Утро, лужицы затянуты хрупким ледком, взошло солнышко, но ещё за лесистыми горами лучи его бьют вверх. День ожидается быть ясным. На линейке – три Р-5. Они похожи на щук – зелёные, узкие фюзеляжи, в длинных алюминиевых носах-моторы. Подходим к средней машине, приветствуем инструктора. Иван Петрович строг, как будто вчера и не выпивали за теоретические успехи. Пунктуально объясняет задание, потом под руководством техника Ивана-Степь осматриваем самолёт. Иван хлопает по гаргроту рукой, как коня по крупу. В жестах и словах его чувствуется уважение к машине. «Вы с ней, братцы, – как с девушкой, только на «Вас», на «ты» никак не надо», – улыбаясь говорит он. Командир отряда собрал инструкторов, они стоят полукругом – Долгих, Никитин и трусоватый, нервный Лузин. Анфизов закурил, что-то сказал смешное. Иван Петрович, откинув голову назад, смеётся от души. Саша, схватившись за живот, хохочет громко, переливчато. Только Лузин стоит прямо, растянув тонкие губы с нехорошей улыбкой.
Первым в кабину сел Максимов. На голове меховой нерповый шлем, с правой стороны торчит трубка переговорного устройства, с левой – змеится провод от приёмника – «наушник», и голова Саши похожа на самогонный аппарат со змеевиком, который я видел в детстве у своего деда Ареньи. Иван Петрович занял заднюю кабину, Иван Степь подал ему изогнутую ручку управления, щёлкнул замок и она на месте. Застёгнуты лямки парашютов, привязных ремней, одеты очки, и Максимов поднимает правую руку вверх – готов к полёту. Мотор несколько раз чвакнул, потом чётко заработал, и сизоватые клубочки дыма заскользили по фюзеляжу. В воздухе запахло жареными семечками. Саша взлетел, набрал тысячу метров, лёг на курс и исчез из глаз в голубизне утра. Через два часа сел первым Лузин, потом наш. Никитин сел последним, мотор у него «чхал». Инструкторы, дав замечания лётчикам, сошлись против нашего Р-5-го. Почти одновременно Лузин и Никитин вынули из карманов кожанок свёртки- бутерброды с колбасой. Отделив один, Никитин предложил Ивану Петровичу, но Иван отказался. Лузин вяло жуя, с прищуром бледно-серых глаз, как бы между прочим, сказал: «Как ты, Иван не поймёшь, ведь стыдно нам за твоё бескультурье! И жёнам нашим. Когда это кончится?» Нам непонятен упрёк Лузина. Иван Петрович успокаивает его: «Я же несколько раз разговаривал с Машей, просил не носить мне обеды к самолёту. Я, как все, на бутербродах проживу, деликатно и без хлопот. Право, Маша, мне стыдно за тебя. Но вы ведь её знаете! Говорит, не могу я, чтобы ты без горячего, что я с ней могу сделать? Знаю, что ваши жёны осуждают её. Когда она по всей погоде идёт на аэродром, говорят, вон – опять «шарабан» покатился!» Все молчат. Бутерброды съедены, отдых накоротке закончен, и инструкторы идут по машинам. Я запускаю двигатель, он пофыркивает, как сытый конь. Приёмник включён, слышу: «Курс двести девяносто, высота – тысяча». Нужно отойти от радиомаяка минут на десять–пятнадцать, чтобы ясно различать «А» и «Н». Если они звучат с одинаковой силой, то это – равносигнальная зона, расположенная на линии пути. Морзянка бьёт с