1143&1149. Как живут бедные американцы?

© Владимир Деркач-Деркаченко, 2024

ISBN 978-5-0062-4895-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1143 & 1149

Copyright © Vladimir Derkach, author and publisher, 2024

All rights reserved. No parts of this book may be reproduced in any form, except for the inclusion of brief quotations in a review, without permission in writing from the author or publisher.

© Владимир Деркач -Деркаченко, автор, издатель, 2024

Воспроизведение всей книги или любой ее части, за исключением использования кратких выдержек из текста при написании обзорных статей, без письменного разрешения автора и издателя запрещено.

Оформление: В. Деркач-Деркаченко.

Владимир Деркач-Деркаченко

1143 & 1149

Иммигрантам посвящается…

«Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих.»

Лк. 15:11—32

Не сказать, чтобы идея переезда меня преследовала везде, всегда и поголовно. И не то, чтобы я без Лос-Анджелеса не мог прожить и дня. Но страна трещала по швам, по улицам ходили вооружённые патрули и по всем зомбоящикам рассказывали, что живу я среди такого бесперспективного народа, которого ещё поискать надо! И что, если где-то что-то нашли или открыли, так это непременно случилось в Японии, США или Германии.

Понятное дело, что не только я, но и другие граждане Великой когда-то державы плюнули на свои нехитрые привязанности, продали всё, что можно было продать из подаренного государством и заработанного своим трудом имущества, и навсегда оставили эту палату номер шесть, занимавшую когда-то 1/6 часть суши.

Барахтаться в этой пережёванной публицистами субстанции, обильно выдаваемой на экраны, динамики и страницы сил больше не было. Родная яркая история превратилась в пепел, а зарубежные райские куссстчи радужно манили. Одновременно, прогрессивное человечество никак на могло дождаться приезда вырвавшихся из советского «рабства» новосёлов. И мы поехали…

Паспорта, билеты, визы, аэропорт, океан и… пальмы. Огромное количество русскоязычных иммигрантов и такое же – документальных проблем. И вот, наконец, бах! и подписание документов на аренду квартиры номер три, или, как это принято писать в Штатах: #3. А точнее, это должно было выглядеть так: сначала имя и фамилия, потом 1143 и номер квартиры, потом номер или название (кому с этим повезло) улицы, тоже не сильно поэтично звучащее, потом название города и штата, потом почтовый индекс, (в нашем случае 90403). То есть, с цифрами в этом серо-зеленоватом поблескивающем долларовом раю всё было очень и очень хорошо. Если бы я тогда, в 1996-м году, увлекался нумерологией, то я бы, без сомнений, насочинял себе и настоящего и будущего, причём в соответствующем и нужном мне русле развития событий.

Например, 11 – это две единички, два индивидуума, которые в два раза сильнее, чем поодиночке, раз уж их сложение равняется двойке. А раз уж эта цифра получилась из-за удваивания, то и сопровождается цифрой 4. А если, всё же отступить на одно действие, то сила 4 теряет в весе на один балл, но становится устойчивым семейным треугольником: 3, подразумевая папу, маму и их ребёнка.

Именно втроём мы и приехали покорять Калифорнию. Номер квартиры, или, как говорят в прогрессивных кругах, апартмента, был тоже три, намекая на всю завершённость действия. То есть: пожил в одной стране, додумался до переезда в другую и, наконец, туда благополучно переехал. Четвёртому Риму, как говорится, – не бывать! Вот так непросто разливаются потоки энергий в нашем мире и у всего есть причина и цель. И, как говорили люберецкие мальцы времён перестройки: «даже овцы в тулупах».

Каким-то чудесным образом в этом мире оголтелого капитализма, где человек человеку – lupus est, добрые люди поспособствовали, и посодействовали, и нашли нам жильё. Кто же мог предположить, что в ИХ Америке для съема жилья нужно заполнять кучу анкет с личными данными, типа: как зовут, где работаешь и сколько получаешь и, если повезёт, договоров, где прописаны твои права и обязанности, но больше ограничения. Особенно поражал пункт, ясно раскрывающий перспективы на то, что при неуплате в два месяца подряд жилец будет принудительно выселен из своего гнезда. Можете себе представить уровень абсолютной невозможности обзавестись жильём для молодой безработной парочки с ребёнком, да ещё и без документов. Но Господь, как я понял, видит всё и посылает только такие испытания, которые человеку под силу и только в случае совершенной уже беспомощности забирает с собой.

