Ядро и Окрестность

Костя

Он учился в третьем классе и хотел объяснить мир. Семиклассники казались очень знающими людьми, а еще старше – совсем мудрецами. Миша учился в шестом. Костя заканчивал школу и был недосягаем. Оба имели разных отцов, и каждый пошел в своего. Встретив их вместе, никто бы не догадался, что это братья.

Костя жил в своем мире. Максим давно заметил, можно жить в одном и том же подъезде на одном этаже дверь в дверь, но в разных мирах.

Миша дольше всех держал в воздухе жошку. Правда, он носил валенки. Валенком набивать легче. Ребята стоят по углам лестничной клетки, считая удары, а он держит. Нога подбивает боком ступни. Пока жошка летит вверх, ноги переступают для нового удара. И так боковой качкой тела он набивал до сотни раз.

Максим носил стеганые бурки, сшитые бабушкой. Свинец пробивал вату, отзываясь болью в ноге, и залипал. Поэтому Максим лишь наблюдал за игрой.

Костя проходил сквозь строй мальчишек со школьной сумкой. Никто не обращал на него внимания. Однажды вечером Миша собрал ребят в подъезде. На верхней ступени лестницы стояла его мать, чуть ниже – незнакомый мужчина. Миша следил за ним с непонятным ожесточением.

– Отец Кости, – объяснил он шепотом. – Опять приперся. Вздумает хамить, отлупим.

Но мужчина вел себя спокойно и, судя по голосу, даже робко. Он тоже пришел из другого мира. С Мишей его соединяла лишь эта темная лестница. Максим знал, что взрослых людей не хватает на одну и ту же пару Дети часто бывают лишь наполовину братья и сестры. Связывает ли их половина любви или целая любовь, спрашивал он себя. Если общая мать, то ближе к целой. Наверное, потому, что и сами женщины более полные существа, чем мужчины. Миша как-то сказал ему, куски свинца, прижатые друг к другу, через некоторое время сплываются.

– Железо сплывается? – спросил он.

Хотя мог бы не спрашивать. Оно ржавело и рассыпалось, ничего больше. Но Миша ответил, если отшлифовать две пластины, они прилипнут, только поверхности должны быть ровными. С общей матерью, подумал Максим, дети соединяются в любовь легко, подобно кускам свинца, а с общим отцом – только как стальные пластины. Муж и жена должны так плотно прилегать одеждами, чтобы сводные дети почувствовали себя целиком родными.

Максим хотел понять все, что видел. Можно просто ждать и следить, пока все нужные вещи не повернутся секретной стороной. Время идет, поворачивая их, стоит лишь дождаться. Но многое зависит от самого человека. Если он идет к ним, то и они к нему. Все связано со всем, нужно только потянуть за самую важную веревочку.

Больше всего ему хотелось узнать, из чего состоит война. Как-то он спросил Мишу. Тот странно посмотрел на него:

– Ты что, не видишь? Развалины, воронки, пустыри, хлеб по карточкам.

Он видел, но это были следы войны, а не она сама. Фронтовики, стуча в домино, ни о чем таком не говорили. Он подходил к ним послушать, но их рассказы были о работе, получке и водке. Костя знал, недаром же заканчивал школу. И Максим искал случая к нему подступиться.

Миша мастерски играл в перья, всегда выигрывая. Десять перьев стоили рубль, потому у него водились и деньги. Переворачивалось перо легко. Перевернутое, оно лежало, как маленькая лодка. Подцепил кончиком снизу, и борта смотрели вверх, как и положено, а киль вниз, но в первоначальное положение возвращалось неохотно – лодка подпрыгивала от щелчка, не желая падать вверх дном.

В тот раз у Максима пошла игра. На улицу идти не хотелось. Почувствовал себя пустым, как их комната. Миша сидел дома.

Максим видел в окно, как тот прошел в их подъезд. Просто так к нему не постучишься, нужен повод. В голову ничего не приходило. Углы комнаты сочились тоской. Оказывается, нельзя зажигать и гасить себя, как фитиль над маслом. Человек должен обязательно что-то делать, иначе ему плохо. Если вот сейчас не пошевелить рукой и не встать с места, то застынешь навсегда. И он выпросил рубль у бабушки.

