– Нет, ну вы с капитаншей-врачом хорошо смотрелись в клубе.
– Ты это, лучше в свою сторону повнимательней смотри, а я уже сам разберусь с кем и как. Иди уже спи.
– Да что-то расхотел. Голова разболелась. Намешал вчера и водки и спирта, да еще вина добавил. С утра встал, вроде ничего, самочувствие нормальное, а сейчас что-то поплохело.
– Ну, так похмелись. У тебя есть или налить?
– Нет, у меня есть свое – осталось. Я вот только не знаю чем лучше: водкой или вином.
– Конечно, водочкой. Спирт только не пей и тогда быстро отойдешь от этого. Главное горячего сегодня поешь. Наш Егорка, повар, что-то вкусное обещал. Смотри только ему о последней разведке ничего не рассказывай. Мутное какое-то дело. Предатель, если он действительно сволочь, погиб, а вы ничего доказать не сможете. Да и потом неизвестно еще, почему он так повел себя. Может, испугался, что ошибся, а, увидев ваши рожи, понял, что вы ему не верите. А когда на фрицев нарвались, тут он и решил, что вы его предателем считаете. А он может и не виноват?
– Нет, этот англичанин виноват. Он не мог пройти там, куда нас завел – мины, а он точно не минер.
– Ну и что? На фронте все может за один день измениться. Ты, говори всем как договорились, не подводи остальных. Я знаю, вы любите кашевару загнуть за банку тушенки или лишний черпак каши, но в этот раз забудь, дурачком прикидывайся. Дело это на самый высокий уровень, туда наверх вышло. На этом заводе торпеды разбирают и делают «морскую смесь». Очень неприятная штука, рвет народ на куски. Если бы все было, как хотели, многие жизни бы сохранились. Но будем надеяться, что когда-нибудь все прояснится. Я пойду, сапоги отнесу, а ты давай, отсыпайся.
Киселев ушел, Григорий выпил водки, закусил хлебом с салом и лег на диван. Сон пришел сразу и солдат уснул, думая о Татьяне.
Несколько дней все ходили больные. Замполит Суворов принципиально не разговаривал со старшиной, но Савчук продолжал подшучивать над ним. Как потом выяснилось, замполит зачем-то пошел в штаб к комбату, но не дошел. Две немки час пытались кого-то позвать, чтобы отнести офицера в дом, а он довольный валялся в снегу и не думал, что может замерзнуть. Сердобольные немки отнесли его к себе, а на следующий день Суворов при всех вышел из дома, в котором жили две бабки. Солдаты не смогли промолчать, они подшучивали над ним, предлагали познакомить с нашими старушками-санитарками из госпиталя, чем доводили замполита до истерики. Он, будто забыв, что комбат первым предложил ему выпить кружку спирта, обвинил в своем невменяемом состоянии старшину. Каждый раз потом, когда бойцы вспоминали Новый год, все рассказывали, как пьяный замполит уболтал двух немецких старушек провести с ним ночь. Конечно, привирали, и каждый раз в истории появлялось что-то новое – смешное, и эта капля радости помогала бойцам и отражалась на суровости замполита.
Через две недели довольный комбат вернулся из штаба и в дверях произнес:
– Все, Гриша, расслабуха кончилась. На минном поле две роты минеров снимаю, мины. Все. Вечером пойдем к внешнему рубежу. Думаю, что окапываться не будем. Нужно прорвать его одним ударом и выйти к городу.
– Понятно. Пожили немного, погуляли и ладно. Пора воевать.
– Конечно, пора. В других частях солдатики Новый год в окопах встречали с кашкой, а у нас вон какой праздник получился.
– Хорошо хоть стучать некому. Новый замполит до сих пор откиснуть не может. Там в комнате опять на диване спит – прячется от позора. Вы его не трогайте пока, а то он как проснется блевать начинает. Все углы уже загадил и откуда в нем столько харчей.
– Да, вот и думай, где он отоваривается. При нас, вроде, особо не объедается.
– Ладно, пусть спит. Ты, давай, свою рацию готовь, вечером снимаемся.
– А моя-то все. Я ее в поле бросил, когда в разведке был.
– Тогда беги к Титовой. У нее новую получи. Скажи, через несколько часов уходим. Они пока здесь остаются, а мы вперед – за орденами.
