции метро «Карлстор», кто-то мягко взял меня за плечо. Я обернулся, движением бровей просигнализировав удивление. В ответ человек улыбнулся.

Я не сразу узнал его. В последний раз мы виделись давно, да и в совершенно других галактических широтах; минувшее время изменило нас, как преображает оно каждого – и, как правило, не к лучшему. Так что память моя сработала не сразу, и я успел спросить – по-немецки, разумеется:

– Чем могу служить?

– Не думал, капитан, – проговорил он, продолжая улыбаться, – что встречу тебя именно здесь. Я очень рад.

Только сейчас я сообразил наконец, с кем разговариваю.

– Уве-Йорген! – Я почувствовал, как искренняя радость разливается и по моим сосудам. – Старый черт! Я и понятия не имел, что ты записался в баварцы.

– Нет, – сказал Уве-Йорген. – Я тут проездом.

– Откуда и куда? Как ты вообще живешь, чем занимаешься? – Мы уже поднялись на поверхность и теперь неторопливо шли по направлению к Мариенплац.

– Просто сделал небольшую остановку по пути в Россию – так теперь называется твоя страна? У меня здесь родня. Не близкая, но, когда другой нет, выбирать не приходится.

– Это чудесно, что именно в Россию. Я как раз собираюсь домой. Поедем вместе?

– Нет, – отказался Рыцарь, чем немало меня огорчил. – Теперь я уже не поеду.

– Планы переменились? Или думаешь, что я тебе помешаю?

– Что ты, наоборот. Просто больше нет надобности ехать туда, раз уж я повстречал тебя здесь.

– Что за черт! Так значит, ты ко мне собирался?

– Ты соображаешь по-прежнему довольно быстро.

– Так… – произнес я медленно. – В таком случае я догадываюсь, откуда ты едешь.

– Мастер шлет тебе привет, – сказал он.

Может быть, он ожидал, что я обрадуюсь. Но у меня не получилось. На Мастера я был обижен – глубоко и всерьез. Пожалуй даже, обида – не то слово. Я посмотрел Уве-Йоргену в глаза – и встретил его грустный взгляд.

– Не надо, Ульдемир, – сказал он и даже поднял руку в предостерегающем жесте. – Не объясняй. Я знаю. И глубоко тебе сочувствую.

Но я уже не мог сдержаться.

– Когда он забрал ее, он отнял у меня все! Дьявол, он же понимал, что она для меня значит!

– Я знаю. И он знает. Но она была там очень нужна. И сейчас очень нужна. Весьма напряженные времена, Ульдемир. Кроме того, ты ведь не остался в полном одиночестве. Она родила тебе…

– Если бы не это, – буркнул я, – вряд ли ты застал бы меня в этом мире. Ладно, давай-ка самую малость помолчим.

Я остановился – как бы для того, чтобы полюбоваться выставленным в витрине набором кожаных чемоданов, объемом от атташе-кейса до сундука моей бабушки, но все – одного фасона. Этакая кожаная «матрешка», но отнюдь не бесполезная.

– Ты желаешь купить это? – спросил Рыцарь.

Мои желания тут роли не играли: комплект стоил не дешевле пристойного автомобиля. Однако я не успел объяснить это – да, пожалуй, все равно не стал бы. Не люблю выглядеть бедным родственником.

– Не покупай, – сказал Уве-Йорген. – Сделаешь это в другой раз. (Немцы все-таки страшно наивный народ и не понимают, что у нас, россиян, этого другого раза может и не быть: «Аэрофлот» опять задерет цену – и прощай, Макар, ноги озябли.) На этот случай чемоданы тебе не понадобятся, ибо ехать придется налегке.

– Налегке не получится, – сказал я. – Жаль, что ты раздумал съездить к нам: тогда понял бы, что наши не возвращаются из-за границы налегке. Мы очень заботимся о процветании вашей торговли. Иначе где вы возьмете деньги, чтобы помогать нам?

Кажется, Рыцарь не оценил моей иронии…

– О да, – сказал он, – я представляю себе. Однако ты поедешь не в Россию. Отнюдь.

Мы миновали еще с полдюжины витрин, прежде чем я ответил, собрав в кулак всю свою решимость:

– Никуда я не поеду. Я достаточно стар, чтобы оставаться самим собой вместо того, чтобы переселяться в черт знает чье тело и пускаться в разные авантюры.

