Buch lesen: «Волчий мох»

Глава 1

Зима в этом году выдалась на удивление ранняя. В окошко ещё не постучался Варварин день, а снежный покров уже успел схватиться крепким морозцем, который, похоже, и не собирался ослабевать.Один из дней в эту пору выдался на редкость мглистым и холодным. Стужа сковала туманную дымку морозом и никак не хотела уступать свою пленницу ни ветру, ни солнцу. А самой дымке такое пленение пришлось по нраву, и она, сговорившись с низкими рваными тучами, с завидным упрямством силились вместе заслонить ясный взор солнцу. И это весьма неплохо удавалось маревой смычке!

Солнечный круг потускнел, стал бледным и выглядел, словно огромный мутный глаз без зрачка. Неустанно заглядывая в прорехи средь туч, это око-бельмо всё старалось разглядеть, что же там, на грешной земле, так усердно пытается скрыть загадочная мгла…

Беспокойство охватило солнце, сильное беспокойство. С начала мироздания оно надёжно стояло на страже добра и света, но сейчас в дозоре содеялось что-то неладное: даже днём, не таясь, Зло норовило показать себя, лихой удалью взыграть! И всё бы ничего, солнечному свету не впервой изгонять тёмные силы, да вот беда: слишком часто ярым сподвижником Зла оказывается… Человек!

А морозная дымка уже просто дышала тревогой…

Далеко за полдень дремотную полесскую деревушку Берёзовку взбудоражили надрывные крики мужиков. Поднятый переполох всполошил сельчан, и они горохом высыпали из хат кто в чём был. Взорам людей предстала странная картина: по улице, обезумев от страха, металась лошадь, запряжённая в сани-розвальни. Вскидывая морду и порывисто дыша, она дико шарахалась по сторонам. Однако выработанная за годы привычка всё равно вела её домой: через Берёзовку на Буслаев хутор.

Но людей больше поразило вовсе не странное поведение напуганной лошади! На санях, судорожно вцепившись в боковой отвод и низко скрючившись, сидела Лукерья Буслаиха, женка довольно зажиточного крестьянина Степана Буслая. Этот хуторянин не только умел работать и деловито вести хозяйство, но и знал толк во многих других делах, сулящих выгоду. Таких, как он, крестьяне называют забористым словцом «хваткий». Да вот только на этот раз хватка, видать, не сработала: раскинувшись в неудобной позе, мужик лежал на санях и, похоже, был мертвецки пьян. А ведь они на ярмарку ездили, продавали там что-то и наверняка возвращались не с пустыми карманами. И чтобы Буслай, имея на руках гроши, напился! – выглядело это ой как странно! Да и вообще всё было странным: перепуганная лошадь, пьяный Буслай и… словно полоумная его женка.

От одного вида Лукерьи селянам становилось не по себе. Вид у бабы был куда более бедственный, чем у застращанной лошади. Хустка с её головы где-то по дороге слетела, и длинные раскосмаченные волосы развевались, словно полотнище зловещего вылинявшего стяга.

Вдалеке за санями бежали два мужика, живущие на краю деревни. Это они первые заметили ошалевшее животное и, заподозрив неладное, подняли тревогу. За ними, сильно прихрамывая, ковылял местный хлопец Ефимка Асташов. Мужики неистово махали руками, взывая остановить лошадь. Многие сельчане дружно бросились ей наперерез. Но, приблизившись и разглядев, что на санях, кроме ополоумевшей бабы, лежал вовсе не пьяный, а, скорее всего, мёртвый её мужик, терялись и убавляли прыть.

Но вот кому-то всё же удалось остановить злосчастные сани, и полешукам – жителям Полесья – предстало и вовсе жуткое зрелище.

Лукерья, блуждая диким взглядом, явно ничего и никого не замечала. В исступлении она раз за разом всхлипывала и глухо стонала. Временами её стенания вдруг перерастали в жуткий вой, от которого даже мужики содрогались и спешно крестились. Да и как тут не перекреститься, коль перед глазами ещё и… мертвец.

