Скамейка

Многочисленные салаты, горячие и холодные закуски, вызывающие слюну маринады и соления, бьющие в нос своим острым запахом, мясные нарезки, придающие оптимизм настроению и сдобные домашние выпечки – пироги с грибами, луком и капустой покрывали всю поверхность большого стола, поставленного по трём сторонам комнаты. Посреди всего этого веселья обетованными островами возвышались главные блюда с жареными поросятами, тушёными утками, запечённой, украшенной зеленью петрушки белорыбицей и совсем уже будничными горками румяных куриных окорочков. В высоких многоярусных вазах вальяжно, как коты на завалинках, возлежали, лоснясь боками и дожидаясь финала, фрукты. Ротой почётного караула выстроилась вдоль стола шеренга разномастных бутылок с вином, водкой, шампанским и коньяком.

Полушкин подтягивал к себе одну за другой глубокие тарелки с едой, перекладывал их содержимое в свою, затем бережно и осторожно, как сапёр, брал вилкой и с наслаждением, зажмурив глаза, отправлял в рот кусочки счастья. Обгладывая куриные ножки, он вполглаза поглядывал на жареного поросёнка, как смотрит сторож на амбарный замок, скользил взглядом по бугристой спине длинной рыбины, почему-то вспомнив своего кота, а заодно и жену, оставленных дома.

– Человек из еды происходит, – заключил Полушкин и, успев вместе со всеми воткнуть вилку в румяную спину поросёнка, покрытую глянцевой корочкой, потащил в свою тарелку удачно выхваченный кусок.

Пил Полушкин мало, оставляя в истощённом желудке место для еды, надеясь, что выпить он сможет и завтра. Речи гостей, обращённые к осоловевшему юбиляру, Полушкин не слушал, целиком поглощённый едой. Не мог он, да и не пытался, в безысходной жизни своей нахлебавшийся всякого лиха, устоять от греха – чревоугодия. Полушкин ел, пережёвывая полезный продукт, услаждая все клеточки своего уставшего организма и понимая, что делает он правильное дело, в котором нельзя отвлекаться и отставать. Хозяин стола, вконец уже охмелевший от елейных поздравительных речей, всеобщего внимания и свалившейся разом всенародной любви, начал излучать невидимый простому смертному и занятому едой человеку голубоватый свет.

Как известно, натощак и песня не поётся – и вот уже бывалый баян, пробно хмыкнув на коленях хозяина, выгнул по-кошачьему спину, изрыгнул веселящий звук, и полетели пальцы по кнопочкам…

Три дня харчевался Полушкин у друга, жил как у Христа за пазухой. Такой красивой жизни не было у него давно, а скорее всего, вообще никогда не было. И хватило этих дней для того, чтобы зародились в душе Полушкина вечные вопросы о смысле и никчёмности человеческой жизни, о прожитых впустую годах в забытой Богом болотной глуши.

«Эх, молодость, надежды, лучшие годы! Всё… Всё – коту под хвост, – думал Полушкин, возвращаясь домой рейсовым автобусом. – И уже не успеть, не сделать, не достичь, не заработать! Не пожить по-человечески, ничего не увидеть! Что за жизнь эта проклятая? Что за жизнь!..»

И случилось то, чего боятся все жёны: по возвращении из города муж запил. Сорвался, не устоял перед обидой за жизнь свою растудытную, за счастье, которого не дал жене и детям своим, разлетевшимся из родительского гнезда в поисках лучшей доли. Запил русский работящий мужик! Запил с горя, потому что не находил, не видел выхода из униженного своего положения. Не знал, как разорвать эти проклятые, скрутившие его по рукам и ногам путы, не дающие ему почувствовать себя хозяином своей судьбы, хозяином в своём доме и в своей стране!

P.s.:

Отпраздновав юбилей друга детства и вернувшись обратно в умирающий родной посёлок, в квартиру с измождённой в трудах женою и вечно голодным котом, Полушкин от прозрения своего фактического момента запил горькую и через неделю был уволен с работы новым хозяином механических мастерских.