Десять купленных перьев принесли ему еще десять. Кроме того, он вернул свои деньги. У Миши зажало руку, так бывает. Он не мог скрыть раздражения. Каждый щелчок слишком высоко посылал перо, отнимая вероятность удачи. Максим не имел права на выигрыш, он был мал, слаб и, хуже того, беден на всякую выдумку. Он уже получил гораздо больше удовольствия, чем заплатил, и готов был с легким сердцем спустить свое добро.

В комнате стоял ранний сумрак. Примус сгущал его синим пламенем, волны тепла плыли к столу, за которым они сидели. Максим, поднимая голову, видел большую и богатую кровать, украшенную подушками. От стены ее защищала рубчатая ткань с мелким орнаментом. Он мог бы сидеть здесь сколько угодно. Почему одинаковые с виду люди живут по-разному? Одним все удается, они словно привораживают вещи или носят в потайном кармане ключи от счастья. Мать Миши недавно достала ему галоши – редкостная вещь. Соседи сбежались смотреть. Сейчас бабушка сидит в полумраке, со всех сторон ее обступили густые тени, она пытается разглядеть шов в свете коптилки.

Между тем игра продолжалась. Как только удача отворачивалась от Максима, взгляд у Миши смягчался. Но горка выигранных перьев росла, Максим не знал, что делать. Его перья ложились бортами и дном, как по заказу. И до него дошло: тайна выигрыша в бесстрастии. Если мы хотим его получить, надо мысленно от него отрешиться. Вещи могут поступать наперекор желанию, потому что игра их унижает. В игре речь не идет об их открытии, но только о приобретении. Вот они и мстят за себя тому, кто сгребает их выигрыш в кучу.

Внезапно дверь отворилась, и вошел Костя. Миша отпрянул от стола.

– Завтра доиграем, приходи.

Костя направился к этажерке, где лежали его учебники. Миша подставил ножку, тот споткнулся, но, падая, успел схватить своего брата за руку Рядом стояла кровать, подоспела мать, и все трое стали с сопением и смехом бороться. Костя отбивался, как мог. Его катали по подушкам. Красное серьезное лицо с трудом выпросталось из-под тел. Клубок распался, мать притворно охала, Миша сиял. Максим понял, их соединяла любовь, полная, как луна в новолунье, вопреки разным отцам.

С тех пор, попадаясь Косте на глаза, он здоровался, и тот кивал. Однажды Максим увидел его на полдороге из школы. Костя шел, не глядя по сторонам, и был заключен в себя. Может быть, он, как и я, думает о войне? От этой мысли у него провернуло сердце. Шофера заводили полуторку рукояткой. Машина приподнималась от кругового мощного рывка, начиная тарахтеть. С ним происходило то же самое вблизи чего-то нового. Он стоял у начала переулка. Их окружали неказистые дома с палисадниками. Максим всегда, оказавшись здесь, смотрел на школу. Дома из самостроя вели коридором к ней. Они были равнодушны ко всему, выстояв бомбежки. Теперь, пока он ждал, их окна, стреляющие солнцем, сошлись на нем, как вспышки от взрывов.

Он выступил вперед, Костя от неожиданности вздрогнул:

– Ты?

– Хочу тебя спросить. Ты ведь проходишь физику. – Максим показал в сторону школы, как будто брал ее в свидетели.

Костя чуть было не повернул голову, но вовремя спохватился:

– Спрашивай.

– Мне нужно знать, из чего состоит война.

– Зачем?

– Чтобы сравнить ее с миром.

– Они же разные.

– Совсем, совсем не похожи?

Костя соображал.

– Не понимаю, зачем тебе это нужно?

– Пока она еще недалеко.

– Ну и что?

– Как раз сейчас и можно сравнить. Уйдет, и мы не вспомним, из чего она сделана.

– А при чем тут мир?

– Иначе его не понять.

– Тоже из какого материала?

– Одно отталкивается от другого, и мы видим оба.

Костя остро взглянул на Максима. Углы его глаз блеснули куском стекла.

– Эта война последняя. Другой не потерпят.