Да, Буслай был мёртв! Тело лежало в необычной позе лицом вниз. Правая рука как-то неудобно вывернута за спину, а левая, судя по изодранной кисти, всю дорогу тянулась по снегу. Такого никому из берёзовчан видеть ещё не доводилось! Но самая жуть красовалась на голове несчастного…

Череп на затылке был проломлен, а большой полусодранный в этом месте лоскут кожи с волосами отвалился и словно тряпка лежал на воротнике добротного кожушка, изрядно запачканного кровью. На тёмном фоне сена и одежды осколки черепа ярко рдели светлым кроваво-розовым цветом. Издали у раны было потрясающее сходство с огромным распустившимся цветком мака – свежим, сочным и… зловещим.

Толпа застыла в тяжёлом безмолвии. Не холод жалил тела людей, а неописуемый животный страх леденил им души. И только взгляды были как никогда суматошные: в них играл бесноватый интерес! Пристально пялясь то на Лукерью, то на распластанного Буслая, глаза людей как будто нарочно выискивали самое отвратное.

Оторваться от жуткой картины было трудно. Так уж устроен человек: любопытство зачастую бывает сильнее страха. А если ещё и всем миром стоять, то какой уж там страх! Каждому хотелось самому всё узреть, а не слушать потом чьи-то россказни. И стояли селяне на морозе, накрепко завороженные страшным зрелищем.

– Неужто Буслая зашибли? – спросил у односельчан только что подбежавший Панас, деревенский маловер и любознательный пройдоха. Мужик бестолковый, зато на язык дюже едкий.

– Видать, из-за грошей… Буслай-то с ярмарки никогда пустым не вертался… – тихо раздалось в ответ.

– Точно… Кто-то разбой учинил на дороге.

– В наших краях разбойников отродясь не бывало. Ну, из-за межи иль по пьяни мужики сцепятся – это понятно. Но вот чтоб до смертоубийства – упаси боже, – шёпотом переговаривались крестьяне.

Люди терялись в догадках: чья же это лихая рука сотворила такой смертный грех?! Для тихих и спокойных полешуков душегубство было невиданным злодеянием. И вот нате вам – дикое и загадочное смертоубийство! Не понаслышке! Не где-то там, в дальних краях, а здесь, под самым боком и наяву!

С порывистым сиплым дыханием к саням подбежал один из мужиков, которые первыми подняли тревогу.

– Ну что тут? – запыхавшись, спросил он.

– Да вот, сам глянь, – ответил кто-то, уступая место ближе к саням.

– Ох, ты ж, твою мать, – содрогнулся мужик. – Жуть-то какая…

– А яны-то через Вовчы мох ехали… Другой жа дароги у нас нема, – со страхом произнёс Панас, и все сразу поняли его намёк.

Слова Панаса взорвали толпу горестными возгласами и всхлипами. Селяне загудели, с тревогой начав обсуждать свалившееся на них лихо…

За урочищем Волчий мох издавна закрепилась дурная слава проклятого места. Люди считали, что там обитает нечистая сила! И если в урочище начинала твориться чертовщина, то чаще всего это был не единичный случай. Порой нечисть так буйствовала, что селяне надолго забывали покой. Старики говорили, что даже целое поколение могло вырасти, с опаской оглядываясь на проклятое место. Но бывали и тихие времена, когда вдруг ни с того ни с сего возьмёт да и сгинет куда-то непонятное лихо. И тогда тишь да блажь тоже могли длиться несколько лет кряду. Вот такое затишье, похоже, и закончилось! Да ещё как! Душегубством!

Откуда на урочище свалилось проклятье и сколько это длится, даже никто из стариков не мог припомнить. Но жило поверье, что в Волчьем мху давным-давно произошло страшное событие из числа смертных грехов, вот с тех пор там и завелась нечисть. Старожилы лишь припоминали какое-то предание о любви молодого шляхтича к цыганке-красавице, но что именно в нём говорилось, ветер времени всё унёс.

Хоть и происходили раньше в Волчьем мху странные явления, да всё как-то обходилось одними страхами. Бывало, конечно, что скот пропадал в этом месте, а после люди находили лишь растерзанные их трупы. С виду раны были похожи на волчью работу, но… это только с виду. Уж как-то странно волки пировали над добычей! В страхе крепко дивились тогда селяне, да на волков всё и списывали. А на то, что у крупных животных иногда были переломаны ноги или хребет, люди для своего спокойствия закрывали глаза, вернее, притворно делали вид, что в этом нет ничего необычного. Да мало ли от чего может быть сломана кость толщиной с человеческую руку! Волки – да и всё тут! Однако в глубине души многие здраво понимали: волки такого сделать не могли, а вот волколак… Дальше продолжать такие рассуждения суеверные полешуки боялись.