– Нет, – возразил он, кажется, не очень удивившись моему отказу. – Перевоплощаться не понадобится. На этот раз ты сможешь остаться самим собой.

– На этот раз я останусь самим собой во всем, включая место пребывания. Что мне до неурядиц Вселенной, если у меня забрали… Но что толку повторять, если ты не желаешь понять.

– Я понимаю. – Он произнес это слово протяжно, чуть ли не нараспев. – И Мастер понимает, и Фермер, и весь экипаж. Но здесь играют роль два обстоятельства. Первое: в свое время ты дал слово эмиссара. Это, Ульдемир, то же самое, что воинская присяга. Освободить тебя от данного слова мог бы только Мастер. Но он не освобождает.

– Ах, милый Мастер! – сказал я. – Старый человеколюбец! Как он обо мне заботится! Ну, а каково же второе обстоятельство?

– Она тоже просит тебя об этом.

Я невольно согнул руку, чтобы убедиться, что сердце все так же тарахтит на своем месте: на миг мне почудилось, что оно куда-то провалилось.

– Ты видел ее? Говорил с ней?

– Ну, разумеется! Кем бы я был, если бы не повидался, не поговорил с нею, зная, что меня посылают, чтобы пригласить тебя.

– Ну рассказывай же! Как она там? Или ее уже послали куда-нибудь в очередное чертово пекло?

– Она была еще там. Ты ведь знаешь: после окончательного перехода дается какое-то время, чтобы человек мог привыкнуть к своему новому положению. Как она? Ну, ей, кажется, тоже не хватает тебя – и дочери, конечно же. Но извини, подробнее я расскажу как-нибудь в другой раз. Она просит – вот то, что тебе нужно знать сейчас.

– А ты не врешь, Рыцарь? – спросил я с подозрением. – Может быть, решил применить солдатскую хитрость?

Он, по-моему, обиделся всерьез.

– Одно из двух, Ульдемир: или «врешь», или «Рыцарь». Рыцари, как ты должен бы знать, не лгут. Если они рыцари. Не оскорбляй меня, будь добр.

– Извини, – проворчал я. – И все равно. Не хочу его видеть.

– Он понимает это. Почему бы иначе он послал меня? Приглашение можно было бы передать тебе и более простым способом. Но подумай хорошенько: если ты сейчас откажешься, что же ты скажешь ему – и ей – когда встретишься с ними?

– Если встречусь…

– А ты что – рассчитываешь на бессмертие в этом мире? Этого, как мне кажется, никто тебе не обещал… Ты ведь захочешь снова быть с нею – потом, когда здесь тебя уже не останется?

– Господи, что за идиотский вопрос!

– Так вот: она ждет тебя, и будет ждать столько, сколько потребуется. Но, по-моему, сейчас тебе еще рано уходить отсюда насовсем. Ты, собственно, и сам это сказал. Не так ли?

– Так, – признал я. – Хочется, чтобы дочка выросла при мне.

– Ну вот. А сейчас – только непродолжительная командировка. И надо, чтобы отправился именно ты. Я был готов взять все на себя. Но мне это не по силам.

– Почему?

– Потому, что условия, в которых придется работать, хотя и не копируют, но все же в определенном смысле походят на те, какие сейчас существуют в твоей стране. Так что твой опыт очень важен.

– О, конечно, – сказал я, пожав плечами. – Наша отработанная технология развала общества и государства…

– Ты смеешься совершенно напрасно.

– Что, еще где-нибудь социалистическая революция? Или перестройка? Или просто голод?

– Ты узнаешь все подробно, без этого тебя не выпустят.

– Послушай… – сказал я. – А может быть, Мастер позволит мне увидеться с нею – прямо сейчас?..

– Ну, я рад, что ты так быстро согласился, – сказал он.

– Ах, так? В таком случае, я еще поупрямлюсь.

– Уже некогда, – сказал Рыцарь. – Транспорт ждет.

– Что – прямо сейчас?

– Нет – после дождичка в четверг! (Я почувствовал, как Уве-Йорген надулся от гордости, уместно ввернув именно русскую поговорку.) Конечно же, сейчас.

– Нет, ну я не могу – прямо так, с места в карьер…

– Мой Бог, не надо простые вещи представлять сложными. Ну хорошо, чтобы ты пришел в себя – зайдем, посидим за кружкой-другой пива…

– Где?