Поэтому, очень быстро, в этой, тогда жадно бурлящей иммигрантской жизнью Калифорнии, огромное количество постсоветских переселенцев протянуло нам руку помощи и уже через два месяца нашего безнадёжного хождения по адресам с плакатом на стене «FOR RENT» мы вошли в железную калитку 1143. Нас встретил жилец #05 или позже – Вовик.

«Владимир», – представился он. Пожилой, светлый, короткостриженный, с залысинами и в тельняшке. «Туда-сюда, но $500 долларов надо дать. Конечно, хозяин дома – мой друг, но процессу надо помочь. И вот эти $500 долларов сильно помогут. Ну, вы же понимаете!» – развёл он руками.

Да не вопрос! Деньги, конечно, по тем временам были немалые. Но с другой стороны: менеджер дома (управляющий) говорит по-русски. Во-вторых: он – друг хозяина. И, в-третьих: других вариантов у нас не было.

«Пойдём, – говорит. – С хозяином познакомлю».

Вовик #05 медленно направился в сторону апартмента номер три. Он находился на первом этаже, прямо в центре двухэтажного здания. Крыльцо его было достаточно обширным, чтобы можно было вести долгие беседы прямо у двери, не входя в квартиру. Было бы с кем! Я так понял, американцы, народ хоть и улыбчивый, но в дом просто так не пригласят, хоть и все двери в соответствии со строительными нормами открываются вовнутрь.

Пока он восходил на Голгофу наших мучений и звонил в дверь, мы, как просители у земства с картины передвижников, ожидали явления выхода хозяина. Ребёнок наш, мало понимавший всю эпичность события, радостно исследовал ступеньки соседнего крыльца и состояние колёс пристегнутых рядом велосипедов.

Дверь #03 отворилась как-то бесшумно, и из неё появился облечённый, не соврать, в Библейские одежды старик. Это был сефард и первый вопрос, насколько, я помню, был: «Вы евреи?»

«Не так всё однозначно!» – сразу захотелось крикнуть. Однако меня опередил номер ноль пять, который вежливо, но с непререкаемым акцентом заявил, что «они хоть и не евреи, но очень спокойные, талантливые и, самое главное, вовремя платящие люди, и что лучших жильцов ему и подыскать невозможно».

Библейский сефард расцвёл улыбкой.

– Yes, – сказал он. – You will be very happy here! Very happy here!

И как-то мечтательно повёл глазами из стороны в сторону. В одной из этих сторон в поле его зрения попал наш пятилетний сын, явно уставший от разглядывания ржавых велосипедов. Заскучав, он начал покорять лестницу, ведущую на второй этаж. Но лестницу эту он покорял не изнутри, а снаружи. Нормальному русскому мальчику больше нравилась идея испытания и проверки ловкости рук с осознанием того, что падение со второго этажа неминуемо приведёт к ужасным последствиям. Как я потом понял в сравнении с другими нациями, эта черта является характерной и особенной в менталитете русского народа и анекдот про «с моста прыгать нельзя» – является его квинтэссенцией.

И вот, когда ребёнок уже был на полпути к своему потенциально ужасному будущему, его родители услышали слова потенциального ужасного настоящего:

– No!!!

– Нет, – сказал библейский старец, и его лучащийся ореол поблек. – Это ваш ребёнок? Он же может упасть! Я буду выплачивать страховку! No! Я вас не поселю! No!!!

Я был поражен не столько отказом (нам до этого отказывали регулярно и достаточно грубо в течение первых двух месяцев проживания в Лос-Анджелесе), сколько тем, что сефарда взволновал сам факт потенциального падения ребёнка. Получалось, что традиционному молодому русскому родителю не может прийти в голову даже намёк на то, что с его ребёнком вообще может произойти что-то плохое и, уж тем более, что он может куда-то упасть. Но старик жизнь знал и был хозяином не только целого жилого дома на 11 квартир, но и этой самой жизни и поделился своим знанием, за что ему, несомненно, мой земной поклон.

Номер ноль пять поднял руку, как первоклассник, и взял слово. Пока они так взаимодополняюще обменивались своим пониманием акцента в английском языке, я поймал ребёнка за руку и уже больше никуда не отпускал. Этот пятилетний чертёнок вдали представлял собой чистейшего ангела вблизи. Я решил использовать внешность, раз уж она даже в Голливуде играет такую существенную роль.