одинаковой силой: « . -» , « – . »: я – «на ней». Ветерок – чуть в левый борт. Едва подумал, что надо держать курс градусов на пять меньше, как в наушниках уже слышнее « – . » , « – . ». «Ну, что ты там, уснул ?» – туго бьют в ухо слова инструктора . Кабина закрыта колпаком, он трепещет от струи винта, бьёт по темечку. В голове слышен треск, шум, тиканье морзянки, и не голова, а котёл с кипящей кашей. Доворачиваю влево, ловлю равные сигналы, на них ложусь на курс двести восемьдесят пять. «Ну, вот так и держи, Антон» По времени разворачиваюсь на 180 градусов, учитываю снос. Теперь, вроде, легче. Заруливаю на стоянку, встречают нас техник Иван, рядом Мария Ивановна. В одной руке у неё зембель-кошёлка из куги, во второй–белая салфетка, в ней что–то завёрнуто. Иван Петрович коротко даёт замечания, хлопает по плечу, вылезает из кабины, подходит к жене. Мария Ивановна ставит зембель на сухое место, на него кладёт узелок,– встречает мужа. Поправляет на нём шарф, смотрит на него, пока он не улыбнётся. Потом идут к пожарному ящику, стоящему между самолётами, захватив зембель. Вот она вытаскивает из зембеля, как в мерку сшитую скатёрку, стелет на крышку ящика. Развязав узелок, достаёт эмалированные зеленоватые миски, расставляет их и рядом кладёт по два аккуратных кусочка хлеба, ложки. «Всё готово, Ваня. Зови инструкторов». «Нет, Маша, зови сама». «Ну, ладно. Саша, Никитин !» Откуда-то сразу, точно он ждал этого зова, Никитин появляется у ящика. Он потирает руки, заглядывает в зембель, открывает крышку, стоящей в нём кастрюли. Оттуда ударяет запах наваристого борща. «Вот это да!! Украинский ? Давно не ел, придётся попробовать, наверно хорош! А, Маша?» «Всё шутите, Саша, дома-то, наверное, куда вкуснее готовит Валентина?» «Вкуснее – невозможно, наверное. К тому же дома – стены, а здесь – природа! Налей-ка, Маша!» Мария Ивановна корчиком, на котором золотятся петушки, разливает борщ. Клубится парок, его несёт в нашу сторону, мы уходим за самолёт, облокачиваемся на стабилизатор. Внутри голод скребётся о стенки желудка, как ветер по железной крыше. Видим, как Мария Ивановна идёт к другому самолёту, где отвернувшись стоит покуривая в душевной неизвестности Федос. Берёт его под руку – он неумело сопротивляется, подчиняясь как бы силе, с гордо поднятой головой, идёт. Выглядываем: Иван Петрович и Никитин уплетают борщ. Видим, как Мария Ивановна предлагает Лузину попробовать, поднося его в ложке. Но Федос выставляет ладонь и запрокидывает голову. Никитин быстро кладёт ложку, подходит к Федосу сзади, крепко берёт его за руки и отводит их назад, а тем временем Маша вливает в открывшийся рот борщ. Мгновенно лицо Федоса становится злым. Но не успевает борщ дойти до дна желудка, как оно добреет, губы вытягиваются в щель – улыбку и Федос, как бы из уважения, говорит: «Мария Ивановна, не в силах я противостоять!» Иван-Степь бьёт ветошью по перкали рулей, мгновенно злится, быстро говорит, путая слова: «Ай, какой человек!? Шакал–много, хорёк–мало, змея–как раз! Маша – «шарабан», а борщ наворачивает! Ай, какой люди неровный есть!»