01.01.2013

Тайна венецианской решётки

Теперь, когда забивающая глаза пурга воет за окном, загоняя по домам прохожих, когда бездомных собак заметает снегом вместе с мусорными баками, – хорошо отогреться у тёплой печки, посмотреть сочувственно в окно на разгулявшуюся стихию и заняться разбором фотографий, вспоминая с ностальгической грустью недавнюю поездку в Италию.

Побывать в Италии – самой желанной для меня, после России, части обетованного мира, всегда было моей заветной мечтой, – наверное, с того самого дня, когда я, ещё школьником, принёс из библиотеки домой книгу Джованьоли о восстании Спартака. Потом, уже в студенческие годы, к восстанию рабов добавились знания об искусстве Италии, и, ещё не побывав в этой стране, я многое о ней знал и успел заочно полюбить. Отнюдь не море и пляжи, а величайшие произведения изобразительного искусства и архитектуры, созданные в разные века мастерами Италии, влекли меня в эту страну.

Долгие годы, занятый насущными и неотложными делами, которых всегда было в избытке, я не мог позволить себе такое удовольствие, как заграничное путешествие. И всё же такой момент наступил. Возможно, по укоренившейся с детских лет привычке – оставлять самое лучшее на потом, для начала я объехал многие страны Европы, прежде чем туристический маршрут привёл меня в Италию.

Моя заветная мечта начинала сбываться…

В один из тёплых и ясных дней сентября, а точнее, в понедельник утром, я раздвинул шторы в моём гостиничном номере и посмотрел в окно. Моему взору открылся, на первый взгляд, ничем не примечательный пейзаж: невзрачные двухэтажные постройки с пологими крышами, обыкновенные деревья с поблекшей листвой, кустарник, неприбранная строительная площадка и уснувший грузовик с цистерной. Только одно было необычным в этом пейзаже – одиноко стоявший, как ракета на старте, высокий квадратный «карандаш» колокольни.

– Италия! – запело у меня в груди.

Выйдя из гостиницы, я с волнением сделал первые шаги по земле Древнего Рима. Я даже попробовал её на прочность, слегка попрыгав на месте, как космонавт, впервые ступивший на поверхность Луны. Земля Италии не ушла из-под ног, напротив – она даже показалась мне такой же родной, как наша русская земля.

Всю дорогу, пока автобус вёз нас к полосе дальних причалов, устроенных на краю обширного мелководья, заросшего зелёным камышом, я пытался представить шагающих по дороге римских легионеров с их большими красными щитами-скутумами. Ещё сорок минут погони за ветром на борту небольшого катера, лавировавшего в лабиринте вешек венецианской лагуны, и мы – на набережной Скъявони.

– Вот тут, значит, он и жил…

– Кто жил? – переспросил меня мой попутчик Егор, художник-иконописец.

– Казанова.

– А почему Казанова?

– Потому, что жил здесь. Просто это первое, что пришло на ум, – пояснил я своему приятелю. – Увидел Дворец дожей и вспомнил, что он сидел там под крышей в тюрьме, а потом бежал. Интересно было бы посмотреть эту тюрьму…

– Наверное, покажут.

– Будем надеяться. Да, красиво и, кажется, что я здесь уже был когда-то.

Конечно, никакие Берлины с Варшавами никогда не сравнятся с Венецией. Это совсем иное и вообще, ни на что не похожее. Свободный город, у которого никогда не было крепостных укреплений – только вода, точнее – мелководье. Именно мелководье и защищало город от вражеских кораблей. Стоило только убрать вешки из лагуны, обозначавшие секретный фарватер, и она становилась непреодолимым препятствием для врагов.