– Да вот хотя бы здесь, – и он указал на дверь.

Кружка пива была бы кстати. Я кивнул. И мы вошли.

Но там была не пивная.

2

А в то же самое время…

Нет, не надо придавать слишком большого значения тому, что «в то же самое время». Великое множество событий происходит в любое то же самое время; время – как коммунальная квартира, где мы вынуждены сосуществовать с другими, потому что отдельных слишком мало. Так и со временем: оно одно, и его слишком мало на всех; и тем не менее все мы как-то в нем умещаемся. Кстати сказать, мы и не слишком уверены в том, что события, о которых сейчас пойдет речь, происходили именно в то самое время, что и описанные выше. С таким же успехом они могли произойти немного раньше или несколько позже. Важно то, что они произошли.

То для нас важно, что человек, сидевший в глубоком кресле подле низкого стола…

Тут опять приходится задержаться. Говоря «человек», мы имеем в виду существо, на первый взгляд похожее на вас или на меня. Детали могут и не совпадать. У себя на Земле мы точно так же подходим к определению встречающихся нам в изобилии, в общем похожих на нас созданий – хотя сколько среди них действительно людей, нам неведомо; может быть, не так уж и много («может быть» мы вставили из деликатности). Так что здесь и ниже термин «человек» мы просим понимать расширительно, как и многие другие часто употребляемые названия. Конечно, с научной точки зрения было бы предпочтительнее воспользоваться точным термином; однако приводить его без перевода, транскрибируя ассартское звучание этого слова, означало бы привнести в наш язык еще толику чужих корней, а нам очень хочется избежать этого, поскольку наш язык и так уже напоминает тот «пиджин-инглиш», на котором объясняются где-то в Океании (правда, там – лишь с приезжими, мы же – и между собой уже). Так что хотя «зарт» звучит совсем неплохо, мы все же воспользуемся словом «человек», ручаясь за совершенную точность перевода.

Итак – человек, сидевший в полной неподвижности, пожалуй, не менее часа, наконец проявил признаки жизни. Он опустил ладони, которыми, точно маской, закрывал нижнюю часть лица, нос и рот, поднял голову и открыл глаза.

За окнами смеркалось. В углах обширного покоя, в котором человек находился, сгущалась темнота, и в ней растворялись только что еще различимые предметы обстановки и убранства: невысокие и плоские оружейные шкафы, застекленные витрины с коллекциями редких раковин, минералов, бабочек; боевые топоры, мечи, сабли, кинжалы, висевшие поверх ковров на одной из стен; висевшие на другой длинноствольные винтовки, карабины, автоматы, лазерные фламмеры. Темнота клубилась уже и на полу, поднимаясь все выше – то был час прилива темноты – и поглощая низкие столы с устройствами и аппаратами связи, компьютерами, звучащей и показывающей техникой. Но оставался ясно видимым как бы повисший в пространстве портрет, на котором был изображен мужчина в расцвете лет, одетый в золотистую мантию, с зубчатой – в восемь зубцов – короной на черных густых волосах. Портрет был исполнен светящимися красками, и улыбка человека, очень доброжелательная, в вечерней мгле едва ли не ослепляла; однако глаза его с красноватыми радужками не выражали доброты, но заставляли насторожиться. На этот портрет и смотрел сейчас человек, сидевший в кресле.

Спустя еще минуту или две он встал. Повинуясь негромко сказанному слову, вспыхнул свет. Комната снова заполнилась предметами. Медленно ступая по мохнатому, искусно сшитому ковру из шкур гру, обитателя холодных степей донкалата Мероз, он подошел к стоявшему особняком невысокому – чуть выше человеческого роста – двухстворчатому шкафу. Помедлив, распахнул дверцы.

В шкафу стояла человеческая фигура, с высокой степенью правдоподобия изготовленный муляж в натуральную величину. Фигура была одета в такую же мантию, что и человек на портрете; мало того – черты лица обладали несомненным сходством с портретом. Скорее всего, это был один и тот же человек, но если на полотне он был запечатлен в лучшую пору своей жизни, то муляж изображал его уже вплотную подступившим к пределу этой жизни.