Предстоит последний полёт Севки Анисимова, всё сделано, ждём инструктора. Но появляется около Мария Ивановна, она зовёт нас покушать. Иван к ящику не подойдёт, пока там Федосий. Мы тоже не идём. Мы голодны, а ведь ещё часа три придётся быть на аэродроме. Внутри у нас чёрт-те что, просто подташнивает! «Да, хорошо бы что-нибудь бросить на колосники»,– мечтает Севка – бывший кочегар. Инструкторы ушли к балку покурить. Оттуда слышен голос Федоса: «Она ведь у меня на кафедре, дома – чай с бутербродами, бутерброды с чаем. Горячего нет. Хорошо, что детей у нас нет – пропали бы!». «А что ты фасон давишь, когда тебя Маша зовёт?» – спрашивает Никитин. Федос не замечает слов Саши. «Тебе, Иван, хорошо, Маша не работает». Молчат, курят и сизый дымок тает, как облако при хорошей погоде. Мария Ивановна опять около нас . Теперь она не приглашает, а загоняет нас как гусят к столу. Разливает оставшийся борщ поровну даже в четвёртую миску, кладёт по маленькому кусочку мяса. достаёт со дна зембеля хлеб, и мы, не дожидаясь приглашения, едим. Губы сразу припухают от перца, еда чертовски вкусна и достаточно горяча. Кончаем с борщом быстро. Ещё достаётся и немного пюре. Червяк порядком заморён. Я бегу в балок мыть посуду, возвращаюсь и слышу как Мария Ивановна рассказывает повеселевшей братве: «Мой батя, братья Пётр и Степан – шахтёры спокон веков. Уголь всегда добывался силой, а тогда – особенно. Обушок – всему голова. А теперь то – техника. И вот мама днём, ночью, зимой, летом в обед носила своим на шахту вот такой же борщ с мясом или заправляла салом, пшённую разварную кашу и квас. Это всегда. Тогда бутерброды ещё не выдумали, дикое время было. Вот так сорок лет! Если бы не мама – а потом и мне пришлось- так разве мужики-то под землёй выдержали без горячего столько лет? Помню, батя уже не работал, – переехали в Сибирь за братьями, – выйдет во двор и всё смотрит и смотрит на солнце, как будто никогда не видел его. Скучал по Украине. Сибирь не уважал. Нет в ней мягкости, не особенно ласкова, сурова уж очень. Бывало сядет на солнышке, позовёт меня, посадит рядом, спросит: «Маша, кто написал: Украина – ридный край узкогрудых тополей? Я не знала кто. Мне казалось, что это батя сам от тоски выдумал… Вот и до сих пор эта привычка от мамы осталась. Знаю, что не прилично тащиться с кастрюлями на аэродром, а подумаю, как это он в воздухе без горячего, и «качусь» с кастрюлями как шарабан». Мария Ивановна собрала всё, сложила в зембель-кошёлку, подошла к инструкторам. Иван-Степь смотрел ей вслед, вздыхал как конь после водопоя, что-то шевелил губами. Вот подошла она к мужу, поправила шарф, застегнула верхнюю пуговицу реглана, приподнялась на носки, но посмотрев на Лузина, взяла зембель и попрощавшись ушла, часто оглядываясь.
Мы летали месяц. И всегда, после четырёх часов полёта, наш самолёт встречали техник Иван и Мария Ивановна, одета она была по погоде, но всегда с узелком, зембелем, в душевном равновесии и лаской. В дождь скатёрка ложилась в тех-балке, в пасмурную погоду и слякоть – на пожарный ящик, а когда зазеленела трава-мурава – на её бархатистый ковёр. Так же слышали слушали мы нотации Лузина и каждый раз видели как его, «гордого», вела Мария Ивановна к скатерти- самобранке, где вливала первую ложку «для пробы» в его возмущающийся рот. Как Никитин, потирая руки, говорил: «Что дома – стены; а здесь – природа ! Наливай, Маша». И я думал, что привычка Марии Ивановны не достойна осуждения.