– Есть, рацию получить у Титовой. Разрешите идти? – по уставу ответил Гриша и вышел из штаба. Он быстро добрался до дома связисток и, увидев лейтенанта Титову, доложил:
– Товарищ лейтенант, разрешите получить рацию. Мою разбитую пришлось оставить в поле во время разведки.
– Да, конечно. Сейчас мы ее проверим. Ваш позывной «Ураган».
– Как, не понял? – переспросил солдат.
– Ураган. Ну, типа бури, вьюга сильная.
– А, понятно. «Ураган». Мы «Семнадцатые».
– Народу много, полков, дивизий, знаешь, сколько собралось и у всех свои позывные.
– Хорошо, я понял.
– Так, девочки, рацию проверили, давай! Удачи тебе солдат!
– Спасибо. Если ее увидите, скажите, где я.
– Обязательно, – ответила Титова и улыбнулась. Эта улыбка показалась Грише такой родной, что он хотел броситься ей на шею и расцеловать, но это была Лена – девушка очень похожая на ту – единственную и неповторимую, которая после праздника ни разу не напомнила о себе. Григорий хотел объясниться с ней, думал, что обидел ее и хотел извиниться.
Он вернулся в штаб, все проверил еще раз, сложил вещи, ненужные отнес к старшине, проверил автомат и четко доложил комбату, что он готов.
– Ну что, пошли?
– Пошли.
Они вышли из штаба и, увидев строящийся батальон, отправились к нему. Киселев подождал, пока все бойцы встанут в строй, и после этого произнес.
– Высоту впереди знаете. Мы по разминированному проходу идем и сегодня вступаем в бой. Сидим до зеленой ракеты. В это время минеры снимут все мины с поля, мы должны их прикрыть. Пока они работают и их незаметно, но после середины поля вид открывается хороший. Немцы их, как зайцев, начнут обстреливать. Мы должны дать хороший бой. Если почувствуем, что схватили за хвост удачу, попытаемся прорвать на этом участке оборону. Впереди еще три, сильно укрепленных рубежа, плюс неприступная крепость в самом городе. Она рассчитана на длительную осаду, поэтому придется постараться. После зеленой ракеты пойдут наши друзья танкисты, поле уже будет чистым, с ними два полка пехоты, а дальше армия и весь третий Белорусский фронт. Где будет главный удар, не знаю, но то, что за нами идет армия, точно. Наша задача зацепиться и очистить. Ничего удерживать не надо, наши войска дальше затопчут этот оборонительный рубеж, а нам, главное, помочь пробить брешь. Ну что, сделаем, выполним приказ?
– Так точно, сделаем, какой разговор, – загалдели бойцы.
– Ну, тогда ребята, вперед! Разобрались по ротам и на проход в поле. Дальше чистая дорога и холм-высота. Разведчики встали по ротам, если что подскажите дорогу. Но в любом случае держитесь первой роты. Ваня, понял, да, все идут за тобой.
– Так точно, товарищ майор, – ответил ротный Ваня. Он тяжело дышал паром, болел с похмелья, но держался при этом достойно. Для него праздник закончился только вчера. Две недели, пролетели как один день.
Комбат дал команду: «Направо!» И, махнув рукой, крикнул: «Вперед!», ротный Иван добавил: «Шагом марш!»
12. Внешний рубеж
Батальон прошел по полю и свернул на дорогу. Григорий видел, как длинной цепью идут минеры. Они изредка останавливались, снимали мины и относили их к машине. Одинокая полуторка собирала с поля приготовленную для людей смерть. Одно неправильное движение – взрыв, но эти солдаты не имели право ошибаться или пропускать спрятанные под белым снегом и замерзшей землей мины.
Через два часа батальон Киселева без боя подошел к высоте. Яшка несколько минут метался из стороны в сторону, выбирая удобное место. Он и его снайперская винтовка были наготове.
Киселев махнул рукой, показывая солдатам место. Первая рота залегла на высоте, остальные цепью растянулись вдоль траншей врага. Немцы были совсем рядом, но никто не решался первым открыть огонь. Видимо, после праздника всем хотелось пожить еще чуть-чуть спокойной жизнью. Яшка нарушил это спокойствие. Он высмотрел офицера у окопа и точно снял его. Немцы открыли огонь, батальон Киселева ответил. На небольшом участке в двести метров над землей нависла свистящая стая пуль. Одни летели навстречу другим – и каждая искала свою жертву.
– Свяжись со штабом, – крикнул Григорию комбат.
– Есть, – солдат включил рацию и стал вызывать «Семнадцатого». – Ответили, – крикнул Гриша, – Семнадцатый на проводе.