– Хороший мальчик (Good boy!) – с недоверием произнёс сефард и ещё раз внимательно посмотрел на нашего сына.

Уловив весенний ветерок в настроении хозяина, мы, насколько могли, донесли основную идею, что это – не то, что Вы подумали и сынок, в основном, играет в шахматы, а не штурмует Ваше, или ещё кого бы то ни было, имущество.

«Просто ему понравился вид сверху вашего милого дворика». Последняя фраза его опять напрягла, но как-то ненадолго. Несмотря на свой неприветливый вид он всё-таки был человеком востока и не мог отказать родителям милого лопоухого малыша.

– Им, наверное, надо заполнить анкету? – активизировался номер-05-Вовик, понимая, что иначе его гонорар из $500 уплывает в неизвестном направлении.

– Ну, хорошо, давайте депозит, заполняйте бумаги и готовьтесь к заезду в мой апартмент номер три. You will be very happy here! – опять сказал он. – Я же уезжаю в Иран. Пора на покой! – и запахнул полы несуществующего халата.

Номер ноль пять взял меня под локоть и убедительным голосом произнёс:

– Ну вот, видишь, что значит иметь хорошие отношения с хозяином! Давай деньги и заполняй бумаги. С 1-го августа будем соседями. Добро пожаловать в Калифорнию!

Из окна второго этажа апартмента номер ноль пять высунулась голова пожилой женщины:

– Согласился? – спросила она, вглядываясь в нас.

– Я с ним договорился! – достаточно громко заявил Вовик, почёсывая тельняшку. – Если нужно подшить шторы – то моя жена вам хорошо и недорого сделает.

– Да, да! – поддержала идею женщина сверху. – Я вам и многое другое могу подшить, ушить, перекроить. Обращайтесь!

– Она всему дому обшивает, – заявил Вовик. – У нас из 11 квартиры – девять русских. Все друг друга знают. Мы, например, из Одессы. Поможем, если что!

Точка.… Счастью нашему не было предела. Во-первых: отпала необходимость ходить по объявлениям и унижаться, испрашивая разрешения снять жильё, а во-вторых: начинали мы уже не окружённые холодным незнакомым американским миром чистогана, а нашими согражданами, уже получившими документы и даже выучившими английский язык. Наступал самый важный этап исполнения американской мечты: становление собой. Теперь в обойме новоявленного иммигранта появился ещё один убедительный патрон: место проживания!

Семья номер ноль пять оказалась типичной весёлой одесской семьёй. Говорили они по-русски и прожили в Америке уже целых пять лет. Трудно объяснить ощущение свежего иммигранта, который рискнул остаться в стране и осознал всю неразрешимость проблем как документальных, так и бытовых.

Произнесённая фраза: «мы здесь живём уже три, пять, семь лет» изменяла даже внешний вид собеседника и вызывала взмах крыльев тех самых «бабочек в животе». Это – такое состояние, когда человек вовсе не видит настоящего, но осознает его реальность и вопрос: «а что, так можно было?» наполняет его совершенно беспочвенной, но яркой надеждой, и рождает планы по продвижению к цели.

Надо сказать, что в те сладкие годы утоления жажды свободы, когда советский народ разбежался от немыслимого ужаса физического разноса страны и мозгов, и самое страшное, устоев советской жизни, по всему миру, среди иммигрантов пышным цветом распустилась та самая библейская идея «Да любите друг друга!»

В основном, свежие иммигранты любили своих же. Так было проще и понятнее. Причём, любили как-то необъяснимо, по-есенински безвозмездно и безнадёжно. Все понимали, что как прежде уже никогда не будет, но силы ещё остались и жизнь продолжается. Не то, чтобы они хотели завоевать новый мир, нет! Они хотели закрыть ту глубокую душевную рану, вставить обратно вырванное сердце и восстановить равновесие в своей жизни, теперь исходя из новой точки отсчёта или понимания.

Ведь как ни крути, получалось что все они уезжали не куда, а откуда, и это «откуда» было гораздо более непереносимо, и от него надо было избавиться как от капли горячего воска, упавшего на кожу. Соответственно, ЭТО прошлое они отрывали с плотью и кровью и выбрасывали. А чтобы рана быстрее затягивалась, надо было переводить на что-то стрелки внимания, и чужая беда подходила для этого как нельзя лучше.