…. Отложены деньги на билеты в жёстком бесплацкартном вагоне, несколько рублей на харч. Аттестаты нам вручил командир отряда. В них первый раздел говорил о нашей теоретической осведомлённости авиационных наук. Если перевести взгляд на раздел два – «лётная практика», там – порядочек. Будьте уверены, это наш «хлеб». Летать мы умеем. Пусть даже отметки занижены, это в группе Лузина, – для «страховочки». «На бумаге хуже – на деле лучше» – поговорка Лузина ребят не обижает. Между разделами – контраст, поэт сказал бы «Как чернь угля и яблонь цвет». Командира отряда почему-то прорвало, всегда немногословен, но сегодня его несёт. Может, потому, что он вчера при взлёте на «Г-1» в Усть-Орде потерял колесо и пришёл в Иркутск с одним. Мы только что встали, окна были открыты, над нами гудел самолёт, я увидел суматоху на аэродроме. Многие смотрели вверх. Вот он проплыл – двухмоторный, оранжевый, правая нога была «разута». Анфизов знал, что потерял колесо: ему сообщили на борт, но на старте у выложенного «Т» загнули правую половину поперечины – сигнал неисправности правого колеса. На крыле «санитарки», держась за дверцу, в развивающемся, как белая птица, похожая на цаплю, халате, висел доктор Лианский, страдающий моченедержанием. Земля была готова принять самолёт. Пожарники в касках разматывали рукава, один держал лестницу. Доктор Лианский уже стоял за «санитаркой», держа в руке резиновый мешочек,– у него был «сеанс». Всё дело случая. С плюсом опыта и умения Анфизов посадил машину на одно колесо искусно, а фланец ноги потерянного попал в колею дороги, и не врезаясь заскользил по накатанному грунту. Если бы диск попал рядом в мягкий грунт, машина была бы бита. А так – отделались геройством. Нет, вот он заканчивает говорить словами нашего инструктора, что мы лучшие – из худших и поздравляет нас. Потом каждая группа приглашает своего инструктора «откушать». Нас пятеро: инструктор, Иван-Степь, которого как «лучшего из худших», оставили авиамехаником в тренировочном отряде, Максимов, Севка Анисимов и я. Не знаем, придёт ли Мария Ивановна. Стоим с Севкой в коридоре – это краснощёкий, пухлый парень среднего роста, прозванный нами «петюхом» – подходит Сашка, говорит, что водка в кондиции своей имеет слабость и чертовски дорога. Где бы достать спиртяги – тот градуснее. Это он даёт намёк Севке. Тот местный и имеет «связи». На закуску денег почти нет, это не касается Сашки. Неделю назад ему прислала жена на приёмник СФД-9, которые ещё не успели прибыть, как их раскупили. Так что деньги есть, но не все. Они с Василём Самсоновым были у телефонисток, и после очень долго сидели на койке в великой задумчивости. Саша держал в горсти тонкую пачку красненьких тридцаток и шевелил губами. «Эх, хорошо бы достать картошки, отварить в мундире, огурчиков, да омуля – злодея», – думаю я. Потом объясняю свои тревожные думы Саше и прошу его субсидировать мою идею. Он с пониманием о деле запускает руку в нагрудный карман, держит её там так долго, как будто она попала в капкан. Но вот она появляется с красненькой. «Теперь только на «Рекорд» третьего класса. Всё равно, ты Антон, на эти деньги порядочной закуски не купишь. Знаешь, а если привлечь к этому делу неорганизованную массу со стороны женщин, имеющих врождённый талант изворотливости по изготовлению вкусной и здоровой пищи. А из чего-они сами должны сообразить. Самое главное–подать им идею», – философствует Александр. «Каких это женщин? Да и кто пойдёт в общежитие?» «Это сделает любовь и моя идея. Идём!» Поднимаемся на третий этаж. На площадке у двери стоит огромный, обшитый полосками белой жести в клетку, сундук. «Суздальский», как сказал Саша. Сундук заперт на «калач» – с бычье сердце. В