Открывший шкаф человек помешкал еще с минуту. Потом осторожно вынул муляж из вместилища и, сделав несколько шагов, положил фигуру на широкий, низкий диван. Отодвинул подальше от края и сел рядом. Вытянул перед собой, ладонями вверх, руки с длинными, сильными пальцами. Несколько секунд смотрел на них. Усмехнулся одной половиной рта. Медленно поднес руки к открытому горлу фигуры. Лицо муляжа засветилось молочно-белым светом. Человек положил ладони на подставленное горло. Медленно стал сжимать пальцы. На молочном фоне возникла и запульсировала зеленая точка. Пальцы сжимались. Рядом с зеленой вспыхнула синяя. Человек продолжал. Белый цвет лица стал темнеть, проступили фиолетовые пятна, затем лиловым стало и все оно. Точки погасли. Раздался слабый звук – словно кто-то случайно задел струну.

– Вот и все, – проговорил человек негромко. Отняв руки, опять посмотрел на пальцы; повернул ладони вниз и посмотрел еще. Пальцы не дрожали. Он потер ладони одну о другую. Упругим движением встал. Громко позвал:

– Эфат!

Тотчас же распахнулась одна из трех имевшихся в комнате – в зале, вернее сказать, – дверей, и в проеме остановился пожилой человек в красной отблескивавшей ливрее. На лице его не было выражения, как не бывает его на плитке кафеля.

– Можно убрать, – сказал человек, движением головы указав на диван.

– Да, Рубин Власти.

Подняв легкий муляж на руки, он направился к шкафу.

– Нет, Эфат, не туда. Унеси совсем. Пусть побудет где-нибудь. До завтра.

– Разумеется, Рубин Власти. До завтра.

– И возвращайся. Мне пора одеваться.

Оставшись в одиночестве, человек, названный Рубином Власти, медленно прошелся вдоль стены с холодным оружием. Не доходя до середины, остановился, снова обретя неподвижность. В дальнем углу низко загудели, потом гулко, колокольно ударили стоявшие там часы, созданные в виде крепостной башни. Десять ударов. При каждом из них уголок pтa Рубина Власти чуть заметно дергался. С последним ударом возвратился Эфат.

– Рубин Власти прикажет подать ритуальное?

– Все, что полагается для малого преклонения перед Бриллиантом Власти.

(Оба они отлично знали, что сейчас следует надеть; но и вопрос и ответ тоже давно уже стали частью ритуала, и вопрос должен был быть задан, и ответ должен был быть дан.)

– Прошу Рубина Власти проследовать в гардеробную…

Прошло около получаса, прежде чем Рубин Власти вновь появился в зале. Вместо легкого летнего костюма, в котором он был раньше, он надел узкий, на шнурках, камзол рубинового цвета, такие же по цвету штаны с манжетами под коленом, высокие красные сапоги для верховой езды. Красные перчатки грубой кожи он держал в руках. Эфат следовал за ним.

– Шпагу, Рубин Власти?

Он отрицательно качнул головой:

– Дай два тарменарских кинжала. Те, что под круглым щитом.

Он пристегнул кинжалы к поясу.

– Эфат, машину пусть поставят на улице Мостовщиков, напротив калитки для угольщиков и трубочистов.

– Да, Рубин Власти. Троггер?

– Турбер. И пусть там будет все, что может понадобиться даме в… в предстоящей ситуации.

– Рубин Власти поведет сам?

– На всякий случай шофер пусть ждет. Не знаю. – Он едва уловимо вздохнул и повторил уже как бы самому себе, чуть слышно: – Не знаю…

Эфат кашлянул.

– Рубин Власти не возьмет больше ничего?

– А что… А, да. Возьми там, в левом ящике. «Диктат-девятку». И запасную обойму. – Не без труда задрав полу камзола, он засунул пистолет за пояс. – Великая Рыба, до чего неудобно. И выпирает… Да, тогдашние моды не были рассчитаны на современное оружие. Пожалуй, я его оставлю все-таки. А?

– Изар… – тихо проговорил слуга совсем не по ритуалу. – Не оставляй, возьми. Неспокойно, Изар.

– Отец говорил мне. – Похоже, Рубин Власти не обиделся на фамильярное к нему обращение. – И Советник тоже. Но мне кажется, это у них уже от бремени лет.

– Я тоже не молод, Изар. И также прошу: возьми.

– Ну хорошо. Теперь, кажется, все? Эфат, плащ!

– Не все, Рубин Власти.