– Доложи, вступили в бой. Ждем поддержки артиллерии.
Григорий доложил слово в слово. Киселев спустился с высоты и перебежками добрался до кустов. Через десять минут непонятной стрельбы заработала артиллерия. Где-то сбоку от поселка заухали орудия, а на позициях врага замерзшая земля стала дрожать, поднимая огромные клубы дыма и грязи. Сначала залпы были разрозненными, грохот догонял взрывы лишь через какие-то секунды, но позже над землей навис сплошной гром. Земля уже не дрожала, она стонала от этого грохота и раздирающей ее боли. В этом черном месиве Гриша не мог разглядеть врага: все слилось в сплошную черную тучу, упавшую на землю.
– Хорошо бьют, молодцы, – услышал солдат голос старшины.
– Всем приготовиться, – крикнул ротный Ваня. Он наблюдал за жестами Киселева, а тот, закинув за спину автомат, ползал около бойцов, подготавливая их к атаке. Он подсказывал всем, что скоро артобстрел кончится и нужно будет добить тех, кто сумеет выжить после обстрела.
Минеры преодолели середину поля и стали видны врагу. Киселев посмотрел на них, решая, что делать, а в это время из-за позиций врага заговорили два миномета. Их снаряды с дребезжащим визгом стали разрезать небо и взрываться на поле. Люди, словно брызги, разлетались в стороны.
– Нет, так мы ничего не сделаем, – произнес Иван. – Нужно поднимать людей. – Он посмотрел на комбата и приготовился первым выскочить к вражеским траншеям.
Триста-четыреста метров отделяли батальон от врага, и это расстояние нужно было преодолеть на одном дыхании. Комбат поднял вверх автомат и что-то закричал. Сотни голосов подхватили его, и солдаты бросилися в атаку.
– Кто-то кричал «Ура», кто-то «За Сталина», но со стороны было слышно лишь гулкое «О-а». Там, где только что дымились облака от взрывов, словно из-под земли выросли немцы. Они встретили плотным огнем наступающих и прижали батальон к земле. Кто-то пытался окапываться, другие искали спасительный бугорок или трупы убитых товарищей, чтобы спрятаться от смертоносного свинца. Пули словно туманом накрыли подступы к траншеям. Из ДОТа загрохотал крупнокалиберный пулемет, его подхватил и слился с ним второй. Сплошной гул от их зловещего рокота и трескотни автоматов вдавил солдат в землю. Пули вырывали куски земли и людей, отбрасывая их в стороны. Кто-то пытался отстреливаться, кто-то кричал от боли, а пули продолжали свистеть и рвать все на своем пути. Неожиданно, рокот стал тише, затем еще тише – это Яшка с высоты из своей снайперской винтовки снимал стрелков из ДОТов, но на их место становились новые.
– Мелкими перебежками, вперед! – раздался голос комбата. Он был где-то там, у кустов. В этом грохоте пулеметов и шуме автоматных очередей Григорий не слышал сам себя, а голос Киселева, его крик, был услышан всеми. Бойцы побежали вперед. Даже те, кто чувствовали страх, были не обстреляны, впервые столкнулись с врагом, поднялись и побежали вперед. Они падали, прятались, искали спасительное укрытие, но, увидев, что батальон уходит вперед за командиром, вставали и шли за ним. На протяжении всей линии атаки бойцы небольшими группами стали приближаться к врагу.
– Гриня, бегом ко мне, – крикнул комбат. – Давай, запроси артиллерию, пусть еще пару раз жахнут, чтобы фрицы в траншеи залегли.
– Понял, товарищ майор.
Радист включил рацию и, стараясь говорить в эфир как можно спокойнее, стал вызывать штаб: «Семнадцатый, я Ураган, прошу два залпа артиллерии», – он повторил это трижды и хотел еще, но услышал, как громом ответили наши орудия.
– Хорошо! Давай еще! – произнес комбат, посмотрев в сторону батареи. – А теперь: «Вперед!», – крикнул он, и побежал на врага.