нём – архив, а на двери – табличка: «Коммутатор аэропорта. Посторонним вход строго воспрещён». Сашка шепчет: «Ты подожди здесь. Видишь – тебе нельзя», – и исчезает за дверью. Остаюсь, сажусь на «Суздальский», трогаю «калач» – он холоден и в своей массивности серьёзен, более подходил бы для тюрем или банков. Минут через двадцать открывается дверь, выходит Сашка, за ним, – знакомимся, старшая смены Ксения. Сашка с выдохом в ухо шепчет: «Эта – Пентюха». Смотрю на Ксению . Нет, вы меня лучше раскатайте дорожным катком как консервную банку, но для «Пентюха» она чрезмерно хороша. А впрочем,– любовь то не очень разборчива! У Ксении в руке Сашкина «красненькая», он всё ей уже объяснил, и она с понятием говорит: «Картошки найдём, огурчиков тоже найдём, омулька купим. Да, вот Саша говорил, что нужно спирта, ну и его достану. Так что не беспокойтесь, Саша!» Собираемся уходить, но Ксения тихо берёт меня за руку, смотрит сквозь моё лицо в душу и спрашивает: «Антон, если вы человек, скажите, Сева холост или женат?» Я – человек, но не знаю о нём таких подробностей. Кошу глазом на Сашку, стоящим за Ксенией,– он пожимает плечами, потом отрицательно качает головой. Лицо Ксении выражает грусть, ожидание. Я вспомнил, что из этих элементов состоит часть любви. Говорю, что этот «румяный батон» одинок как Есенинский клён; ждёт – не дождётся, когда его «охомутают». Из всех моих слов она поняла, что он одинок, и синие её глаза подёрнулись влагой и доверчивостью двухнедельного телёнка. «Антон, я только одному Вам доверяю». Может на неё подействовала высота третьего этажа или тридцатиминутное знакомство?! Она так расчувствовалась, что чмокнула меня в губы, сказала: «Благодарю. А об остальном – не беспокойтесь». Скатываемся вниз по лестнице через три ступеньки, Сашка на ходу выкрикивает: «А, я что говорил! Вот видишь на что способна любовь! Эх, зачем я так рано вступил в брак?!»
….. Собираемся к шести. «Пентюх» достал, вернее,– ему передала Ксения, две штуки градусного. На этикетках значилось: «Спирт питьевой, 96 %». «Если перевести на мягкую пахоту, то грамм по четыреста придётся на пятнадцатисильный трактор», – говорит Сашка, до авиации имевший дело с землёй. Он ухмыляясь разворачивает серую бумагу, и мы видим две коробки, перевязанные голубенькими лентами, конфеты «Василёк» – великая редкость в то время. «Марии Ивановне и ещё кое-кому. Всё равно «Рекорд» не покупать, да завтра и домой двинем». Приходят Ксения и с ней Тамара – высокая шатенка лет двадцати четырёх. Глаза – густо-серые с поволокой, ресницы – мохнатые, как гусеницы кедрового шелкопряда. Тамара так владеет ими, открывая широко, щуря, кося, закрывая в щелочку, с удивлением распахивая, наполняя истомой, серьёзностью, испугом и ласкою, что на неё хочется смотреть не отрываясь и думать – чёрт возьми, как это она умеет! Они опорожняют сумки, на столе появляются кастрюли. В голубой – картофель, полит подсолнечным маслом, от чего чуть желтоват, поверху разбросаны колечки лука. Парит. В белой – квашеная капуста с глазками моркови, наверху – большие пупырчатые огурцы с белыми носами. «Нет, это ещё не всё, – говорит Ксения, – на деньги мы купили вот это!» По духу сразу видно, что в бумаге – можно и не разворачивать. «Немного колбаски, хлеба, конечно, и себе – две бутылки ситро «Пчёлка». Не возражаете?» «Это всё – Ксюша. Огурцы мы давно съели, капусту не солили», – щуря свои восхитительные глазки мурлычет Тамара. Сашка вынимает из тумбочки коробку конфет и преподносит Тамаре. Та по одной равнодушно отправляет в рот. Ксения вопросительно смотрит на Севку, – тот прозаичен, как свежее вырванный буряк. «Пентюх» сел на койку, Ксения – напротив рядом с Тамарой, едят конфеты. Но