– Да, ты прав. Перчатки… Те. – Он запнулся.

– Да, Рубин Власти, – сказал Эфат. Вынул из особого ящичка тончайшие, из синтетика. С поклоном подал. Затем по его губам прошла тень улыбки.

– Звонили с телевидения, Изар. Интересовались, как вы будете одеты.

– Невежды, – сказал Изар. – Это им давно следовало знать из истории. Чему их учили?

– Телевидение, Рубин Власти, – Эфат пожал плечами.

– Да, ты прав. Ну, что же – мне пора. Не волнуйся. Отдыхай. Смотри телевизор.

– Я буду смотреть телевизор, Изар. Весь мир будет.

– Конечно, – согласился Изар. – Сегодня весь мир без исключения будет смотреть телевизор.

Он кивнул камердинеру и вышел. Спустился по лестнице, пересек пустой вестибюль. Швейцар поклонился, нажал кнопку – тяжелая дверь отъехала.

– Удачи, Рубин Власти, – проговорил он вдогонку.

Изар, не оборачиваясь, кивнул. Дверь за его спиной затворилась, басовито рокоча. Четверо стражей – сегодня то были Уидонские гвардейцы – отсалютовали и вновь окаменели. Конюший и два прислужника внизу, у крыльца, склонились, лошадь, которую конюший держал под уздцы, тоже опустила длинную, породистую голову.

– Я приказал оседлать «Огонь милосердия», Рубин Власти.

– Да, – сказал Изар. – Прекрасная лошадь, благодарю вас, Топаз. Но велите расседлать. Я пойду пешком. Прекрасный вечер.

Он повернулся и пошел. Не так уж далеко было до Жилища Власти, и лучше было пройти это расстояние пешком, глубоко и спокойно дыша, ни на что не обращая внимания и ни о чем не думая; ни о незримой охране, ни о столь же незаметном телевидении, и меньше всего – о том, что предстояло. Все было продумано заранее. Задолго до его рождения. И не раз испытано на практике. Не раз, подумал Изар. А сколько же? Он принялся считать. Арифметика помогала идти, ни о чем другом не думая.

3

Странно: здесь ничего не изменилось за столько лет. Хотя – тут годы как раз не проходят. Да и чему меняться? Все тот же дом, и та же веранда, залитая исходящим отовсюду золотистым светом; и поросший яркой муравой луг, пересеченный медленно струящейся речкой, окаймленной невысокими кустами; и кромка леса вдали – у высокого горизонта. Я стоял и смотрел; но если много лет назад, глядя на все это впервые и еще совершенно не понимая, где я оказался и что это такое, – если тогда я старался как бы вобрать все, доступное взгляду, в себя, то сейчас мне не на шутку захотелось вдруг самому раствориться во всем окружающем и уже никогда, никогда больше не уходить отсюда; потому, быть может, что мне было известно: только здесь – и нигде больше я смогу в будущем находиться с нею. Только здесь – когда там, дома, мои дни истекут, и останется один только вечный, непреходящий день здесь… Впрочем, тут же подумал я, Мастер и тогда не даст подолгу засиживаться без работы. Не тот у него характер. А, да пускай гоняет – все равно, каждый раз мы – и она, и я – будем возвращаться сюда, если не в этот двухэтажный дом с высокой крышей, то во всяком случае в его окрестности – и пребудем, пока существуют миры, а также те, кто следит, чтобы эти миры продолжали существовать. Станем постоянными жителями Фермы – как иеромонах Никодим, например…

Мысли мои прервались от звука шагов. Занятно: я не разучился узнавать шаги, и сейчас, едва услышав, уже знал, кто приближается: высокий, сильный, чуть насмешливый человек вечно среднего возраста.

Мастер подошел и, как встарь, положил мне руку на плечо, как бы обнимая.

– С приездом, Ульдемир, – сказал он таким голосом, будто мы не виделись – ну, от силы каких-нибудь три дня. Словно мы вернулись в те времена, когда все были молоды и – ну да, наверное же мы были тогда счастливы, хотя и не понимали этого; подлинное счастье всегда остается в прошлом, оно всегда уже ушло, и его видишь только со спины, потому что никак нельзя обогнать его, чтобы снова встретиться лицом к лицу, чтобы воскликнуть: «Я знаю тебя! Твое имя – Счастье!» – и в ответ увидеть ту улыбку, которой улыбается только Счастье, – но тогда тебе казалось, что всего лишь улыбнулась женщина…

– Здравствуй, Мастер, – сказал я и вздохнул невольно. – Тепла тебе.