Немцы прижались, спрятались в окопах, ожидая новых залпов, и пока первый из них, самый любопытный, не выглянул, они не стреляли. Батальон рвался к траншеям и когда немцы вновь открыли огонь, до них оставалось сто метров. Батальон залег и ответил встречными выстрелами. Григорий упал, откатился в сторону к воронке, сполз в нее и стал стрелять по виднеющимся над окопом, каскам и лицам противника. Несколько человек из батальона пригнувшись, пробежали и раздали бойцам гранаты. Савчук подтащил ящик и собрал около себя пятерых рослых бойцов. Каждый из них взял по несколько гранат, и они расползлись в стороны. Подкрались как можно ближе к немцам и начали забрасывать гранаты во вражеский окоп. Комбат сам выбирал этих солдат, проводил соревнование, кто дальше бросит гранату – и сейчас эти люди, одну за другой закидывали в окоп врага рвущуюся смерть. Они внимательно следили за командами Киселева, и когда он поднял руку, резко прекратили бросать. Еще не успела осесть пыль от взрывов, а комбат уже встал и крикнув: «За мной!», поднял батальон.
Гриша, спотыкаясь, побежал вперед. Рация мешала и била по спине. Он старался делать короткие перебежки, петлял, падал и снова вставал, а пули продолжали свистеть навстречу, сплошной стеной. Солдат не задумываясь, бежал и кричал. Он не знал, есть ли среди этой свинцовой стаи та, что предназначена ему. И если она была, то он бежал ей навстречу, а там кто сильнее, тот и устоит. Пуля она тоже с мозгами, если что, свернуть сможет.
Гриша не думал, где его место, впереди или за спинами друзей, он рвался вперед, чувствуя, как в нем рождается желание разорвать тех, кто убивает его товарищей.
Бойцы, преодолев смертельную стометровку, спрыгнули в окопы. Испуганные немцы не ожидали этого, но, увидев рядом противника, бросились на него. Началась рукопашная. Рядом с Григорием оказался молчун Рыков. Гриша увидел, что такое боксер-чемпион. Немцы отлетали от него, корчась от боли. А он сносил челюсти направо и налево. Два здоровых фашиста с озверевшими глазами хотели наброситься на него сзади, но Григорий короткой очередью остановил их. Громоздкие трупы упали друг на друга. Рыков, увидев это, повернулся и, подмигнув, с улыбкой качнул головой. Гриша хотел ответить ему, крикнуть, но, заметил, как резко замерло и побледнело лицо солдата. Григорий не слышал выстрела, вокруг были лишь крики и мат. Он присел, прижался к бревенчатой стенке окопа и замер. Только что эти глаза смотрели на него, в них кипела жизнь, а теперь он увидел стеклянный взгляд и пустоту.
– Рыков, ты что? – крикнул солдат, но разведчик не ответил ему и упал на убитых немцев. Григорий привстал и увидел разорванную рану на спине, под левой лопаткой, точно напротив сердца. Он посмотрел вдоль окопа и заметил испуганного немца. Он сидел, сжимая в руке автомат, трясся и смотрел на убитого им чемпиона Рыкова.
– Сволочь! – закричал Григорий и, перепрыгнув через трупы, с расстояния двух шагов стал расстреливать этого фашиста. Он видел, как тот дернулся, выставил вперед автомат, но Гриша оказался первым. Потеряв над собой контроль, он продолжал убивать его, стреляя только в голову. Немца прибило к стенке окопа, и он, как нарочно не падал. Григорий не мог остановиться и давил на курок со всей силы. Он скрипел зубами и, чувствуя горечь, орал:
– Сука фашистская! Тварь! На, получай!
В барабане кончились патроны, и автомат замолчал. Солдат посмотрел на то, что осталось от немца, и почувствовал сильный спазм рвоты. Убитый немец продолжал сидеть в окопе, только головы у него не было, а вместо шеи торчали рваные кровавые куски.
– Гришань, ты чего? – услышал он голос старшины.
– Вон посмотри, чё немец сделал. Он Рыкова убил.
Старшина посмотрел на убитого Рыкова, на обезглавленный труп, резко дернулся от ужаса, отвернулся и тут же постарался оттащить Григория в сторону.
– Ну, все – все. Это война. Вишь, как она танцует здесь? Успокойся. Отдышись. Надо отвлечься. Вон посмотри, эти два ДОТа – похожи на глаза китайца?
Григорий поднял голову, посмотрел на каменные укрепления и представил, что все это поле лицо, а два ДОТа действительно глаза. Гриша вспомнил взгляд Рыкова и тут же почувствовал проснувшуюся ярость. Оттолкнул в сторону Савчука, достал новый, полный патронов барабан и, перезарядив автомат, бросился к ДОТам.