Странное чувство испытывал я, шагая в сторону площади Сан Марко. Я был впервые в этом дивном нагромождении памятников архитектуры, но всё в нём мне было знакомо и узнаваемо. Как будто, много лет назад я уже был здесь. Ничего, кажется, не изменилось с тех пор, только туристов прибавилось, и реставрационные леса закрыли половину собора Сан Марко вместе с бронзовыми конями Лисиппа. Кафе Флориана по-прежнему – самое вожделенное место для знающих в этом толк, посетителей. Через площадь – напротив, небольшой оркестр наполняет пространство живой и виртуозной музыкой, и публика, сидящая за столиками, пьёт вино из больших венецианских бокалов. Стоит протянуть руку и голуби сядут на ладонь, чтобы склевать хлебные крошки. Они живут в этом городе уже много веков, и своей родословной могли бы потягаться с самыми уважаемыми сеньорами.

Вспомнилось – в далёком уже 1975 году, в середине четвёртого курса я сдавал экзамен по «Истории градостроительного искусства». Сдать «историю градо» в МАРХИ самому Бунину – было так же сложно, как, наверное, сдать «сопромат» в каком-нибудь техническом вузе. Андрей Владимирович Бунин был основоположником этой научной темы и автором великолепного двухтомника. Сдавать любимый предмет любимому профессору – студенческое счастье.

Первым войдя в аудиторию и взяв билет, я сел готовиться. Бунин задерживался, экзамен принимала его помощница и коллега – Татьяна Фёдоровна Саваренская, женщина безупречной аристократичной внешности.

Вторым, из трёх вопросов в моём билете, была Венеция. Нужно было нарисовать её план с названиями каналов, мостов, площадей, указать расположение основных архитектурных памятников и скульптурных композиций, назвать даты их создания и имена художников. Прошло отпущенное на подготовку билета время, а Бунин так и не появился. Рассказав Саваренской о шумерских городах, о памятниках Венеции и работе «мичуринской» комиссии по реконструкции Москвы, я покинул аудиторию с оценкой «отлично» в зачётке и горечью в душе – впервые полученный мною высший балл меня не радовал. Прошёл ещё семестр и на весенней сессии бунинская «пятёрка» попала-таки в мою зачётку.

Наверное, каждый, кто приезжает впервые в Венецию, уже заочно знаком с ней по книгам и путеводителям, картинам Каналетто и кинофильмам. И смешанное чувство узнаваемости, вероятно, не одного меня посетило в этот солнечный сентябрьский понедельник.

Венеция оказалась родной и знакомой, как бабушкин дом в деревне из далёкого детства. Как выяснилось через пару дней – и Рим оказался таким же, давно знакомым и удивительно родным городом. Образы исторических героев, художников и скульпторов, кондотьеров и пап, императоров и рабов, великих учёных и полководцев – все они давно жили в моей памяти. Теперь я приехал к ним в гости, как в страну сказок, из которой мы все когда-то вышли.

Не сразу, но по прошествии некоторого времени я почувствовал, что не ощущаю себя в Италии иностранцем. И не только потому, что из всех народов Европы своей открытостью итальянцы более всех похожи на нас – русских. Их речь благозвучна – в отличие от английской, она не раздражает мой слух. В какой-то момент во мне возникло навязчивое убеждение, что я когда-то жил в этом удивительном мире, в какой-то другой жизни. Здесь, в Венеции похоронен Иосиф Бродский, обожавший этот город и считавший Италию единственным местом, которое можно было бы назвать раем на земле. А Гоголь считал, что «Италия – родной дом нашей души».

Экскурсия по Дворцу дожей заканчивалась коридорами знаменитой тюрьмы, где каменные сводчатые камеры были отделены от внешних стен узкими, не более метра, проходами. Окна камер выходили в эти проходы, и в каждом окне была установлена кованая решётка. Спешащие за экскурсоводом туристы торопливо просовывали сквозь решётки свои фотоаппараты и на мгновение освещали вспышками давно опустевшие помещения. Я обратил внимание на толстые железные прутья решёток и то, как они были скреплены между собой.