– Тогда что станет с миром?

– Будет расти.

– Без конца? – Максим развел руки.

– Что ему помешает?

– Он наберет вес, станет рыхлым, потеряет скорость, успокоится на самом себе.

– По-твоему, опять война?

Костя замедлил шаг, потом и вовсе остановился. Он забыл о том, что шел домой, и стоял над Максимом, высокий и тонкий, держа в обеих руках сумку с учебником физики. Та покачивалась на шнурке в такт его мыслям.

Максим с удивлением понял, что именно мысли, невидимые и бесплотные, раскачивали тяжелую самодельную сумку. Он привык считать вещество главным. Все начинается с него. Мыслям отведено место в самом конце. Как только оно почувствует влечение к одной из них, тут же вбирает. Хотя не исключено, что все гораздо сложнее. Мысли действуют на вещество, побуждая его к движению. Если кусок карбида бросить в лужу, он вспузырится и поскачет по воде. Недавно он проходил мимо тарелки, висящей на столбе. Она говорила об энергии масс, а также об идеях, которые ее будят. Идеи, догадался он, это те же мысли. Все три начала замыкаются в кольцо, по нему течет ток событий. Все события никогда не повторяются, потому что начала берутся в разных пропорциях. Это как цифры, их немного, но можно составить любое число. Допустим, есть большая идея и мало энергии, такое событие похоже на человека с крупной головой, но слабым телом. Бывает и наоборот. Важно понять, в чем отличие между войной и миром в применении к началам.

– Я думаю, они части одного целого, – сказал Максим. – Сейчас война отдала все, что у нее было.

– Наоборот, взяла. Она питается уже готовыми вещами, сама ничего не создает.

– Но ведь она существует, пусть с перерывами, то есть, то нет. Мало того – развивается. Разве сравнить прошлые войны с нынешними. Дошло уже до мировых. Как будто они соревнуются. Мир соединяет и связывает. Она не отстает в разрушении.

– Соизмеримы? Ну и что. Все правильно. Техника боя ничем не хуже остальной. Да ее и производят на тех же заводах.

– У нее есть свое основание, значит, не просто поглощает построенное. Раз постоянно возникает, то нужна, иначе ее не объяснить.

– Кому?

– Миру. Кроме них, ничего другого нет. Хотя середина тоже бывает. За ней надо следить. Она показывает, в какую сторону дует ветер.

– По-твоему, все-таки дает? Тогда назови что.

– То, чего больше. У каждого из них одно в избытке, другого не хватает, вот они и делятся, раз принадлежат целому.

– Целому, говоришь?

– Уверен. Одним и тем же людям, делающим швейные машины и винтовки.

– Что у нее за душой, кроме убийства и разрушения?

– Я потому и заговорил с тобой, с миром разобраться проще, он больше войны и медленнее, знает свое место. Она состоит из перемен, часто внезапных.

– Думаешь, больше?

– Да, он длиннее и шире, она тяжелее.

– Но тяжесть берет не от себя, ведь сама ничего не создает и не может?

– Нет.

– Тогда кто из них массивнее?

– Они стоят на разных концах, уравновешивают друг друга. Иначе не качались бы на перекладине.

– У войны плечо длиннее. Немцы подступили к Сталинграду, мы взяли Берлин. Пространство постоянно ходило из стороны в сторону, сейчас успокоилось и отстаивается в берегах мира. И потом, рассеянное вещество – не масса. Собранное в кулак наливается свинцом. Чего же все-таки больше у каждого?

– Война состоит из тяжелого, то есть сжатого пространства. Мир, наоборот, велик, но разбросан, то есть занимает всю страну.

– Вообще-то война переступает границы стран, – возразил Костя.

– Состоит из тяжелого, но ищет легкого, потому и переступает, у нее нет определенного места, боевые действия находятся в постоянном движении, как только его теряют, перестают быть собой.

– Что отсюда следует?

– Я и хочу понять. Оба хотят своего, тянут в разные стороны и в то же время достраивают друг друга до целого.

– С чего ты решил, что достраивают? Миру не нужны сражения и смерти. Война – другое дело, зарится на чужое добро, не зная покоя, пока его не расхитит. Не достраивают, а враждуют. Не думай, что над ними дуга, – Костя споткнулся на слове, – дуга коромысла, как над ведрами с водой.