– Гринь, да все уже, поздно. Дохлые они, эти глаза каменные. Ребята их гранатами забросали. Остынь. На, лучше, попей, – старшина протянул ему фляжку.
– Что, спирт?
– Нет, какой спирт – вода.
Григорий сделал глоток и, почувствовав нестерпимою жажду, захлебываясь стал пить из фляжки.
– Кто ж в бой спирт берет. Тут только водичка спасает, – произнес вслух опытный старшина.
– Ага, водичка хорошо пошла, остудила.
– Ты что ж так немца покромсал?
– Не знаю, разозлился.
– Ты это смотри, так воевать нельзя. Убил, все, иди дальше, ребятам помогай.
– Чо-то я забылся. Рыкова жалко стало.
– А ты помнишь, деда-радиста?
– Конечно.
– Ты ж вроде спокойно перенес, что его убили? Даже похоронил.
– Да я не видел того, кто это сделал, а тут все на моих глазах.
– Нет, родной, держать себя надо. Безумие – это плохо. Оно к смерти ведет, так это подводит-подводит, а потом тебя просто как бешеного пса – раз и все. Ее, войну, тоже уважать надо.
– Да что, ты, мне тут гнешь? Я эту, суку-войну, уважать буду – нет! Нет! Нет! – истерично закричал Григорий. – Я их всех ненавижу: войну, немцев, предателей!
– Э-э, браток, да ты, я смотрю, совсем плохой. Ну что ж, лечить тебя придется, – старшина вылез из окопа, вытянулся во весь свой богатырский рост и, посмотрев на Гришу, произнес:
– Иди-ка сюда.
– Ну, что? – дерзко спросил солдат и вылез вслед за старшиной. Но ответа он не услышал. В глазах помутилось, земля закружилось, и Григорий провалился в пустоту.
Через какое-то время он открыл глаза и вновь услышал голос Савчука:
– Челюсть болит?
– Ага.
– Ага, ага – нога! Ты мне это хреновину брось, понял. С умом воюй! Я тебе тельняшку рвать на груди не дам. Не забывай, что ты человек, а не зверь. Понял?
– Ага.
– Вон глянь, вокруг сколько наших вперед идут. Танки пошли, погнали немца до самого города.
– А сколько ребят наших? Все поле в крови и трупах. Ты посмотри на этот снег? – не выдержав спросил Гриша.
– Нет, пацан. Этого замечать не надо, или солдат в тебе кончится!
– Ну, что спорите? Не ломай его, пусть видит, – крикнул подбежавший Киселев. – Орете тут! Философы! Да потери большие, и первый рубеж у нас еще впереди, а это так – обводной – внешний. От первого до города восемь километров, и там уже не один окоп, а семь подряд. ДОТы, форты, ДЗОТы, орудия и набежавшая толпа фанатиков, плюс своих защитников немало. Даже детям Гитлер оружие раздал, – объяснил комбат. Он подошел к Григорию и попросил связаться со штабом. Гриша снял рацию, хотел включить, но услышал, как старшина и комбат громко засмеялись: рация была прошита пулями и осколками. Это была третья рация, которая спасла ему жизнь.
– Ну ты, даешь! – произнес Киселев. – Возвращайся за новой, а эту сдашь в ремонт. Заодно Титову увидишь.
Григорий промолчал. Челюсть болела, и ему было не до смеха. Нужно было идти обратно в поселок и потом догонять свой батальон.
«Титова была тут ни при чем», – подумал он про себя, но обижаться на старшину и комбата он не стал.
– Ночью чтоб вернулся. Мне рация нужна. Возьми своих помощников, двух Федоров, – уходя крикнул Киселев.
– Есть, – ответил радист.
– Один остался, – объяснил старшина. Комбат остановился, посмотрел на Савчука и произнес:
– Ну, дай ему кого-нибудь. Пусть сразу три рации возьмет.
– Три не дадут. Две дадут. Одну для штаба, другую для разведки, но ты у меня в сарае возьми еще одну, тебе так на них не везет, запас, конечно, нужен. Вот ключ, – произнес Савчук и протянул Григорию ключи от своего сарая в поселке. – И ученого Парова забирай, у него носить лучше получается, чем воевать. Бежит мужик и в землю стреляет, а в окопе с немцем борьбу устроил, пока его ребята прикладом не оглушили. Забирай, пусть поможет. Скажи, я приказал.