Ксения не сводит взгляд с розового лица Севки, отрешившись от мира. Я понял, что не было бы Севки, стол выглядел бы куда скромнее. Да, я не ошибся там наверху. Она его любит! Пришёл Иван Петрович, Иван – Степь, не пришла Мария Ивановна. Она передала нам поздравления об окончании учёбы, пожелания здоровья, но не хочет видеть нас пьяными, чтобы не думать о нас плохо. …. Первым «вышел» весь «Пентюх». Он поискал глазами куда бы лечь, до своей койки не дотянул,– его «питьевой» уложил на Сашкину. «Готов – сказал Иван Петрович – Богатая смесь – заглох!» Севка лёг неудобно,– воротничок рубашки глубоко врезался в горло, и он начал хрипеть. Конечно, с ним бы ничего не случилось – похрипел бы и перестал. Но Ксения испугалась, стала его поправлять, ей это не удавалось, не могла она расстегнуть и воротник. Тогда она взяла нож и срезала верхнюю пуговицу. Храп прекратился. Ксения к столу не вернулась, она нависла над Севкой, облегчала ему сон, прикладывала мокрое полотенце к его пунцовому лицу, дула на него, и он стал причмокивать губами. Потом вышел из строя Иван- Степь. Он пел про синеглазую Сенильгу на русско-бурятском наречии; мы ему подпевали. Но вот он оборвал песнь «Люблю тебя, мой друг Байкал», обвёл нас жёлтыми, с дымчатым ободком глазами, сказал: «Мера знай, честь знай»,– и сложил «крылья», уткнув голову в спинку кровати. Мы пели все те же милые сердцу сибирские песни: про Баргузин, чтобы он пошевеливал вал, про глухую тайгу, лётную, «летят утки и два гуся»….. Разошлись не поздно. Иван Петрович унёс подарок с нашими пожеланиями Марии Ивановне, расцеловал нас, назвав – «эх, вы бродяги, бродяги!» Это нас растрогало, Сашка встал на колени и начал всхлипывать. Ушёл Иван Петрович, оставив в нас может не заметную любовь, но долгую память. Сижу в грустном « равновесии». Саша всё стоит на коленях держась за стул. Его поднимает Тамара, подходит Ксения, и они втроём уходят к себе на третий. Севка беззаботно посапывает, облизывая свои «сардельки»– видно хочет пить. Не помню, когда вернулся Сашка, только в тишине что-то мягкое, большое шлёпнулось на пол. Зажёгся свет, у выключателя стоял Саша в трусах. Я и Самсонов приподнялись в койках и смотрели как «Пентюх» на четвереньках ползёт к двери. «Ты это куда?» – спросил Сашка. «К женщинам» – не поднимая головы изрёк Севка, переходя на пластунский. «Вернись!» Севка мотает головой, толкает дверь лбом и исчезает в коридоре. «Что поделаешь,– любовь! Эх зачем это я так рано вступил в брак ?!» -гася свет вздыхает Сашка….. Утром тётя Юля ворча и звеня бутылками убирает со стола; будит меня и Самсонова, говорит, чтобы мы сходили за «Пентюхом», а то он может попасть на глаза начальству. Севка лежит на «Суздальском», под головой меховая жилетка, накрыт оренбургским пуховым платком, из под которого торчат ступни с синими пятками. Обе руки сцепившись охватили замок. Нам показалось ,что Севка прикован к сундуку. Открылась дверь коммутатора. На цыпочках вышла Ксения. Приложив палец к губам она тонко прошипела : «Т-с-с-с». Поправила платок, натянув его на пятки, зачем- то проверила замок, заперт ли. Сказала : «Пусть отдыхает», – и взяв нас за руки повела вниз. «Всеволод никуда не поедет, его оставят здесь инструктором, этой ночью мы так решили». Мы распрощались, и она пошла по кошачьи тихо наверх. Сделав несколько шагов вниз Василь обернувшись спросил: «А замок на сундуке – твой?» «Т-с-с-с» – грозя нам пальчиком, скрылась за дверью Ксения. Когда мы вернулись, тётя Юля мыла пол. Опустив тряпку в ведро, она вопрошающе смотрела на нас. «Он на замке!» «Как это на замке? Посадили что ли? Я только что видела, как он там спал.» «Он и сейчас спит там , но прикован.– грустно сказал Василь.