– Согласен, совсем разная природа. Он избегает столкновений, но тут другая беда. Он не самодостаточен. Мы к нему привыкаем, только он, ничего другого. А война появляется из-за угла, необъяснимая и страшная. Заметь, люди помнят о ней, рассказывают, она служит мерой. Мир со временем покрывается пылью. Широк и просторен, о нем не говорят, вот и покрывается налетом забвения, как немытое стекло.

– Мерой чего она служит?

– Мерой движения, только не нашего с тобой, отдельного, а всеобщего. Войны ведут не люди, а страны.

– Почему движения? Мир тоже стоит на скорости, как сейчас. Постоянно возникает новое, страна широко шагает.

– Каждая большая война приводит с собой новое время, от него и идет счет. А широко шагает, потому что еще не успел отделиться от войны. Отойдет подальше – устанет.

– Первый раз такое слышу. По-твоему, постареет, замедлив поступь?

– Война и мир живут в разных временах. Война совершает прыжок из засады подобно тигру. Переваривает добычу мир, и делает это медленно. Потому и кажется, что он один на земле, а война случайна. Рано или поздно он теряет силу и бодрость. Война приходит ему на смену, полная молодости и энергии. Сейчас мы почему растем? Восстанавливаем. То есть ступаем по собственным следам. В прошлом проложили, теперь повторяем.

– И правильно, зачем идти нехоженой тропой.

– Я тоже считаю, не надо. Старое поднять легче, но разгребем руины, и мир окажется перед лицом неизвестности.

– И что?

– Так она глушит скорость. Не знаешь, куда повернуть, приклеен к точке.

– Обязательно поворачивать? Перед нами прямая дорога.

– Мир расположен в пространстве, оно потому так и называется, что состоит из разных направлений. Эта война была самой большой из известных, значит, и распахнула вокруг себя необъятные дали.

– Как так распахнула, при чем здесь дали?

– То есть очертила горизонт, который заполнится миром.

– Она очертила или он сам его намечает?

– Она. Каждый делает, что может, к чему предназначен. Война собирается в точке, но владеет расстоянием, как стрела, открывая пространство. Мир не открывает, ему указан горизонт, круговая черта. Он постепенно переливает внутрь свое тело, пока не займет весь объем и больше не останется свободного места. А раз круг велик по тяжести минувшей войны, то каждое направление отстоит далеко от соседа. Выбор делать труднее, особенно с приближением к горизонту. Цена ошибки все выше.

– Говоришь, не останется свободного места?

– Свободного для развития.

– Оно что же, упирается в предел?

– Это условие его продолжения. Без предела не было бы и самого развития.

– Война открывает пространство, но сама им не пользуется?

– Нет, если вздумает попользоваться, перестанет быть собой. Ведь пространство обнимает разные стороны, в том числе противоположные. Представь себе, вдруг она двинется по расходящимся траекториям, что будет?

– Потеряет силу.

– Вот. Ее разобьют по частям, и наступит мир. Война выходит из точки, высверливая свой путь внутри мира, как пуля сверлит воздух, ни на что больше не отвлекаясь. Главное – создать давление, пробить оболочку. Пробьет – из отверстия хлынет наружу все, созданное мирным трудом поверженного народа. Таково дело войны. Поэтому вперед и только вперед, сохраняя скорость и мощь, собранную в точке. Остатки противника, разорванного на части, будут уменьшаться сами собой, как студень моллюска, вытащенного из раковины. Вообще, чтобы понять целое, нужно свести его к самому простому, – продолжал Максим. – Вещество мы знаем, энергию тоже, она тоньше и подвижнее, но у нее нет цели.

– Если продолжить в эту сторону, что будет еще кроме них?

– Наверно, гораздо более тонкое и быстрое, например, мысль, ведь нет ничего быстрее.

– Война наполнена мыслью?

– Она наполнена переменами и стремится к цели.

– Разве мир не стремится?