И пусть бы в другом месте объявилось лихо – чёрт бы с ним! А вот то, что в Волчьем мху… Через это урочище пролегал единственный шлях, который выводил берёзовчан из плена болот и дремучих лесов. И теперь уж никто не рискнёт не то что в одиночку, а и малым числом отправиться по этой дороге. До этого старались ходить и ездить через урочище всё же по несколько человек, но бывало и в одиночку отчаянные головы появлялись там – всё тихо было. А теперь вот и это «было» сплыло!

Больше всех охвачен был страхом Яков, ещё недавно близко знавшийся с крайней нуждой и в отчаянии решившийся взять покос в Волчьем мху. Вот уже третий сезон заготавливал он сено на лугу в этом урочище – всё было спокойно.

Взбудораженная толпа продолжала судачить об участи Буслаев и о том, что за этим кроется. Крестьянам сейчас с превеликой радостью хотелось поверить в то, что разбойничье нападение на хуторян совершил кто-то из лихих земляков.

– Разузнать бы у Лушки, что и как там стряслось, – важно произнёс зажиточный крестьянин Демьян. – Да пана Ружевича надобно известить поскорее…

В любых разговорах Демьян неизменно норовил взять на себя роль старшого. Перед беднотой он полнился высокомерием и всем своим видом показывал, что местная голытьба беспорточная ему и в подмётки не годится. По этому поводу односельчане частенько сетовали и говорили о Демьяне, что к нему и на кривой козе не подъедешь. Мужики могли, конечно, осадить его гонор, ведь в молодости этот новоявленный гаспадар сам был почти батраком. Но сейчас Демьян говорил по толку.

Меж тем Лукерья, скорчившись в три погибели и уткнув голову в сено, гортанно икала, тело её вздрагивало.

– Вольга, попробуйте унять её, – сокрушённо обратился Демьян к пожилой селянке. – Бог даст, может, и скажет что…

Только теперь опомнившись, несколько баб кинулись успокаивать и укутывать несчастную.

Вскоре Лукерья перестала икать и стонать. Она то закрывала глаза, то отрешённо оглядывалась вокруг.

– Лушка, скажи, что стряслось-то? – не теряя надежды, спросил Демьян. Но тут же, видя безучастное состояние бабы, задал другой вопрос: – Ты признаёшь меня?

– Мне кажется, она сейчас и детей родных не признает, – ответил за неё мужик с краю деревни. – Надобно Асташонка порасспросить… Он из урочища, кажись, вместе с ними вылетел, да у самой околицы спятившая Лушка и спихнула хлопца с саней. Как бы с ногой худо не было… Вон, еле ковыляет…

Все настороженно обернулись в сторону сильно хромающего хлопца. К страху березовчан вдруг с облегчением начала прибавляться и некоторая враждебность. Зная Ефимку Асташова как отъявленного бедокура, некоторым односельчанам, «пострадавшим» от его проделок, сейчас точно было бы в радость, чтоб виновником этого чудовищного преступления оказался именно он…

Глава 2

Ефимка Асташов хоть и имел за плечами всего лишь чуть более семнадцати годков, но на его долю выпало столько испытаний и лишений, что и на семерых хватило бы. Несколько лет назад он и ещё двое младших детишек сполна познали всю тягость безотцовщины. А такое познание всегда тащит за собой и закадычных друзей своих – голод и нищету.

После смерти батьки на ещё неокрепшие плечи Ефимки по старшинству легло недетское бремя заботы о семье. Но не ныл и не жаловался хлопец выпавшему жребию, а вместе с матерью безропотно тянул лямку «крестьянского счастья». Ефимка старался, жилы рвал и с упрямым остервенением хватался за любую работу. Благо на мельнице в последнее время пришёлся ко двору, и мельник Домаш Евсеич сейчас был крайне доволен смышлёным работником.