Терапевтический эффект был очевиден. Едва пустивший корни в США иммигрант помогал вновь прибывшему прислониться к себе и зацепиться. И вот тогда эта странная сцепка создавала непобедимый тандем. Потом у него очень быстро появлялось третье колесо. Звалось оно «Колесо удачи» и начинало медленно, а потом всё быстрее и быстрее наматывать на себя новые знакомства, порождая новые связи, цели, и как ни странно, довольно эффективные планы по их достижению.

Только спустя десятилетия я понял, почему Горбачёву выдали Нобелевскую премию. Это был «реверанс» за такой щедрый подарок «братскому» американскому народу в количестве 2 000 000 человек. Немудрено, что переселенцы эти, часто с двумя высшими образованиями, с двумя руками и ногами, и худо-бедно говорящие по-английски, с детьми, и готовые работать по 24 часа в сутки, вывели США в середине 90-х годов на очень достойный экономический уровень.

Конечно, «Розочка номер ноль девять» и сосед её, поляк «Саул номер десять», никуда уже эту Америку не выводили, но внимательно следили за всем происходящим во дворе жилого комплекса, или как его называют: патио. Розочка была идеальной инкарнацией одесской бабушки на балконе, хотя всю жизнь свою провела в Ленинграде. Эта культурная прививка столичной жизни сквозила из неё в основном, в виде самоукрашательства, или, по крайней мере, желания привлечь внимание. Причёска её, всегда безупречно исполненная, сразу отправляла собеседника в категорию зрителя программы «Время» или концерта «Конкурса Советской Песни». Тот же властный и одновременно снисходительный взгляд позволял собеседнику не только выговориться, если удавалось, но и получить рекомендацию в ответ. «Розочка номер ноль девять» помнила все концерты и спектакли Ленинграда, начиная с послевоенной поры. Саму Розочку, если уж не помнили и знали, то заходили в гости и Кобзон, и Лещенко, и Пьеха, и Винокур и Хиль. Про какого бы артиста у неё не спрашивали, на каждого у Розочки было досье с подробностями, вплоть до описания черт руки, которой обсуждаемый держал чашку чая за новогодним столом у Розочки.

Если она находила свободные уши, а их на нашем патио было немного, то уж точно не упускала возможности залить их интригующими подробностями, но дозировано, чтобы хватило и на следующий раз. К тому же, будучи родом из культурной столицы, она обладала тактом не мучить собеседника, особенно если замечала, что ему надо идти по делам, или он заскучал.

Сосед её, поляк по происхождению, считал, что день нужно начинать в светлом костюме и, если всё сложится, то и продолжать в нём же. Поэтому, его светлый костюмированный образ медленно передвигающегося дедушки у меня до сих пор ассоциируется с образом отца Розочки, хотя по возрасту они были ровесниками. Он всё время поправлял её и требовал проявления культуры в разговоре, что меня приводило в недоумение, особенно понимая, что Саул разговаривал по-русски с трудом.

Их отношения напоминали отношения супругов: такие себе принципиальные и сатирические. Розочка всегда хотела произвести впечатление хотя бы одеждой, а Саул, хоть и еврей, имел польское образование и воспитание, которые не позволяли ему ничем без повода хвастаться. И все эти блестящие, как светофоры, платья и куртки, купленные в магазине секонд-хенда, очень его раздражали. Однако Саул, хоть и не будучи мужем, весьма гордился своим соседством и своей соседкой.

Всякий раз, когда Розочка замечала кого-то на поверхности патио, у неё всегда появлялся повод с ним заговорить. И поскольку её возраст заставлял людей безоговорочно откликаться, то разговор завязывался легко. К тому же, чтобы не задавать ей вопросы дважды из-за плохого слуха (излюбленный приём пожилых людей), собеседник был вынужден приближаться к лестнице, затем подниматься по ней, завершая, таким образом, идеальный треугольник. Теперь это был почти советский допрос, но добровольный и, что немаловажно, с прекрасным видом на Санта-Монику, один из самых богатых и красивых городов мира.

Розочка задавала вопросы, Саул охал и возмущался их глупостью, но слушал с интересом, не перебивая по причине своего хорошего польского воспитания и плохого знания русского языка. Периодически, после такого пятнадцатиминутного общения, он поднимался со стула и нырял в свою квартиру, выражая своё несогласие по какому-то поводу. Иногда это мог быть тон, которым задавался вопрос, или украшения, полностью покрывавшие руки Розочки, бесстыдно противоречащие её сумме пособия по бедности, получаемого от города. Но она все ещё думала, что жизнь к ней несправедлива и награда запаздывает, но когда-нибудь обязательно её найдёт!