Мне показалась любопытной эта конструкция. Она была собрана из толстых круглых, а самое главное – взаимопронизывающих друг друга стержней, диаметром от трёх – до шести сантиметров. Вся решётка представляла такую конструкцию, что из неё нельзя было выдернуть ни одного стержня. Возникал вопрос: «Как же её собрали?»

Времени на разгадывание этой головоломки у меня не было. Я сделал пару снимков и поспешил за удаляющейся по тюремному лабиринту группой…

* * *

Поднимаемый метелью незакреплённый лист железа время от времени хлопает во дворе. Эти нерегулярные хлопки я слышу через закрытое окно. Передо мной на электронном экране – сменяясь, один за другим, открываются снимки, сделанные мною в Италии. Из трёх тысяч сюжетов мне нужно отобрать триста – самых интересных – для альбома. Натыкаюсь на снимок тюремной решётки. Внимательно изучаю его и вдруг – нахожу решение! Всё очень просто. Оказывается, в решётке есть «точка схождения», относительно которой она может сдвигаться и раздвигаться на две равные половины.

Вот и весь секрет венецианской решётки.

02.12.2013

«Сжечь – не значит опровергнуть!»

С раннего утра на рыночной площади многолюдно. Затянутая белыми полотнищами шатров, она напоминает разбушевавшееся море, волны которого упираются в стены старых домов и скрывают в своих глубинах человеческие заботы.

Старая рыночная площадь Кампо де Фьори живёт в Риме своей особой жизнью. Никогда, даже ночью, не стихает её шум. И только, быть может, на один час в сутки наступает тишина – перед самым рассветом, когда изменяются краски, растворяются тени и происходит бесконечное таинство смены череды дней и ночей.

В предрассветных сумерках площадь начинает оживать. Вновь, по давно заведённому обычаю, торговцы первыми занимают свои места в торговых рядах, раскладывают на широких столах отменного качества овощной товар, свежую рыбу, великое разнообразие цветов, пасту, лоснящиеся восковыми округлыми боками сыры, а булочники наполняют утренний воздух ароматом свежеиспечённого горячего хлеба. С рассветом на площадь приходят главные покупатели – повара всех мастей, владельцы ресторанов и придирчивые домохозяйки. Днём их сменяют обычные горожане соседних кварталов и случайные прохожие.

К девяти утра главный товар уже продан. После обеда торговля спадает, незаметно исчезают белые шатры, а к четырём часам не остаётся и следа от недавнего рынка – всё убрано и подметено.

Жизнь перемещается к стенам домов, окружающих площадь, под многочисленные навесы, где уже расставлены столики домашних ресторанчиков и кафе. Здесь обедают и проводят время постоянные посетители, жители окрестных домов, студенты, молодёжь, уличные бродяги, заядлые выпивохи и всякий, кто ищет спасения в Вечном городе от вездесущих туристов.

До поздней ночи шумит рыночная площадь. Светят огнями открытые рестораны, сидят за столиками влюблённые парочки, громкий смех взрывающий темноту звёздной ночи, перезвон стеклянной посуды и рокот мотороллеров давно уже стали её привычным антуражем.

И только он один невозмутимо и отстранённо возвышается посреди человеческого муравейника и, склонив голову, молча взирает на смену времён и бесконечность человеческой суеты. Лица его почти не видно, оно скрыто глубоким капюшоном, и только вечернее солнце на излёте дня ненадолго освещает его своими лучами.

Суровая фигура монаха-доминиканца, положившего руки на книгу, стоит на высоком постаменте в центре площади Кампо де Фьори. Этот величественный памятник нераскаявшемуся Джордано Бруно, выполненный скульптором Этторе Феррари, был установлен в 1889 году при огромном стечении народа. На открытие памятника в Рим приехало шесть тысяч делегаций со всего мира.