У Ефимки была заветная мечта – стать небедным. Но не так-то просто выбиться в люди! По крестьянским меркам выбиться в люди – это стать самое малое хозяином средней руки. Сокровенная цель придавала Ефимке силы и упорства, и он крепился. А вот мать, похоже, надломилась. И сыну часто до отчаяния было горько за её тихие слёзы по ночам…

Настя, мать Ефимки, была из рода Чигирей, и сейчас она с радостным волнением отмечала, что сын как внутренне, так и внешне всё больше походил на их Чигирёвскую породу. Бывало, наблюдая за Ефимкой, она часто сравнивала его с Прохором в юности: и черты лица, словно у благородного шляхтича, и ростом и статью бог не обидел. Эх, вот только крайне беден парубок! Но зато глаза! Ясные синие глаза – несомненно, Чигиревские – так и притягивали к себе надёжностью. И взгляд этих васильковых глаз красноречиво говорил: от этого хлопца многого можно ожидать, но только не подлости. Это Настю, конечно, радовало, но и тревоге хватало места в материнском сердце: сын всегда был готов на отчаянный поступок, на который далеко не каждый может решиться. А ведь по молодости ухарской легко и дров наломать. Смелости-то у Ефимки не занимать, да и лихой удали не меньше, поэтому и верховодил он берёзовскими подростками. Верховодил да зачастую и проказничал вместе с дружками. Но к шалостям хлопца большинство односельчан относились с немалой снисходительностью, списывая всё на молодость. Сами ведь когда-то были такими.

Возможно, в бесшабашном озорстве Ефимка находил какую-то отдушину от беспросветных недетских забот, а порою и просто каторжного труда. Или, может быть, в проделках ему хотелось развеять наполнявшие его чувства отчаяния и горечи? Этого никто не знал…

И вот сейчас стоял этот парнишка перед толпою и робел как нашкодившее дитя. Отчаянная натура Ефимки была немало смущена от прикованных к нему десятков пытливых глаз, настороженных и почему-то как никогда недружелюбных. Это выглядело очень странно! У хлопца из головы не выходили обрывки жутких картин недавно увиденного, а тут ещё эти угрюмые взгляды односельчан!

«Чего это они все так набычились?! Вроде ж ничего не утворил! Лучше бы Буслаям помогли!» – мелькали досадные мысли, и Ефимка в смятении приостановился. О том, какие сейчас предположения ворочались в головах односельчан, ему и в кошмарном сне не могло бы присниться!

Установилось тягостное выжидающее безмолвие. Лишь две пожилые бабы продолжали суетиться возле Лукерьи. Истрепанной дерюгой они накрыли мёртвого Буслая, вернее, его верхнюю часть: спину и изувеченную голову. Перевернуть несчастного и взглянуть на лицо никто так и не решился.

Ефимка Асташов продолжал стоять поодаль, недоумённо хлопая глазами.

– Ну чего там застыл? Подь сюда скорее, не заставляй народ ждать, – властно произнёс Демьян.

Хлопец с опаской тронулся с места и, неуверенно сделав несколько шагов, опять замер.

– Ну, чего топчешься там? Иль возомнил, что не ты, а мы всем миром к тебе должны бежать? – распалялся Демьян, никогда не упускавший случая унизить бедняка. – Голота голотой, а всё туда же: упрашивай его…

– Зря ты так, Демьян, – тихо попробовал было вступиться за хлопца один из мужиков. – Все мы в такой шкуре бедняков… А хлопец тоже, видать, страху натерпелся… Глянь-ка, у него и впрямь душа не на месте.

– Может, и не на месте, потому как вон чего натворил! – Демьян кивнул головой на сани. – И говори уж поточнее: не «мы» в шкуре бедняков, а вы! Я, слава богу, сбросил с себя эту шкуру.

Больше мужик ничего не сказал, промолчал. Ссориться с Демьяном ему не хотелось, мало ли. Поговаривают, что в старосты метит… А у хлопца и в самом деле противоречивая слава была. Да и в нужде вечной Асташонки живут, а ведь нужда-то эта так может за горло взять, что и до греха недалече. Но всё же не верилось заступнику, чтоб Ефимка Асташов пошёл на душегубство. Набедокурить, подраться – да, а вот на больший грех… Хотя… кто его знает. Как говорится, чужая душа – потёмки. Как бы то ни было, а селянское чутьё исподтишка шепнуло заступнику, что лучше уж помалкивать.