Когда она забывала нужные слова, она начинала жестикулировать руками и таким образом перехватывала ослабевшее внимание собеседника. И если он переключал его на украшения, то Розочка инициировала экскурсию в прошлое, где она знала всех, где все знали её и где блистающий мир художеств не владел определением времени. К сожалению, она не понимала, что закладывала такой жестикуляцией мину в эту вселенную воспоминаний. И она взрывалась, как только начинали звучать ничего никому не говорящие имена советских певцов и актёров. И собеседник, заскучав, придумывал причину, чтобы уйти. Спасибо, мадам, извините, мадам, о нет, мадам, мне пора, мадам… и через секунду хрустальный замок воспоминаний рассыпáлся на мелкие осколки.

Обычно, после такого окончания беседы Саул вставал, чтобы попрощаться и потом, в одну тысячную долю секунды, обрушивал водопад обвинений в адрес Розочки, краткий смысл которых сводился к его восхищению подозрением, что она хоть что-то понимает в этой жизни. Он бушевал, говоря по-русски с сильным польским акцентом, пытаясь объяснить своей возлюбленной Розочке, что так с собеседником поступать нельзя, что теперь этот день потерян и что с этого момента они вынужденно просидят в болоте бездействия на этом чёртовом балконе до захода солнца. Ведь прохожие в Лос-Анджелесе большая редкость, на что была даже придумана пословица: Nobody walks in L.A. Да, пешеход здесь – вид экзотический, тем более на поверхности нашего патио…

Но если собеседник оказывался русским, вернее, советским, и произносилось имя известного художника, Розочка брала бразды правления в свои руки. Теперь Саул тоже становился недовольным. Хотя ему и нравилась идея этой балконной компании и жизнь его наполнялась смыслом, он, тем не менее, никак не мог смириться с мыслью, что Розочка всё-таки что-то понимает в этой жизни! Тогда проявлялось точно такое же возмущение, с тем же придыханием несогласия, и Саул вскоре исчезал в коридоре своей квартиры. Хорошо, что возраст давал ему повод непредсказуемо часто посещать туалет. По возвращении он всегда отпускал комментарий на любую тему и садился на стул, положив руки на трость. Розочка гордо светилась от осознания своей способности переворачивать мир и использовать неотразимое женское обаяние (особенно веком раньше), и делилась своими полувыдуманными историями.

Её второй муж был очень влиятельной фигурой в тот период существования СССР, когда население работало на правительство почти бесплатно и взамен имело бесплатное жильё, здравоохранение, детский сад, школу и высшее образование. Поэтому, быть человеком у власти означало не только обладать способностью нести огромную ответственность, но и давало массу благ в виде персонального автомобиля с шофёром или дачи для отдыха у неглубокой, но симпатичной речки.

Этот калейдоскоп плохо связанных отрывочных фактов был стянут узлами надуманности повествования Розочки, цель которого заключалась лишь в том, чтобы как можно дольше удерживать собеседника в тюрьме своих снов наяву.

Её золотые серьги, болтавшиеся в ритме беседы, блёстки серебра, золота и изумрудов на руках отвлекали внимание от морщинистого лица и ярко накрашенных в понедельник утром губ. Она многое знала и хотела об этом рассказать, чтобы её истинное богатство перетекло в этот информационный мир, в котором она уже чувствовала себя потерянной.

Если она позволяла кому-то уйти, она всегда брала с собеседника обещание вернуться и выслушать её историю до конца.

«Дальше будет гораздо интереснее. Вы ещё самого главного не знаете, – говорила она ему. – Приходите!!!»

Её дочь Бэллочка, 65-летняя дама с прекрасным вкусом, работала в Ленинграде художником-рисовальщиком, а теперь жила неподалёку в доме, принимающем восьмую программу. Она почти каждый день навещала маму, проводя время на балконе, что-то бубня вполголоса. У неё была привычка курить. В ней уживалось противоречие между её интересом только к одежде и ничему более, и способностью без умолку говорить. Когда наступал калифорнийский вечер, заливая город своим густым туманом, а фонари начинали робко пропускать оранжевый свет вокруг домов, Бэллочка прощалась с мамой и спускалась с балкона. Розочка, довольная результатами дня, снимала шляпу и уходила смотреть новости, идущие на российском канале.