К собравшимся гостям один из организаторов торжества – профессор Бовио обратился со словами: «Кто бы ни направился в Рим на чествование, всякий будет чувствовать, что различие наций и языков он оставил за собою и вступил в отечество, где нет этих преград. Присутствующие на открытии памятника, воздвигаемого с согласия и на денежные средства всех народов, будут свидетельствовать, что Бруно поднял голос за свободу мысли для всех народов и своею смертью осветил эту свободу».

«Все улицы и площади Вечного города имели ликующий вид, – вспоминал очевидец. – На Кампо де Фьори толпилось в праздничных одеяниях несметное множество народа. У памятника Бруно разместились сто музыкальных хоров и около тысячи знамён и штандартов разных университетов и обществ. Частные дома и общественные здания были разукрашены коврами и гирляндами из цветов».

Когда-то на месте площади находился цветущий луг, от которого она получила своё название. Поселившиеся неподалёку ремесленники, дали имена соседним торговым районам: улица Сундучников, улица Портных, улица Арбалетчиков. Величественные дворцы эпохи Возрождения окружили площадь с разных сторон: палаццо Канчелярия, палаццо Спада и, ближе к реке, палаццо Фарнезе. От площади их закрыла разновысокая жилая застройка. Рынок до 1869 года находился на площади Навона, расположенной к северу в нескольких сотнях метров.

Четверг 17 февраля 1600 года был объявлен в Риме праздничным днём. И, как всегда делалось в таких случаях, площадь принарядили цветами и флагами. Несмотря на прохладную погоду, в воздухе уже ощущалось приближение весны нового 17-го века.

Накануне на площади Цветов по указанию губернатора Рима для проведения торжественного мероприятия начались подготовительные работы.

Плотники соорудили два временных помоста. Один в центре – небольшой, квадратной формы, с лестницей и столбом посередине, сделанным из сырого ствола тополя. Второй помост расположили в дальнем, узком конце площади, почти уперев его края в стены домов. За помостом разместили общественные уборные, предназначенные для почётных гостей. Помост был оббит парусиной, украшен гирляндами цветов, а сверху над ним был натянут яркий балдахин, отделанный нарядной бахромой.

Восемь лет прошло с того дня, когда по доносу был арестован и томился в римской тюрьме один из умнейших людей своей эпохи, знаток древнегреческой философии, магистр оккультизма и астрологии, проповедник теории бесконечности Вселенной и множественности миров, монах-доминиканец и поэт – Джордано Бруно из Нолы.

Восемь лет бесконечных допросов, коварных ловушек, предательств сокамерников, уговоров и споров не сломили его. Восемь лет отцы церкви пытались склонить монаха-философа, заглянувшего за купола небесных сфер и неубоявшегося беспредельности космоса, отречься от своих взглядов.

Но Джордано органически не мог кривить душой, предательство своих убеждений было для него страшнее смерти. И когда он был поставлен перед дилеммой: отречение или смерть, он после тяжких раздумий выбрал её – смерть. Выбрал не из гордости, не из фанатичного упрямства, а лишь из убеждений, что покаяние перечеркнёт все труды его жизни, что отречение – это тоже гибель, но гибель уже бессмысленная. Он писал: «Смерть в одном столетии дарует жизнь во всех грядущих веках».

Он оказался прав.

Когда во дворе дома кардинала Мадруцци ему зачитывали приговор, он сказал: «Вы с большим страхом объявляете мне приговор, чем я выслушиваю его». И добавил: «Сжечь – не значит опровергнуть».

Вечный город Рим спал. Едва ночная тьма отделилась от земли, обозначив силуэты построек на Палатине, по грязным в это время года улицам города пробирались одинокие фигуры с факелами в руках. Они спешили к замку Ангела, откуда должна была начаться траурная процессия.

В утренних сумерках под бой колоколов, вдохновляемая многоголосым песнопением и осознанием, что совершается нечто значительное и страшное, двинулась собравшаяся масса людей, ощетинившихся факелами, алебардами, штандартами и флагами.