– Они делают это по-разному. Война складывает свои перемены. Все они продлевают одна другую так, что последняя упирается своим концом прямо в цель. Ведь она одна. Те тоже вытянуты в линию.

– А мир?

– Не складывает. Каждая его перемена течет в своем направлении.

– Это еще почему?

– У него в запасе пространство – длинное и широкое – одним направлением не заполнишь.

– Просто живет?

– Просто жить нельзя, нужно знать зачем. Мир есть и, когда истощается, посылает войну в область неизвестного и тьмы.

– Так кто из них знает зачем?

– По крайней мере, война знает как.

– Все связывают знание как раз со светом. Разве она свет?

– Свет – это ведь энергия. Энергия от вещества.

– Свет разгоняет тьму, и мы видим.

– Сам свет лишь освещает скрытое во тьме.

– Во тьме что же, нет вещества?

– Какое-то есть, – сказал Максим осторожно, – но его не много, как не бывает и беспросветной тьмы, подобно угольной яме. Иначе она существовала бы сама по себе, не нуждаясь в свете. Мы ведь говорим о тени, сумерках, переходах от солнечной стороны к глухой.

– По-твоему, с наступлением ночи вещество исчезает? Утро его не находит, а возводит заново, как фанерные киоски на Новый год.

Про себя Максим считал, что так именно и бывает, но вслух не сказал.

– Ночь не совсем тьма, и пустота не окончательное отсутствие всего.

– Тогда что она такое? – Костя проговорил с долей высокомерия.

Но Максим не обиделся.

– Это все разные состояния. Полное пространство набито веществом, пустое – движением. Вещество в нем тоже есть, но рассеянное. Его частицы малы, число их несметно, они могут поглотить какой угодно свет. Ночь покрывает землю знанием, утро – материей.

Костя опустил и сгорбил спину, сумка чертила круг. Он следил за ее медленным вращением и думал. Максим ждал. Он вспомнил работу настольного бильярда. Один шар наносит удар, другой ждет. Оба одинаковы, но один накапливает массу, другой – направление. Чем вернее удар, тем надежнее биток вырастает из массы в целое, вся энергия направления оседает на нем. Слепой удар обращает усилие в ноль.

– Кошки и совы видят ночью, – сказал наконец Костя. Он нащупывал мысль. – Выходит, все хищники ближе к миру идей?

– Люди спят ночью, – сказал Максим.

– А ночные смены?

– Это просто работа, хотя, – Максим поправился, – они еще не отошли от войны, чем дальше от хищника, тем сильнее пахнут травы. Наступит глубокий мир, люди перестанут ходить на заводы в темное время.

Он вспомнил свою тетку, которая возвращалась домой в глухую полночь, даже не знал когда, потому что спал. До него доносились приглушенные разговоры, но он думал, что видит сон.

– Ночная смена, – заговорил он снова, – делает женщину мужчиной, хотя сама по себе она существо дневное. Возбуждая ночь, люди сливаются с войной. Восход солнца собирает мир, тот доволен собой и никуда не спешит. Но со временем все глубже увязает.

– В чем?

– В незнании. Его становится слишком много. Круг заполнен, непонятно, что делать дальше. Всюду вещество вместо пространства.

– И хорошо. Больше вещества, выше темпы восстановления, таких, как у нас, ни у кого нет.

– Ну да, пока мир находится на иждивении войны. Вот и надо взглянуть на все из будущего, как если бы они уже разошлись.

Иждивенками были старухи – на пенсию не проживешь. Он легко запомнил это слово.

– Восстанавливают заводы, – продолжал он, – дома еще нет. А ведь мир состоит из них. Ты заметил, дни становятся длиннее?

– Так всегда бывает с весны на лето. Земля поворачивается к Солнцу той стороной, на которой мы.

– К Солнцу – каждый год, а к миру – только после войны, – добавил Максим.

– Они что, оба на смене времен?

– Бомбу сбрасывают, земля встает до небес, настоящее затмение, не надо никакого закопченного стекла. Люди сидят в подвалах. Да и комендантский час укорачивает день. Сейчас можно гулять по вечерам. Ночью пока еще страшно, особенно рядом со скелетами домов.

– Луна будет ярче?

– Не ярче, а теплее. Белый холодный шар станет желтым.