– Ты рад снова оказаться здесь, капитан?

Серьезный ответ занял бы слишком много времени. И я предпочел увести разговор в сторону:

– Я давно уже перестал быть капитаном, Мастер.

– Нет, – откликнулся он серьезно. – Однажды возникнув, это не проходит. Дремлет, может быть. И когда нужно – просыпается.

– Если экипаж отлично обходится без того, кто возглавлял его, значит… – И я развел руками.

– Ну, не вижу в этом ничего плохого: и капитану нужен отдых, когда все благополучно и корабль идет в фордевинд.

Что-то в его голосе заставило меня насторожиться: кажется, то была не свойственная Мастеру тревога.

– Что-то случилось, Мастер? Ветер зашел, и приходится идти острым курсом?

– Похоже, что твой экипаж в беде, – сказал он невесело. – Вот почему пришлось нарушить твои планы.

Я мотнул головой.

– Нельзя нарушить то, чего нет. Говори, Мастер. Что случилось?

– Может быть, и ничего страшного, – проговорил он как бы с сомнением. – И все же я обеспокоен. Пойдем, прогуляемся по травке. Движение задает разговору свой ритм…

Мастер снова заговорил, когда мы прошли уже чуть не полдороги к ручью.

– Собственно, все начиналось весьма заурядно. В нашей повседневной работе мне понадобилось ознакомиться с обстановкой в одном из шаровых звездных скоплений. Я покажу его тебе, когда вернемся в дом. Семнадцать звезд этого скопления обладают планетами, населенными людьми. Уровень цивилизации – в чем-то, может быть, выше твоей, а в чем-то и нет.

– Уровень везде один и тот же?

– Есть, видимо, определенный разброс – было бы странно, если бы его не оказалось, но в целом, насколько нам известно, они развиваются параллельно. Как ты знаешь, расстояния между звездами в шаровых скоплениях, – а следовательно, и между планетами – намного меньше, чем, например, в твоих краях. Поэтому населенные планеты издавна находились в более тесной связи, чем будут находиться у вас, когда вы обнаружите своих ближайших соседей или они обнаружат вас.

– Ну да, – сказал я. – С планеты на планету там добирались в долбленых челноках…

– Во всяком случае, между ними установилось достаточно регулярное сообщение еще до перехода к сопространственным полетам; а что касается резонансного переноса, которым пользуемся в частности мы, то до него им еще далеко. Сколько, я сказал, там обитаемых планет?

– Семнадцать.

– Ну вот, – усмехнулся он, – я невольно оговорился. На самом деле их восемнадцать. Или, еще точнее, – семнадцать и еще одна. Восемнадцатая планета – или первая, возможен и такой отсчет. Ее имя – Ассарт.

– Чем же она так отличается от других?

– Посидим тут, на берегу, – предложил Мастер. – Может быть, смешно, но мне редко удается посидеть вот так близ журчащей воды, посидеть и поразмыслить спокойно. Нас ведь мало, а мир велик…

– Вас – таких, как ты и Фермер?

– Даже если считать со всеми нашими эмиссарами, все равно нас – горстка. А на уровне сил моих и Фермера – вообще единицы. Когда-то нас было несколько больше. Но, как и везде, где существует жизнь, разум, – расходятся мысли, мнения, оценки, желания. И люди расходятся. В таких случаях испытываешь облегчение от того, что мир велик и пути в нем могут не пересекаться.

– А если бы пересеклись?

– Н-ну… Мир велик, да; но он не слишком устойчив. Ваш уровень знания позволяет догадываться об этом, мы же знаем наверняка.

– Объясни, если это нетрудно.

– Объясню с удовольствием – но не сейчас. Это разговор для спокойного, свободного времяпрепровождения, разговор, доставляющий радость, – но для радости всегда не хватает минут. Поэтому вернемся к нашей теме.

– Я внимательно слушаю, Мастер.

– Ты спросил, чем отличается Ассарт.

– Да, – сказал я. – Может быть, интуиция подводит меня, но мне кажется, что для меня это будет не просто названием. Я прав?