На Кампо де Фьори в это время собирался народ. Почётные гости, уважаемые прихожане и благородные синьоры занимали места на помосте, рассаживаясь под балдахином. Толпа заполнила длинное и узкое пространство площади.

Рядом с «жаровней» была сложена огромная куча хвороста и дров, заботливо приготовленная членами «Братства обезглавленного святого Иоанна Крестителя». Солдаты городской стражи, охраняющие эшафот нервно переминались с ноги на ногу и подёргивали плечами, продрогнув в своих начищенных доспехах. Отгоняя любопытную толпу, они выстроились в круг, ожидая появления процессии. В обрывках утреннего тумана тускло отсвечивали их выпуклые кирасы и высокие гребни испанских шлемов-морионов.

Со всех концов Рима стекался народ на Цветочную площадь. Становилось тесно. Многие, заплатив немалые деньги хозяевам жилищ, окружавших площадь, устраивались у раскрытых окон. Все окрестные улицы были заполнены толпой. Всем хотелось увидеть того, кто не отказался от своих убеждений, не раскаялся и добровольно пошёл на костёр.

Свет нового дня наполнил улицы, площади и дворы старого города. Надрывный колокольный звон висел над ним. Вечно зелёные пинии своими плотными шапками едва гасили его гулкое эхо. Дым пекарен, очагов и каминов поднимался из многочисленных труб, заволакивая серой дымкой голубое итальянское небо.

Процессия приближалась. Всё отчётливее был слышен многоголосый хор монахов. Траурная колонна двигалась по улице Пелегрино. На площади Канчелярия её окружила плотная толпа собравшихся горожан. Солдаты теснили толпу, пробивая дорогу. Колокола Сан-Лоренцо заглушали пение.

Впереди процессии шёл служка, держа в руках красное городское знамя, за ним с молитвами следовали священники в праздничных одеяниях. Два монаха несли зелёные штандарты инквизиции, за ними со своими штандартами следовали представители приходов. В белых балахонах с опущенными капюшонами, скрывающими лица, молча двигалась «Милиция Христа» – персонал местной инквизиции, фискалы, осведомители. За ними, по-деловому строго, с факелами в руках шли члены «Братства Иоанна Крестителя». На них лежала ответственная миссия – совершить казнь еретика.

Осуждённый на казнь шёл в окружении солдат, его руки и ноги были скованы цепью. Бледное лицо закрывала окладистая каштановая борода. Уром в тюрьме, по заведённой традиции, его последний раз покормили, дали выпить стакан вина, а потом забили в рот деревянный кляп, и повели по улицам Рима.

Всё время, пока его привязывали цепью к столбу, пока священники в последний раз пытались вырвать из него покаяние, он смотрел на небо, готовя себя к последнему испытанию.

Затаив дыхание, смотрели собравшиеся на Кампо де Фьори, как укладывали под ноги осуждённого сухие дрова, как обкладывали его по кругу вязанками хвороста, как поднёс палач свой факел, и загорелся костёр.

Оттавио Лионе – молодой художник, стоявший в первых рядах любопытствующих зрителей, стал делать быстрые наброски. Находившийся рядом Караваджо, не в силах видеть происходящее, вырвал бумагу из рук бездушного хроникёра и, бросив её под ноги, ринулся вон сквозь толпу зевак.

Только треск сгораемых веток и шорох ветра, подхватившего пламя, был слышен в установившейся тишине. Последнее, что смогла разглядеть толпа, прежде чем тело мученика заволокло дымом, это то, как он отвернулся, когда монах на длинном шесте протянул к его губам распятие…

С раннего утра на рыночной площади многолюдно. Затянутая белыми полотнищами шатров площадь напоминает бурлящее море, посреди волн которого молчаливо стоит одинокая фигура монаха.

Его руки сжимают книгу.

10.02.2014