– Война знает, у нее есть идеи, а кроме того, снаряды и пули. Ты видел на подъездных путях составы с разбитой техникой? – спросил Костя. – Мир блуждает среди многих направлений, блуждает и путается? Странно!

Максим видел. Паровоз примчал за собой до полусотни открытых платформ – серые танки с оторванными гусеницами, некоторые без башен, как безголовое туловище. У двух-трех орудий были расчленены дульные срезы, они напоминали стебель одуванчика, когда его подержишь во рту и с помощью особого наговора завьешь в кольца.

– Тысячи тонн металла, – продолжал Костя, – вот что главное – стволы и порох.

Это было правдой. Состав застыл на путях. Максим боялся, что от долгой стоянки колеса промнут рельсы. Он всматривался в точку касания, колесо показывало ему зеркальную окружность, ничуть не теряя формы.

– Идея одна, – возразил Максим. – Одна всего-навсего, но какая. А выстрелов великое множество. И все они не расщепляют ее на части. Допустим, каждый снаряд отщипнет для себя немного и обратится в целое. Пуля тоже, глядя на него, урвет кусочек. Так они и оберут всю ее до нитки.

Костя смотрел озадаченно:

– Что за нелепость. Зачем?

– Все хотят быть целыми и принадлежать самим себе. Но на войне не так. Осколок принадлежит бомбе, та – самолету, который ее несет и швыряет, самолет – летчику. Будь осколок наделен мыслью, он бы пожалел себя, уклонившись вонзиться в угол дома.

Дом был сложен из красного каленого кирпича. Максим, проходя мимо, каждый раз бросал взгляд на глубокую выбоину. Он представлял себе, как осколок мчится к стене и, понимая, что впереди боль от неминуемого удара, летит, не снижая скорости. Пусть он вылит из стали, но ведь и она тоже не совсем бесчувственна.

– А что с людьми, – продолжал Максим, – разве они отщипывают? Нет, хотя их тело прошито нервами и каждый кричит о своем. Жизнь с избытком обеспечена болью. Тебе не кажется? Может быть, так только на Земле, в других местах ей легче. И почему смерть наступает через боль, раненые скрипят зубами, прокусывают губы до крови?

– С ватным телом проще расстаться, – сказал Костя.

– Тогда мы не носились бы с ним, как с писаной торбой. Требуют – отдай.

– Кто требует?

– Война, кто же еще. Не хочешь отдать – отберут.

– Опять война?

– Отбирают командиры, но велит она. Дезертиры, изменники, трусы – не желают вкладывать свои чувства в идею победы, как в самое достойное вместилище, держат в себе, где они теряют всякую цену. Что ж, получай пулю по слову военного трибунала. – Он помолчал, соображая. – Я к чему. Мир, наоборот, не требует.

– Каждый должен работать. Кто отлынивает – не ест.

– Это, согласись, другое. Война ставит на грань. Счет идет на кровь и куски вырванного мяса, а мир, как жвачное животное, питается усталостью и потом.

Вечером пастух гнал мимо огородов стадо овец. Мальчишки доигрывали свой истертый мяч. Максим смотрел на их комбинации, низкое большелобое солнце и облако пыли вдали. Овцы возвращались домой. Они блеяли, в шкуры набивался песок, дышать было нечем. Пастух держался сбоку. На кожу лица пал цвет старой меди, как будто он побывал в глубине Азии с ее степными кочевьями. Когда же проходил мимо, то обдавал знойным потом. Максим понимал, что управлять стадом не прогулка по зеленой мураве, а тяжелая работа.

– Видишь, какое дело, – сказал Максим, – война одета в железо. Оно на виду. Мир носит легкие костюмы и особенно платья, хотя его общая масса намного больше. Это как травоядные и хищники. Травоядные сами велики, да и каково число!

Он сбился и замолчал. Костя не подгонял его.

– Кто бы сомневался. Корпус войны создан миром. Она вышла из его цехов и заводов.

– Не в этом дело. Мир распределен. А раз так, состоит ли из массы?

– Из чего же еще?