– Да. Поэтому я и делюсь с тобой тем немногим, что мне ведомо. Видишь ли, поскольку эти планеты развивались параллельно, должен был неизбежно наступить миг, когда параллельные эти пересекутся. Это произошло достаточно давно. Возникла империя с центром именно в Ассарте. Почему? Планета большая, достаточно густо населенная; объединение населявших ее племен закончилось раньше, чем на других планетах, – объединение, разумеется, не всегда мирное и бескровное, скорее, наоборот; и когда оно завершилось, инерция экспансии сохранилась. И когда технический уровень позволил – она устремилась вовне… Во всяком случае, так мы представляем.

– Понятно.

– Но, поскольку все проходит, миновал и отведенный империи срок, и семнадцать планет – одни раньше, другие позже – начали уходить из-под единой власти. Эти семнадцать уходов, или освобождений, означали для Ассарта семнадцать тяжелых поражений. И в этом человечестве что-то сломалось, видимо. Развитие замедлилось, кое в чем пошло даже вспять. Но похоже, что эти сведения… – Он умолк.

– Что же, – сказал я, – картина знакомая.

– Да, это не редкость в населенных мирах, и именно поэтому мы не стали обращать на тамошние процессы особого внимания: Мирозданию они ничем не грозили. – Он хотел сказать еще что-то, но смолчал.

– Что же изменилось? Вы решили вмешаться в планетарные процессы? Мне кажется, вы этого избегаете. Во всяком случае, на то, что происходит на моей планете, вы, похоже, не обращаете особого внимания.

– Обращаем ровно столько, сколько вы заслуживаете. Ваша планета, да и весь ваш регион Галактики еще не так скоро начнут играть сколько-нибудь заметную роль в развитии Мироздания…

Ему была свойственна этакая округлая, академическая манера выражаться, если даже речь шла о вещах, требовавших вроде бы более приземленного, что ли, отношения. Я подозреваю, что ему нравилось слышать самого себя, – черта, свойственная многим. Так я подумал, но вслух сказал другое:

– Ладно, значит, развитие планеты замедлилось. Что же она – так важна для бытия миров?

(Это было в пику ему: не один он умеет выражаться округло!)

– Я сказал уже: повседневные дела, не более.

– Хотелось бы услышать подробнее.

Хотя я и перебил его, он не обиделся: знал, что сейчас у меня есть такое право.

– Разумеется. Вернемся в дом – воспринимать объяснения легче, когда видишь все своими глазами.

Пока мы возвращались, неторопливо ступая по легко пружинившей траве, я попробовал заговорить о том, что, если быть откровенным, сейчас волновало меня куда больше, чем все шаровые звездные скопления Галактики, оптом и в розницу.

– Мастер! – сказал я. – Где она?

Сперва он лишь покосился на меня и нахмурился; возможно, мой вопрос показался ему неуместным или бестактным. Но коли уж я заговорил об этом, отступать было нельзя. Он же, со своей стороны, прекрасно понимал, что если он хочет отправить меня с каким-то заданием, связанным с риском, то нельзя оставлять между нами каких-либо недосказанностей.

– Мне нетрудно понять, что у тебя сейчас на душе, – сказал Мастер, и я поверил ему. – И хотя так делать не полагается, я мог бы – ну, хотя бы позволить тебе увидеться с нею, пусть и ненадолго. Но я этого не сделаю.

Кивком головы он как бы поставил печать под сказанным.

– Прежде всего я хочу знать: нужно ли было так поступать с нею? Она ведь могла жить еще долго-долго…

Кажется, у меня перехватило горло; пришлось сделать паузу.

– Ты обратился не по адресу, – сказал Мастер. – Мы не распоряжаемся судьбами людей, ни Фермер, ни я. Это – право Высшей Силы. Да, мы иногда спасаем людей, когда им грозит что-то, помогаем им задержаться в Планетарной стадии, как это было с тобой и всем твоим экипажем. Но, если помнишь, я еще в прошлый раз предупреждал тебя: если там тебя постигнет гибель, то это будет настоящая гибель – хотя ты выступал и не в своем теле. Нет, капитан, мы – не судьба. Но ты неправ и в другом: когда говоришь, что она могла бы еще жить. Она и сейчас жива – просто ее Планетарная стадия завершена, началась новая, Космическая. И совершенно естественно, что после этого я забрал ее, моего давнего эмиссара, сюда, на Ферму.