Григорий позвал Парова и Федора. Бойцы подбежали, и он объяснил им, что надо вернуться в поселок за рациями. Они немного покрутили головами но, затем побежали за ним. Радист ушел вперед. Он шел по полю, не оборачиваясь, а навстречу, в другую сторону – к передовой – шли бойцы Красной армии, ехали машины и танки. Они смотрели на него и ни о чем не спрашивали. Лишь один веселый солдатик крикнул из машины:
– Что, браток, досталось?
– Немцам досталось, хребет им сломали, – со злостью ответил Григорий.
– Так их, сволочей! Так! В море гнать и топить! – крикнул в ответ солдатик. Машина уехала, а он еще что-то неразборчиво добавил встретившемуся незнакомому связисту.
– Григорий, – догнав, обратился Паров. – Ты успокойся. Раньше люди тоже воевали и тоже убивали, но после них приходили другие. Они ценили жизнь и знали, как дорога она.
– Ты это о чем?
– Да о том, что жить нужно всегда. Вот ты сейчас кипишь, злишься, а все равно ничего изменить не можешь. Лучше живи отмеренные минуты в. счастье. Есть возможность, наслаждайся тем, что есть вокруг тебя: лес, поле, снег, и возможность вспомнить Новый год, дом, девушку.
– Откуда ты знаешь?
– Что я знаю?
– Ну что на Новый год было? Про девушку?
– Ничего я не знаю. Праздник был хороший, как до войны, радуйся тому, что ты можешь это вспомнить. Был бы убит, ни о чем бы не думал.
– А-а, ты вон о чем. Да, воспоминания штука хорошая. Особенно если есть что вспомнить.
– Это точно. Так что не грусти: закончился бой, остались живы – и слава Богу!
– Федор, а ты как друга потерял? – спросил Григорий солдата.
– Полез он в окоп, а там три немца. Он одного застрелил, а второй его, он и крикнуть не успел.
– Вот и Рыков. Тоже крикнуть не успел, прямо в сердце пули попали. А я даже выстрелов в этой суматохе и шуме не услышал. Как старшина говорит, раз – и все.
– Это ваш разведчик? – спросил Паров.
– Да, наш разведчик. Хороший честный парень, боксер. Он немцев побил от души, а этого пацана-фашиста не заметил, видать, он притворился, что мертвый. Зато я его заметил и пристрелил, да так, что теперь челюсть болит и самому противно.
– Если противно, оттого что убил, значит, Бог в твоей душе живет, – объяснил Паров.
– Ты же ученый, учитель, а тут о Боге заговорил? Почему? – спросил его Гриша.
– Вот потому и заговорил, что ученый. Ты думаешь, откуда вера в человека берется. Все от Бога. Сотни лет наши деды и прадеды в него верили, а тут взяли и запретили – нет, эту силу из души никакими клещами не вырвешь. Она в крови, в молоке матери, во всем, что нас окружает.
– И даже здесь, в этой войне? – спросил Григорий.
– И даже здесь. Без веры человек никуда, – ответил учитель.
– Я тоже верю. Но верю в силу человека, в его честность, в правду. Они тоже могут быть верой, и она, если это честно делать, – спасает.
– Во всем этом и есть Бог, простоты не называешь его имя, но говоришь его словами. Это обыкновенные заповеди. Их должен каждый соблюдать: быть честным и искренне верить. Хочешь, я тебе Библию дам прочитать. Сейчас всем солдатам разрешили ее. Сам Сталин согласился, что вера русского народа – это непобедимая сила.
– Сила? – удивился Григорий. Сила в мужестве, честности и единстве. Так нас в учебке учили на политзанятиях, и я почему-то с нашими учителями-фронтовиками согласен.
– А ты попробуй, посмотри на все со стороны, – предложил Паров.
– А что мне смотреть со стороны? Я и так все вижу. Вот сегодня в глаза смерти заглянул.
– Это как? – спросил Федор. Он шел рядом, внимательно слушал разговор и никак не решался о чем-то спросить.
– Вот так. Рыков мне улыбнулся, головой кивнул, за то что я двух фрицев, что на него со спины напасть хотели, убил, а потом взгляд его стал холодным и неживым. Только что глаза улыбались, а тут раз и умерли – стеклянными стали. Тут, кто хочешь, одуреет, а старшина мне за это в челюсть, чтобы я не дурил.
– Ну а ты этого, что в Рыкова стрелял, убил?
– Конечно, убил, всю башку снес.
– Эй, ребята, смотри, машина в нашу сторону возвращается, – крикнул Паров.
– Федор, давай тормози ее.