– Масса всегда сбита в ком, в слиток. Мы говорим: массивное тело. Но если оно рыхлое, пусть тяжелое, грузное, но не сочлененное единством, будет ли массой?

– Ты связываешь ее с состоянием?

– Связываю с отношением к пространству. Чем оно выше, тем ближе к ней самой.

– А не просто тяжелое и легкое?

– Куда ты отнесешь то, что легче легкого, например пух или паутину, неужели и они тоже, плывущие по воздуху, масса?

– Допустим, их много и все свалено в кучу.

– Столько паутины не соберешь, чтобы получить массу, как ни старайся, даже обойдя веником осенний лес.

– Тогда до каких пор уплотнять: вот это уже она, а то слишком легкое и не дотягивает?

– Мы определяем на глаз, сращивая вещество с пространством, пока живем. Пробуем, выстраивая ряд от свинца до волоса одуванчика. А уж затем только приходит догадка: тяжелое устроено проще, легкое сложнее. Догадка встает над этим рядом после того, как его развернут на ширину личного опыта.

– Ты уверен?

– У тяжелого ведь нет пустот, иначе не оттянет руку. Отсюда и выходит, что все вещество сомкнуто и нет в нем разности, вот почему простота.

– Однородный материал ближе к массе?

– Ближе. Возьми золотое кольцо. Цена определяется весом. С камнем уже дальше. Не говорят ведь тяжелый алмаз, а крупный, чистой воды или искусной огранки.

Максим заговорил о кольце, потому что слышал от бабушки. Давным-давно она отнесла его в Торгсин, но до сих пор помнила.

– Сплошной относишь туда же?

– Да, чем меньше разделительных линий, тем лучше.

– Мы говорим о войне и мире, – напомнил Костя.

– И я о том же. Война одета в железо, сплошная, однородная, компактная, стоит у вершины тяжести, сжимает внутреннее пространство и пробивает внешнее. Я думаю, эти свойства связаны.

– Что ты понимаешь под внутренним?

– То, которое стягивает ее тело. Сильнее стягивает – круче вещество. Древние войны украшались медью, нынешние сплошь из стали. Почему и поется: «Гремя огнем, сверкая блеском стали».

Костя усмехнулся:

– Медь как раз тяжелее.

– А сколько ее было – щит и меч всего-навсего, шлем.

– А порох?

– Порох – энергия. Хочешь знать, почему он легкий? Все понятно, энергия не масса. Я думаю, ее проще добыть из легкого. Но ты верно подметил. Война сделана не только из массы. Ей нужна энергия, бросать свою тяжесть далеко и быстро вперед.

– Всем нужна, и миру тоже. Как только выгнали немцев, в первую очередь отстроили ГРЭС.

Максим вспомнил дом, в котором их разместили после войны. Он был ведомственный от этой самой ГРЭС. Там работала его тетка электриком. Уходя на дежурство, она включала плитку для обогрева. А ему наказывала не подпускать к ней своего двухлетнего сына. Максим был не намного старше, но все понимал, стараясь развлечь ребенка игрой. Тот протягивал руки к теплу. Максим караулил. Однажды ему надоело, и он решил напугать брата. Взял его ладошку в свою и пригнул к спирали. «Ой, бойно, пусти!» – «Не будешь?» – «Пусти-и!» – «Пойдем спать». Он укладывал его на кровати, ложась рядом. Тетка, приходя со смены, была довольна, находя обоих спящими. В награду она даже принесла ему магнит в виде подковы – одна половина красная, другая синяя. Запросто двигал гвозди сквозь сиденье стула. С тех пор Максим усвоил: где электричество, там водятся и магниты. Они близнецы-братья. Тетка с сыном уехала к мужу. Максим с матерью и бабушкой, мыкаясь по углам, выстояли в очередь жилье, в котором и живут сейчас. Но здесь нет света, потому что ГРЭС далеко. Провода от нее протянуты только к заводам, больницам и детским садам. Первое время он еще помнил о плитке и лампочке, потом постепенно привык к коптилке по вечерам, сделанной из пузырька с маслом.

– Ток пустили не ради мира, – вернулся он к разговору, – ему тоже досталось, но немного.

– Не понимаю.