Ефимка наконец переборол в себе неуверенность и подошел к людям.

– Ну, рассказывай, – строго начал Демьян, – за что Буслаю темя разворотил? Небось на гроши позарился?

– К-какие гроши?! Какое т-темя?! Вы что несёте, дядька Д-демьян?! – аж заикаясь от возмущения, опешил хлопец.

– Ну, тогда рассказывай, что стряслось.

И Ефимка сбивчиво начал говорить. От сильного волнения речь получилась скомканной и слишком уж неправдоподобной.

– Брешешь, гадёныш… – усомнился Демьян. – Тень какая-то звериная, что-то мелькало, что-то пугало, а в итоге ничего не видел, ничего не слышал, и знать ничего не знаю! Так только в небылицах бывает. – Демьян сделал недолгую паузу и уже спокойно вынес своё умозаключение: – Кажется мне, всё ж придется тебе, хлопче, держать ответ за это злодеяние. А я уж постараюсь уверить в этом и урядника, и пристава, и пана Ружевича, и всех, кого надобно…

Вот тут сердце Ефимки екнуло по-настоящему, и зловещая догадка испугом резанула по сердцу: односельчане сейчас всю вину свалят на его бедовую голову! А причину этого злодеяния даже и искать-то не надо. Вот она! словно бельмо на глазу – бедность! И ещё Ефимке вдруг стало ясно, что такой поворот наверняка устроит многих. Многих, но не его, Ефимку Асташова!

Да-а, это тебе, парень, не соседские груши по ночам трясти и не могильный крест в полночь сооружать перед чьими-либо окнами из озорства. Тут уж недолго за чужое лиходейство и на каторгу, а то и на виселицу загреметь!

– Так я ж правду рассказал… Не я дядьку Буслая порешил… Вот те крест, истинную правду говорю! Я ж … – наскоро перекрестившись, начал было оправдываться хлопец.

– Ты нам тут не прикидывайся набожным! Знаем мы тебя! – грубо оборвал его Демьян. – Дома-то жрать нечего, а голод не тётка! Любой нищий ради краюхи хлеба на воровство пойдёт, а за целковый небось можно и в темечко тюкнуть… С кого-кого, а с тебя-то станется! Ты запросто такое можешь учинить! А?! Чего вытаращился да молчишь? Я кого спрашиваю, босяк христарадный?! – с оттенком злорадства донимал Демьян бедного хлопца.

От таких слов у того речь и вовсе отняло. Ефимка испуганно моргал и с мольбою оглядывал односельчан. Неужели все они тоже верят, что он мог такое сотворить?!

– Людцы милые… – наконец с огромным усилием выдавил он из себя, – да вы что?.. Неужто и взаправду так думаете?..

Но… все эти «людцы милые» потупили взгляды и упёрто молчали. Хотя большинство берёзовчан и относились к хлопцу благосклонно, но сейчас многие предпочли бы, чтоб виновником оказался именно он! Из двух зол селяне хотели иметь меньшее. Наивные! Может где-то от искажения истины и был бы прок, да только не в этом случае. И что бы берёзовчане ни помышляли, зловещая действительность всё равно не изменится и никуда не денется! Но селяне, похоже, уже готовы были ради своего спокойствия бросить судьбине подходящую жертву – сироту Ефимку Асташова. И догадывались ведь: напрасная будет жертва!

«Дорогие» земляки неловко топтались, совестно бросая косые взгляды друг на дружку. А у хлопца комок обиды подкатывал к горлу.

– Дядька Петро, – в крайнем волнении промолвил он, – ну вы ж меня лучше других знаете… Не мог я такое сотворить… Ну что вы молчите?..

– Дык, а я што… Я ж ничога… – испуганно втянул голову в плечи Петро, крестный Ефимки. – Я ж на тебя ничога не говорю…

– Ты народ не сбивай! – строго прикрикнул Демьян. – Твоя песенка спета… Что ж, видать, такова твоя участь, Асташонок… Это уж кому как: одним из огня да в полымя, а тебе из голодницы да в темницу. – Демьян даже самодовольно ухмыльнулся от неожиданно получившегося у него острословия.