Машина остановилась.
– До поселка добросишь? – спросил Григорий.
– Да тут идти-то осталось пару километров, – ответил молодой лейтенант.
– А что, подбросить трудно? – еще раз поинтересовался Гриша.
– Рядовой, как вы с офицером разговариваете? – разошелся лейтенант.
– Ты, мил человек, не горячись, – вступился дед-водитель. – Глянь, у него вся рация пулями побита. Ребята после боя, они как вы по тылам не шатаются.
– Ну ладно, прыгайте. А в поселке куда? – спросил лейтенант.
– К дому связисток, за новой рацией.
– А потом опять на передовую?
– Да.
– А челюсть что синяя?
– Так рукопашная ж была, – ответил Григорий.
– Да, ну давай я вас и туда и обратно до взятых немецких позиций. Хотите? Пока я добрый и время есть.
– Конечно, хотим. Выручите здорово, а то немного устали, а нам еще батальон догонять.
– Прыгайте, поехали, – крикнул им лейтенант.
– Эх, – вздохнул дед. – Совсем мальчишки, а уже в рукопашной были и выжили же. Значит, добьем немца, никуда он не денется, раз такие мальчишки воевать умеют.
Машина быстро доехала до поселка и остановилась у дома радисток.
– Оля, – окликнул Григорий знакомую радистку. – Позови Титову.
– Да, сейчас, – ответила девушка. Через секунду Титова выскочила из дома.
– Товарищ лейтенант, опять рацию прострелили.
– Ну что ж, бывает.
– Да, бывает и очень часто. Комбат попросил три взять. Сколько дадите?
– Сколько нужно. Оля, принеси рации, – обратилась Титова к девушке.
– Да, вон сейчас Федор поможет.
Солдат ловко спрыгнул на землю и, сбегав в дом, вынес сначала две, а затем еще одну рации.
– Мою в ремонт возьмете? – спросил Григорий.
– Оставляй, – ответила Титова. Григорий подал из кузова рацию, Федор отнес ее в дом и, вернувшись, шустро залез в кузов. Паров постучал по кабине ладошкой и крикнул:
– Давай, батя, погнали обратно! Григорий посмотрел на Титову, и увидел, как у девушки по щеке скатилась слеза. Но на мгновение слезинка застыла на щеке и напомнила ему родинку Тани. Чья-то невидимая рука схватила сердце солдата и сжала его изо всех сил. Григорий вздохнул, вытерпел боль и, опустив голову, подумал:
– Хорошая она девушка. Верю, ей еще повезет. Вон ребят сколько хороших вокруг. А верить в приметы нельзя, хотя все говорят, надо.
Машина съехала с дороги в поле.
– Стой, – закричал Григорий. – Не пойму, Березкина, что ли. Юль – ты?
– Да я, я. Кто же еще. Видишь, солдата нашла, живой еще.
Бойцы спрыгнули с машины, и Гриша обратился к лейтенанту:
– До батальона сами дойдем. Вы раненого в госпиталь отвезите, а то она на себе его так и будет тащить, никому помогать не разрешит – упрямая, я ее знаю. А на машине вы быстро туда доедете. Человека спасете.
– Давай, грузи, – согласился офицер.
Солдаты отстегнули задний борт, положили раненого, подсадили Юльку Березкину, забрали рации и еще минуту смотрели в след уезжающей машине.
– Ладно, пошли. Каждый по рации берет. Комбат сказал, чтобы мы ночью прибыли. Идти далеко, а уже темнеть начинает.
Солдаты прошли позиции, ДОТы и подошли к домам. Григорий вспомнил, как у этих домов гуляли немцы. Совсем недавно, в разведке он видел их, и слышал, как они смеются. Теперь эта земля молчала. Дома были разрушены, люди покинули их: кто-то ушел, остальные погибли.
«Эти немцы были врагами, но они оставались людьми и тоже хотели жить в счастье. Почему же мы убиваем друг друга? Неужели целый народ должен страдать из-за одного Гитлера?» – думал Григорий. Паров и Федор шли молча. Но неожиданно Федор спросил:
– Гриш, а ты помнишь свой первый бой?
– Конечно. Мы высоту брали.
– Ну и как?
– Взяли. «Катюши» помогли.
– «Катюши»? Ни разу не видел.
– А что ты, вообще, на фронте видел?
– Ничего. Вот первый раз сегодня был. Добежал до окопа, спрыгнул, а там одни трупы. Пока опомнился, все и кончилось.