– Это же ясно, мир состоит из отдельных людей, они могут подождать. Главное – снабдить энергией общее дело.

– Разве есть другое? Мы все заняты одним и тем же.

– Правильно, одним, совместным, но и своим тоже. Оно у каждого человека, у тебя, Миши, хотя вы и братья. Ты по утрам идешь в свой класс, он в свой, тетя Лида на работу, а после в магазин. Собираясь в комнате, вы делаете уже общее дело, правда, очень маленькое, его можно не принимать во внимание.

– С чего вдруг? – прищурился Костя.

– Вас всего трое, вот и маленькое. О чем говорите, никто не знает.

– Мы не скрываем. – Лицо Кости напряглось.

– Это никого не касается, – поспешно добавил Максим. Он чувствовал, что его занесло. – На то люди и живут отдельно, чтобы делиться самым близким.

– При чем здесь электричество?

– Мы ходим в школу – оно там. И у тети Лиды на заводе освещает сразу много людей, собранных вокруг большого дела. К нашему дому свет не подвели и к другим тоже на улице, все темные. Здесь всюду живут частники.

– Мы не частники, нам дали жилье от производства, а те построили сами для себя, у них огороды с колодцами.

– К ним столбы не идут?

– С какой стати!

– К реммастерским ведь идут.

– Сравнил, там рабочие.

– И что выпускают?

– Откуда я знаю, все за забором.

– Общее дело ближе к войне, – сказал Максим, заключая, – чем ближе, тем плотнее люди прижаты один к другому. Для того и построены специальные помещения – цеха, а внутри станки на электричестве, там же и отопление, и вода из крана, и туалеты, не бегать же на улицу в кабинку. Дома могут постоять без всего лишнего, они разгорожены на комнаты для маленьких дел.

Костя слушал, не перебивая.

– Мы скоро переедем, маме обещали дать рядом с заводом, я ходил смотреть дом, высоченный, в четыре этажа, немцы подводят под крышу. Магазин и кино, все близко.

– А моя мама работает в городской столовой, там же и ночует. Едва ли нам дадут. Их трест обслуживает мелкие организации. Она хочет перейти к летчикам, там очередь короче. Во время войны мир очень мал, почти не виден. Раньше они не перекликались. Французы у Москвы, а в Рязани тихо. Сейчас все в одной упряжке. Не будь бомбы, сброшенной американцами, мир бы наладился. Теперь надо наверстывать, отдельную жизнь не скоро построим.

– Отдельную?

– Ну да, домашнюю мирную, чтобы доходило до каждого.

Костя усмехнулся:

– Маленькую для себя в самой середине покоя, большой жизнью охвачена вся страна, что делает промежуточная?

– Если вся, то войной, потому и песнь «Вставай, страна огромная», ради мира ее бы не сочинили. Промежуточная, думаю, для производства, притом тяжелого, имеющего выход на вооружение, отчасти, конечно, и на закладку основания для нового мира. Сам себя он подхватить вверх не может, если не оттолкнется от плотного и твердого.

– Война может?

– За уши никто себя не поднимет, и ей нужен толчок, то есть не толчок, а, правильнее сказать, сборка. Она не отталкивается, а сводит уже готовое. Как только вберет все захваченное вещество, тут же забурлит и прольется лавой.

– И откуда вещество?

– Приливает из блюда жизни, просторного, как океан-море. Чем больше наклоняют, тем мощнее прилив, больше взять неоткуда. – Последние слова Максим добавил про себя.

Недавно он прочел книжку волшебных сказок. В голове стояли ее странные образы. Он удивлялся своим предкам, которые умели так видеть и чувствовать.

– Получается, что война, производство и мир вставлены друг в друга, отдельно не существуя?

– Так все выглядит сверху, но звеньев больше, сколько – не сосчитать. Война, пожалуй, самое простое дело, хотя нет ничего труднее. Производство уже очень растянуто и пускает ветви. Тяжелое – из сплошного металла, вздымает молот. Здесь голос будущей войны учат подражать грому. За ним идет более искусное и легкое звено. Легкое по весу, но мысли вложено больше, работа аккуратнее, дальше еще легче, ветви тоньше и раскидистее, другой металл.