И Ефимка понял, что дело принимает слишком уж скверный оборот.

– Да ты не таращись волком на меня! – не унимался Демьян. – Вон как глаза вылупил! Что, страшно на каторгу?! Вот поэтому и говорят, что у страха глаза велики.

– Ну отчего ж, – усомнился пройдоха Панас. – У поноса тожа вочы не меньше. И кому, Демьян, ето лучше знать, як не табе?

В толпе нервно захихикали, ибо ни для кого не было секретом о частом расстройстве желудка у Демьяна. Демьян от такого намёка готов был лопнуть. А вот Панасу вдруг и вовсе показалось что-то подозрительным в доводах Демьяна.

– Вот чую адным местом, што хлопец тут ни при чём… – задумчиво произнёс он.

В поддержку Ефимки из толпы неожиданно раздался ещё и женский голос, обращённый к Демьяну:

– Степаныч, ты и взаправду не поспешал бы шибко… Тут надобно как след разобраться во всём… Людей почитаемых послухать… Чего пороть горячку, нехай кто-то поумнее нашего тут порассудит…

Демьян от удивления так и застыл с открытым ртом. «Дожился! – гневно подумал он и начал искать взглядом сумасбродную хамку. – Это что ж получается: мало того, что мужики норовят осрамить, так ещё ему, самому Демьяну Карнауху, указывает какая-то нищая баба! Рот затыкает! Да ещё и на слабость ума намекает!» Негодованию Демьяна не было границ. Наконец он отыскал взглядом невзрачного вида селянку и злобно уставился на неё.

– Я что-то не расслышал, кто это там тявкнул, – противно притворным голоском произнёс Демьян. – Уж не ты ли это, Авдотья, решила сама поверховодить тут? А?! Ну так запомни раз и навсегда: ты мне не указ! – в последних словах уже без притворства звучала злоба.

Но, как оказалось, эта невзрачная на вид Авдотья была куда смелее многих согнувшихся здесь мужиков, и молчать не стала.

– Указ не указ, а Асташонок хоть и шалит по мелочи, зато в тяжкую годину скорее других на выручку придёт. И хозяйство тянет не хуже некоторых мужиков. А насчёт бедности, так кто ж виноват, что выпала ему такая доля…

Ефимка был несказанно удивлён. Какого-либо заступничества он меньше всего ожидал именно от таких тихих и незаметных селян, как тётка Авдотья. Для этой простой деревенской бабы он был никто. Так, при встрече «здрасьте-здрасьте» – и больше ничего. Как бы то ни было, а поступок тётки Авдотьи Ефимку ободрил.

А вот Демьян ещё больше взбеленился при напоминании о тяжкой доле Ефимки.

– У меня тоже такая доля была, да вот выбился в люди! – уже совсем не на шутку разошёлся мужик, не преминув, однако, лишний раз намекнуть о своём благополучии. – И не грабил никого! Всё своим горбом вытянул! А этот, – он ткнул пальцем в сторону Ефимки, – похоже, уже разбоем начал промышлять! Утробу-то надо чем-то напихивать! А де зимой чего добыть?! – Демьян обвёл перепуганную толпу многозначительным взглядом и сам же ответил: – Правильно: кистень в руку – да на шлях!

– Не надо хлопца в грязь топтать, – не унималась «наглая» баба. – По твоему соображению, Демьян, так нам тут всем разбоем надобно заниматься, потому как у всех утроба урчит от голода. Уж не думаешь ли ты, что все мы можем пойти на такое?.. Ну а насчёт того, как ты выбился в люди, так никто ж не забыл, как лучшие наделы земли тебе достались…

– Попридержи язык свой собачий! – Демьян для острастки даже слегка замахнулся на неугомонную бабу. – Кто другим не давал так поступать?

– Так ведь не каждый со спокойной душой может пустить чужих детей по миру с сумой… – тихо буркнула Авдотья, на этот раз, однако, сама испугавшись своей дерзости.

Демьян с нескрываемой ненавистью зыркнул на Авдотью, но промолчал, сочтя за лучшее быстрее замять этот разговор. Обведя всех прищуренным взглядом, он вдруг понял, что теперь далеко не все разделяют его соображение насчёт Асташонка. Но Демьян был мужиком изворотливым. Кто-кто, а уж он точно не лыком шит! Ему очень уж хотелось до прибытия полицейских самому разобраться в этом неслыханном преступлении. Тогда уж точно его заприметят в уезде, а может быть, и выше. А это шанс заполучить место старосты. Хотя, конечно, тут и от этого сброда будет многое зависеть, но Демьян надеялся, что будет как всегда: что сверху скажут, то и станется. Так что упускать свой шанс прославиться он не собирался.

– Сейчас сказ не обо мне вести надобно, – как бы смирившись с выпадами в свой адрес, важно начал Демьян. – Перед нами вон какое горе, и сейчас виновного надо шукать, а не былое ворошить… Не сама же Лушка дала мужику обухом по потылице¹. А теперь вот и пораскиньте умишком: от кого, как не от Асташонка, можно ожидать такого?! Грошики-то у Буслая водились… да, видать, кому-то позарез они тоже понадобились… И тут покумекайте! До Рождества ещё три недели, а у Асташонков дома уже голодают, и в коморе небось хоть шаром покати. Ну… и чего ж всем вам не понятно?

От таких обидных слов дрожащее волнение хлопца вдруг переросло в клокочущую злость.

– Ты, дядька Демьян, говори да не заговаривайся, – неожиданно совсем по-взрослому жестко прозвучал голос Ефимки. – Ведь не секрет, что ты сам за грош готов удавиться. Так что не надобно других по себе судить.

Демьян чего угодно ожидал услышать от нищего сопляка, но только не такой дерзости.

– Ах ты, сукин сын! – прорычал рослый Демьян и решительно двинулся на хлопца.

– Что это у вас тут творится? – вдруг отрывисто, с сиплым от спешности дыханием раздалось позади всех.

Демьян остановился и оглянулся: к сгрудившейся толпе подошёл самый зажиточный и почитаемый среди всей округи крестьянин – мельник Домаш. Демьяна охватили противоречивые чувства: с одной стороны, он в душе непритворно обрадовался, потому как был убеждён в своей правоте и надеялся, что c Домашем Евсеичем они быстро выведут этого наглого сорванца на чистую воду. С другой же стороны, он знал о добром отношении мельника к этому голодранцу. Демьяна коробило, кода, бывало, Домаш нахваливал «злодея», будто в мельничных механизмах тот шибко разбирается! «Вот и гадай теперь: на сторону правды станет или начнёт Асташонка выгораживать!» – занервничал Демьян.

– Да вот, Евсеич, подивитесь на этакую беду, – Демьян первым бросился услужливо объяснять мельнику дикую суть произошедшего. Затем он проворно подбежал к саням и сам приподнял дерюжку с мертвеца.

– С ярмарки Буслаи вертались, да, видать, на свою беду, и подобрали этого злодея, – Демьян кивнул головой в сторону Ефимки Асташова, – вот и поплатились за свою доброту!

Подойдя вплотную к мельнику, Демьян ещё некоторое время полушепотом высказывал свои догадки ему на ухо. Тяжело дыша, тот в напряжении слушал, и лицо его мрачнело. Наконец Демьян громко, чтобы слышали все, произнёс:

– Я думаю, в первый черёд надобно известить пана Ружевича и немедля вестового отправить к уряднику. А як же ж без этого? Ещё, чего доброго, возьмёт да сбежит этот Асташонок – ищи тогда ветра в поле. Ну… и надобно бы спешно сход созвать.

Ожидая одобрения своей сметливости, Демьян заискивающе спросил у мельника.

– Я правильно мыслю, Домаш Евсеич?

Домаш, видимо, был в немалой растерянности. Не ожидал он такого! К большому огорчению Демьяна, мельник не удостоил его ответом. Он молча подошёл ближе к саням, угрюмо посмотрел на бездыханное тело, перевёл взгляд на Лукерью и лишь потом пожаловал Ефимку таким тяжёлым взглядом, от которого того непроизвольно передёрнуло. Это тебе не Демьян! В глазах Домаша Евсеича Ефимка ну никак не хотел выглядеть негодяем.

Домаша все считали мужиком справедливым, и в общении с ним крестьяне держались просто и почти на равных. И мельнику надо отдать должное, потому как сам он не особо разделял крестьян на бедных и зажиточных. Для него все селяне были почти равны. Эта черта в характере мельника беднякам нравилась, но в то же время они очень опасались попасть к нему в немилость: в голодное время только он мог дать хлеба в долг. Правда, мельник всегда имел с этого выгоду: долг возвращали на десятину больше, но чаще отрабатывали. С паном договориться на таких условиях было гораздо труднее.

Вот и не хотел Ефимка попасть к Домашу Евсеичу в немилость, потому как часто работал, а вернее, батрачил у него на мельнице. Домаш прекрасно видел бедственность семьи Асташовых и, как уже отмечалось, относился к Ефимке почти по-отечески, всегда давая ему за работу чуть больше условленного. Хотя и этому была причина: при ремонте мельничных механизмов Домаш только смышлёному Ефимке доверял больше, чем кому-либо из своих работников. Самому же хлопцу нравилось работать на мельнице, и теперь даже страшно было подумать, если его уже не пустят туда.

От того, поверит Домаш Демьяну или нет, во многом зависела участь Ефимки. Но Домаш всё молчал. Он находился в тяжёлом раздумье: со странностями в Волчьем мху у него были свои счёты! Довелось-таки мельнику столкнуться там с чем-то необъяснимым, и после пошла у него семейная жизнь наперекосяк…

Всё ещё испытывающим взглядом давя хлопца, мельник мрачно произнёс:

– Демьян верно сказал…

Эти слова словно обухом ударили Ефимку; у него даже мелькнула мысль немедленно бежать.

Но мельник продолжал дальше:

– …к Ружевичу надобно. А пока полиция сюда доберётся, мы тоже всем миром поразмыслим, что да как. На санях ничего не трогать! Пусть урядник с приставом разбираются. – Обведя всех угрюмым взглядом, он вдруг спросил: – Есть охотники отправиться в волостную управу? Без принуждения чтоб…

Толпа невольно попятилась. Все, конечно, понимали, что без урядника, а то и самого пристава тут никак не обойтись, но теперь вряд ли кто согласится ехать через проклятое урочище.

– Мешок жита смелому перепадёт, – сказал Домаш. – Слово даю.

Насчёт твёрдости своего слова мельник мог бы и не говорить. Селяне ему верили и знали: коль пообещает, сдержит данное обещание.

– Тут, Евсеич, прикинуть бы надобно, – загадочно ответил Панас. – В одиночку щас ни в жисть охотников не сыскать. Нашто тое жито, кали можа статься, головы уже не буде. А на троих, а то и на пятерню мешок и делить нечего. Вот ежели б не в одиночку… и каждому по мешочку… тады…

Домаш пожал плечами и тихо произнёс:

– Не мне одному это надобно… Нет так нет. Пошли до пана, а там видно будет. Пущай он кого-нибудь из своих людишек пошлёт.

– Ага. Вот хотя бы Михея, – взбодрились мужики. – Он-то как раз подойдёт для этого – тот ещё колдун!

Случайное напоминание о Михее вдруг добавило толпе скверного чувства и стразу породило новые домыслы. Мельник тоже подумал о Михее, но вслух ничего не сказал. Глянув на Ефимку, он, казалось, чересчур уж спокойно для такого момента произнёс:

– Пошли. По дороге всё и расскажешь. Всё как на духу… – Обратив внимание на крайнюю взволнованность хлопца, мельник совсем мирно добавил: – Не робей. Коль нет вины, так и беспокоиться не об чём…

Мельник вдруг обвёл взглядом толпу и удивлённо обратился к Ефимке:

– Я гляжу, тут почти вся деревня… А мать-то твоя где?

– Так я ж её проводил до Ляскович, да и назад вертался, а тут вдруг это… В Лясковичах её дядька Василь встретил. К нему подалась....

– Понято. Пошли.

Мельник первый шагнул по направлению к панскому фольварку². С одной стороны шёл Демьян, с другой – Ефимка.

Толпа ожила, зашевелилась и, как это часто бывает, инстинктивно сплотившись перед лицом беды, единым людским сгустком поплыла следом за мельником.