Эта история получения информации советскими эмигрантами (и не только) была важной страницей жизни. В 1996 году связь была примитивной, дорогой и неустойчивой. Если я правильно помню, минута разговора по телефону через океан стоила почти 6 долларов. А это – стоимость одного стейка! Поэтому, предпочтительнее был эпистолярный жанр, и первые горькие дни иммигрантов часто скрашивались долгожданным письмом. Но специальная связь, появление Интернета и кабельного телевидения кардинально улучшили нашу жизнь! По одному только взгляду на здание можно было сделать вывод о его обитателях. Чем больше спутниковых тарелок стояло на крыше, тем больше там жило иммигрантов. Мобильные телефоны ещё не появились и все пользовались так называемой стационарной линией. Ах, эта волшебная жизнь!!! Во-первых: любой мог уйти из дома, не опасаясь пропустить что-то важное, а во-вторых: были свободны все руки, а не одна!!!

Вместо рассеянных взглядов, закушенных губ, мозолистых указательных пальцев у нас была возможность видеть, говорить и прикасаться к людям. Это была почти физическая энергия, постоянно передаваемая от человека к человеку. И её запутанный вихрь втягивал нас в постоянную потребность говорить.

Самой популярной причиной привлечь внимание прохожего в нашем дворике было письмо – ещё одна экзотическая субстанция сегодня, но очень активно используемая в те годы. Поскольку письменный язык был английским, то это создавало огромные проблемы с пониманием и правильным ответом у бóльшей части жильцов нашего здания. Соответственно, как только представители апартментов 01, 02, 03, 05, 07, 08, 09, 10 и 11 видели кого-то более или менее говорящего по-английски, тут же громко кричали своему спасителю, зазывая к себе на крыльцо/балкон, размахивая заранее открытым конвертом.

#01 прибыли в США на месяц позже нашего. Они были застенчивой парой и всегда двигались вместе в любом направлении. Будучи ленинградцами, они были хорошо образованы, воспитаны и прекрасно говорили по-русски. #05 Вовик также сыграл в их судьбе важную роль, приняв сумму для старика-сефарда, чтобы облегчить процесс приобретения жилья. Мне кажется, что эта традиция раздачи взяток настолько глубоко заложена в нашей природе, что её нельзя называть коррупцией. Это – последний способ разрешить любую проблему быстро и эффективно. Добрые человеческие отношения, сопереживание и сострадание ещё никто не отменял. Но в жизни всегда есть риск, и риск этот должен быть вознаграждён.

Привыкшие раздавать деньги в виде взяток налево и направо в своей родной стране бывшие советские, (а теперь – настоящие американцы), не могли принять мысль о чаевых, регулярно оставляемых в ресторанах. Безусловно, мир – это калейдоскоп несочетаемых вещей. Платить деньги за уже выполненную работу и потом давать за то, что она выполнена – это всё равно, что привязывать опавшие листья. Для постсоветского эмигранта не было ничего более непонятного и неприемлемого в американской жизни, чем культура чаевых. Даже налог с продаж или перекрёсток с круговым движением имели более-менее какой-то смысл, но чаевые…!!!

Жильцы номера 01 во владении языком были совершенно безнадёжной парой. В их английском было две фразы: «nicht schießen» и «essen». В остальном они использовали литературный русский язык с хорошим произношением и обширным словарным запасом. По причине этой лингвистической безнадёжности они всегда звали кого-нибудь на помощь. Их дети жили в Беверли-Хиллз, работали врачами и наслаждались хорошей жизнью. Однажды они приняли решение перевезти родителей в Лос-Анджелес и, о чудо, пожилая пара оказалась на побережье Тихого океана. Документальный процесс шёл в мягком режиме, и адаптация не шокировала. Номер Ноль Один (Зяма) никогда не говорил плохо о своей Родине и никогда не интересовался частной жизнью жильцов 1143. Зато Зяма много читал. В то время, когда он не читал, он готовил на кухне. Слава Богу, супермаркет был в двух минутах ходьбы, а разнообразие продуктов было способно развеселить даже мудрого человека. Зяма всегда смотрел на товары с волшебной пометкой SALE и пользовался своей дисконтной картой. Особенно он любил покупать рыбу в консервных банках, укрепляя свою справедливую веру в американскую пищевую промышленность.

В советскую бытность Зяма овладел всеми возможными специальностями и успел поработать на бесчисленном количестве производств. Одно это уже делало из него необычного еврея, который предпочел карьеру адвоката, банкира или доктора обеспечению граждан огромной страны самым необходимым. Например, этикетками на консервных банках. Это, конечно, вам не Шишкина печатать, но без этикеток пищевая промышленность существовать тоже не могла. Эта художественная деятельность наложила отпечаток на повседневную и достаточно монотонную жизнь пожилого иммигранта, не столько развлекаемого, сколько досаждаемого непониманием английского языка. По большому счёту, половину дня съедал процесс вскрывания многочисленных писем и последующая попытка понять их содержание. Вторую половину занимало приготовление пищи, отказаться от которого не мог никто из вновь прибывших по причине совершенно безвкусной еды в ресторанах США, а заодно и экономии денег. Так что, поход в супермаркет или на рынок нёс в себе экономическую, а также образовательную миссию, расширяя словарный запас не хуже учебника Нелидовой и Тодда. В нашем районе русских магазинов не было, поэтому за привычными продуктами и деликатесами приходилось ездить в Голливуд. Там, в этом клондайке, всего было так много, что не хотелось уезжать…

Эта мечта о непрекращающихся колбасных дождях, нетающих сугробах шоколадных конфет и бесконечных развалах клубники, киви и манго по ценам «ещё – во – всем – городе – поискать» реализовывалась на каждом перекрёстке в виде частных магазинов. Каждый из них представлял ту самую «американскую мечту», о которой коренные американцы уже и понятия не имели: быть самим собой! В каждом из этих магазинов был «СВОЙ» набор продуктов, который до боли походил на набор в магазине напротив. Но эта бриллиантовая пыль американской мечты застилала глаза владельца. Дальше своего прилавка (его вселенная дальше прилавка не распространялась), он не видел, и в ушах его звучала волшебная (космическая) музыка гудения холодильника, где через запотевшее стекло на редкого покупателя глядела дюжина срезов аппетитных сервелатов и разного вида копчёности рыба. Мочёные яблоки, квашеные помидоры и малосольные огурцы в соседней витрине превращали даже случайно забредшего в магазин американца в голодного покупателя, и идея попробовать русское мороженое из Литвы, продаваемое армянкой в еврейском магазине реализовывалась в стопятидесятидолларовую покупку, в которой фигурировал и никогда ранее не пробованный холодец.

Вообще, в этом магазине можно было жить. Тепло, светло, уютно и знакомые с детства этикетки на всех полках. Иногда, правда, подтапливал когнитивный диссонанс, когда в поле зрения попадала красная упаковка печенья АНЁЛА. Тут мозг притормаживал, но потом опять продолжал накручивать педали в сторону прекрасного будущего, выдав себе многообъясняющее заявление «ну, вы же понимаете»… Отдельный угол был выделен под всем с детства знакомые лекарства и лечебные травы. Так как они уж точно не проходили стандарты FDA, то потомкам Бродского и Галича приходилось продавать горчичники и алахол как пищевые добавки.

Покупатели это понимали, (наш народ, вообще, оказался очень способным понимать на каком-то почти уровне осанки или интонации голоса) и не требовали каких-то сертификатов или разрешающих бумаг. Единственное, куда они обращали свой внимательный взор, так это на дату производства или хранения. Какая-то непонятная зрительная память выдавливала образы волшебных свойств парацетамола или бриллиантового зелёного и заставляла всех этих «бабушек» с новыми хрусталиками долго вглядываться в полки позади продавца, мешая ему тонко нарезать докторскую колбасу. При всём разнообразии американской медицины наш народ продолжал ходить по «своим» докторам, совершенно верно полагая, что выживший потомок репрессированных в 37-м уж точно знает и умеет больше, нежели местный наследник владельцев розовых Кадиллаков 50-х. Мало того, что пациент не испытывал никакого языкового барьера, он, к тому же ещё получал дозу психологической поддержки в виде шуток-прибауток и новых рецептов шарлотки или рулета из тортийи. Помимо этого, у доктора или медсестры всегда можно было поинтересоваться наличием знакомых, продающих автомобиль или сдающих квартиру. А уж поделиться телефоном автомеханика было просто обязанностью. Nobody walks in LA – говорили они, быстро осознав эту необходимость иметь автомобиль.