– Молодец, если в первом бою сам добежал.
– Нет. Ротный Ваня пинка дал и наорал. Я его испугался. Он сказал, что расстреляет как труса и дезертира.
– Не боись. Все через это проходят. Мне тоже в первом бою старшина в ухо засветил.
– Любит тебя старшина. Часто оплеухами награждает, – произнес Паров.
– Он воевать умеет и знает, когда и как поступить. От самого Сталинграда сюда пришел. Таких, как он, очень мало, но они есть и помогают выжить.
– Я вот не боялся умереть и просто бежал, – ответил учитель.
– Бежал, – возмутился Гриша. – Я слышал, что о тебе старшина сказал. Так, в землю для вида стрелял. Так только предатели поступают.
– Послушайте, молодой человек! Я не позволю так меня оскорблять. Я пришел Родину защищать – и я не предатель.
– Да! – со злостью произнес Григорий. – А ты понимаешь, что значит твой автомат. Если бы ты стрелял во врага и твоя пуля убила бы хоть одного фрица, этот немец не смог бы убить наших – не успел бы, потому что ты бы его убил. А он, наверно, стрелял из окопа и убивал тех, кто с тобой табачком делился.
– А я-то причем? – дрожащим голосом спросил Паров. Он немного опешил от такого грубого и резкого обвинения.
– Как причем? Ты что, не понял? Если бы каждый в землю стрелял, нас бы всех, как зайцев, в поле положили, но кто-то стрелял во врага и не давал ему убить тебя. И этот кто-то, к примеру, погиб. А ты мог сохранить ему жизнь, если бы выстрелил не в землю, а во врага.
– Гринь, дай я ему морду набью, умнику этому, – возмутившись, попросил Федор. Он бы сделал это, и Григорий увидел, как горят ненавистью его глаза. Но Гриша поступил иначе.
– Ты первый раз в бой пошел? – спросил он Парова.
– Да, – ответил ссутулившийся мужчина.
– Ну, если первый бой, то не считается. Первый бой всем прощается, это закон войны, его нарушать нельзя. Понял? – спросил он у Федора.
Тот промолчал.
– В первом бою главное выжить, не подставиться по глупости под шальную пулю, а то, что убивать не смог, – ничего, научишься. Я не знаю, что там говорит твоя вера, но если рядом будут убивать друга, что ты сделаешь? – спросил он Парова.
– Не знаю, – ответил учитель.
– Если не знаешь, уйди в дальний окоп и застрелись. А если хочешь остаться среди солдат, должен намотать на свой ус: нужно убивать немцев, чтобы они не убили тебя – прикрывать каждого кто рядом с тобой, так как они прикрывают тебя. Понял?
– Да, – буркнув в нос, ответил Паров.
– И запомни: на войне свои законы. Родина тебя одела, накормила, чтобы ты стрелял. Сейчас знаешь, сколько народу в тылу голодает? И если ты ничего не сделал в ее защиту, грош тебе цена. И даже на том свете тебя как воина не примут, а вот они, те, что там, на поле остались, заслужили рай, если он действительно существует.
– Да, сволочь он! Я тоже в первый раз, но я точно одного толстого уложил – видел сам. А он, скотина, начал слова говорить: немцы люди, они тоже жить хотят, один Гитлер во всем виноват. А в Белоруссии Гитлер не видел и не знал, как они над людьми издевались. Сгонят всех – и детей и стариков – в сарай и сожгут его, а сами в этот же вечер гуляют, музыку слушают. Если бы такие скоты, как ты, все были, хрен бы мы их прогнали. Я хоть и пацаном был, но на всю жизнь запомнил, что это за люди. И офицеры, и солдаты, все – сволочи, гады. Они же нас за людей не считают, мы для них коровы, овцы, но не люди. Они могут идти за цветами в луг и по пути так это от нечего делать застрелить тетку, у которой пятеро детей голодных, и им плевать, что с ними будет. Они цветочки нарвут и пистолетиком побалуются. Так кого ты пожалел? Фашистов? – выкрикнул Федор и, сняв рацию, подбежал и ударил Парова ногой в живот. Мужчина упал на колени, согнулся и Федор хотел добавить, но Григорий поймал его за руку и оттолкнул в сторону. Мальчишка вскочил и со злостью кинулся на Гришу, но интернатовское воспитание гораздо сильнее деревенского. Григорий один раз, хлестко врезал ему в челюсть и произнес: