Женщины на грани нервного срыва
После морских приключений все трое зашли в какой-то полупустой ресторанчик (смерч и непогода разогнали публику с пляжей и набережной), пообедали и поехали домой. Алексей попрощался возле корпуса и спустился в «Актер». Лена легла на диван в зале и включила телевизор, а тетушка, укутавшись в плед (прохладно – какая благодать!), уселась на террасе в кресло и слушала дождь, управляемый весьма искусным дирижером. Ливень сменялся моросью, трубный гул – барабанной дробью, солирование отдельных инструментов – взрывом оркестра небесных хлябей. Можно было бы и соснуть, но Кольгриме было не до сна. Небо шевелилось, как монстр, а в голове были такие же мутные гнетущие мысли. Изредка в сознание врывался звук проходящего внизу поезда, шипение машин на трассе вдали, чей-то крик или смех, но они лишь добавляли нотки в минорный концерт ненастья.
Похоже, старушка всё же задремала. Проснувшись от внутреннего толчка – ее во сне окружили кривляющиеся бесы – она усилием воли уняла стук сердца, но тревога осталась. Сон как рукой сняло. «Чего они так беснуются? – думала Кольгрима. – Обманула я их, провела, так чего ж теперь беситься? А, по штату… Ничего, мы еще повоюем! Какая там самая длинная война была в мировой истории?»
– Лен! – крикнула Кольгрима. – Какие длинные войны знаешь? Столетнюю, еще?
Елена выключила телевизор.
– Пуническая между Римом и Карфагеном, больше ста лет. В Китае – двухсотлетняя в период Воюющих царств, тоже до нашей эры. А самая-самая – лет триста – между Нидерландами и каким-то британским архипелагом около Корнуолла. Ее объявили и забыли про то. Она закончилась лет тридцать назад, а начал ее сэр Оливер Кромвель.
– Всё-то ты знаешь! Когда только успела, я вот ни черта не помню! Беру двухсотлетнюю, как в Китае. Я им еще задам, анчуткам!
– Кому, китайцам? Ты это о чем, тетушка?
– Каким китайцам! Есть кто поближе. – Тетушка вдруг сорвалась с кресла, стащила племянницу с дивана и пошла вышагивать с ней танго, голося Besame mucho16 своими словами:
– Беса я, беса я мучу. / Знай же, проклятый, оставлю тебя на бобах! / Беса я, беса я мучу, / Чтоб тебе, мерзкому, ночью застрять в зеркалах!
– Вообще-то это болеро, – сказала Елена и, перехватив инициативу, запела по-испански:
– Besame, besame mucho, / Como si fuera esta noche la ultima vez. / Besame, besame mucho, / Que tengo miedo tenerte, y perderte despues.
– Забойно поешь. Чего б тебе в «Голос» не податься?
– Составь протекцию. Аксюте с Градским напой.
– Да они, как услышат, и так повернутся! Алексей бы, точно, повернулся.
– Не подначивай, тетушка!
На следующий день в конференц-зале состоялась презентация работ Алексея под названием «Женщины на грани нервного срыва». Зрители, ожидая зрелища в жанре ню, а то и клубнички послаще, а кое-кто еще подогретый и воспоминаниями об одноименном фильме знаменитого испанского режиссера Педро Альмодовара, в котором жены, мужья, любовницы и любовники переплелись под таким острым соусом, что напоминали скорее не испанское блюдо, а спагетти, забили зал до отказа.
Фотохудожник выступил с часовой лекцией о великих фотографах прошлого, признанных мастерах портрета. Показал на экране фотографии великих политиков, писателей, ученых, артистов. Одно лишь перечисление имен мастеров, снимавших Герцена, Россини, Бакунина, королеву Елизавету, Альбера Камю, Сальвадора Дали, Модильяни, Альберта Эйнштейна, Эрнесто Че Гевара, Вивьен Ли, Коко Шанель и других знаменитостей – Сергей Левицкий, Надар, Артур Сасс, Альберто Корда, Джон Кобал, Сэм Шоу, Максим Дмитриев, Робер Дуано, Сесил Бетон, Нина Лин – впечатлило даже знатоков и мастеров кино- и фотоискусства, кинооператоров и фоторепортеров, которых среди присутствующих было немало. Елена с удивлением, радостью и поминутно возраставшей гордостью смотрела, как тепло принимают Алексея виртуозы киноиндустрии. Похоже, его имя было хорошо известно в их среде.
Портреты, выполненные Алексеем, были просмотрены с воодушевлением. Конечно же, зрителей чрезвычайно впечатлили обнаженные женские тела на грани нервного срыва, что было естественно, поскольку в зале присутствовали в основном люди искусства, хорошо знающие эту грань и всё, что за ней. Популярный режиссер Адам Райский, известный эпатажными сценами, балансирующими на грани эротики, после просмотра встал и сказал:
– Думаю, выскажу общее впечатление. Фото достойны Vogue, а некоторые и разворота Playboy. Фактура потрясающая! А кто Нефертити? Рядом со мной сидит юное создание, точь-в-точь она. – Райский указал мизинцем на Елену. – Это ваша модель?
– Похожа? – хотел уклониться Алексей от ответа, но Елена встала и громко произнесла:
– Да. Это я! Хороша?
Ответ девушки сорвал аплодисменты собравшихся. Явственно прозвучала реплика:
– Запал! Запал Адам на Еву!
Не меньший интерес вызвали у зрителей ответы фотохудожника на вопросы, иногда с подковыркой от молодых, еще мало проявивших себя в культуре людей. Подкупало, что Алексей рассказывал о мастерах без лишнего придыхания и особого пиетета, а как о своих коллегах и добрых знакомых, уснащая речь интересными подробностями их жизни и творчества, практически не известных присутствующим.
– Алексей! – звучно спросила яркая дама, явно ведущая актриса не самого захудалого театра. А может, и корреспондент областной газеты. Кто их знает, этих вопрошающих женщин? – В чем главный творческий секрет фотохудожника? Ваш секрет? – И так жадно вперила в стройного молодого человека свой ясный взор, что всем стало ясно, чего она хочет.
Алексей не остался в долгу:
– Фотомастера имеете вы в виду? Конечно же, подбор модели. Это гораздо важнее, чем даже подбор полового партнера. Ведь в портрете, даже ню, главное не тело, а душа, не партнерство, а сотворчество. Конечно же, модель надо любить, но любить как созидательницу прекрасного. И как мне кажется, не для Vogue или разворота Playboy, хотя и туда почту за честь попасть. А еще – нужен третий…
– Ага, всё-таки треугольник? – сообразила дама. – Чтоб страсти кипели?
– Да. Третья – Муза! Но кроме этого есть еще пара секретов. – Алексей явно уводил разговор со скользкой темы. – Позволю перефразировать классика. Фото – та же добыча радия. / В грамм добыча, в годы труды. / Нащелкать единого фото ради / Тысячи тонн сплошной лабуды. В поисках ракурса, освещения, цвета, колорита, композиции надо не лениться снимать и снимать. Не вылезать из художественных музеев и галерей. Портреты и скульптуры подскажут, как меньше делать лабуды, имея в руках два фантастических орудия: Photoshop и Corel Painter. И снимать надо только красивое, а для этого надо увидеть в земном ангельское. И еще раз скажу: модель надо любить.
– А если десятки моделей? Сотни? Всех любить? – не унималась дама.
– Всех без исключения, – улыбнулся Алексей.
– А что самое сложное в вашей работе? – задал разумный вопрос начинающий фотограф.
– Поймать момент. Не внешний. А внутренний. Услышать толчок сердца: вот оно, щелкай! Как правило, всегда опаздываешь. Но фальц-старт еще хуже. А еще увидеть образ задолго до того, как появится модель, – Алексей посмотрел на Елену. – Он мучает, не отпускает, не дает уснуть…
Обалдемон!
После душноватой презентации публика повалила на свежий воздух – поостыть, выпить и закусить под черным мерцающим небом взморья. Отдыхающим открыли объятия кафе на площадке перед главным корпусом санатория, кафе на пляже и скрытый в бамбуковой рощице «Хуторок». Туда и повели организаторы вечера Алексея и тех, кто был с ним, а также самых уважаемых гостей санатория, в том числе Адама Райского, яркую даму, охочую до незамедлительных ответов молодых людей, и дюжину известных и неизвестных деятелей искусства. За минуту, пока взрослые шли к месту заслуженного застолья, они едва не оглохли от воплей аниматоров и детворы, победно завершавших на асфальте игру в пионербол.
Ничто не беспокоило отдыхающих посетителей «Хуторка». Разве невидимый комар прожужжит над ухом да укусит в щиколотку – совсем как укор совести подступит к сердцу, а уколет что-то там в голове.
За столиком с Алексеем расположились Кольгрима с Еленой, Адам Райский, яркая дама, назвавшаяся Каролиной, и начинающий фотограф Миша. Тот, как банный лист, прилепился сначала к Алексею, расспрашивая его о тонкостях работы с моделями, а потом к Елене, тут же предложив ей сняться в сессии ню.
– Что, прямо здесь? – спросила Елена.
– Нет, зачем же, тут народ.
Чтоб юноша отвязался, Лена поцеловала Алексея в щечку, и Миша, похоже, аргумент понял.
Каролина объяснила, что ее имя означает «королева», а Райский компетентно заявил, что Адам – это человек из глины, самый первый из людей – «первочеловек», и что имя это носят только великие люди. Елена проиллюстрировала мысль режиссера, назвав экономиста Адама Смита и поэта Адама Мицкевича, начинающий фотограф вспомнил певца Сальватора Адамо, а Кольгрима добавила туда же еще всестороннего деятеля Адама Черторижского и невезучего автомобилиста Адама Козлевича, владельца «Антилопы-Гну».
– Еще у меня семь приятелей в Израиле, и все, как один, Адамы, – сказала тетушка. – А там они все великие, все «первочеловеки».
Каролина усиленно хлопала накладными ресницами, соображая кого бы привести еще в качестве примера, но вспомнила только Адама и Еву.
– А вы, юное создание, – обратился первочеловек к Елене, – как я понял, Елена. Истинно Елена Прекрасная!
– Поняли верно, – согласилась девушка. – Истинно так.
– А вы, Алексей, – не унимался Райский, – удивительно похожи на фотографию Модильяни. Мне даже на мгновение показалось, что это вы.
– А чего казаться. Я и есть, – засмеялся Алексей.
– Вы прямо, как верховный бог, хотите всем дать имена, – съязвила Елена, порадовав тетушку.
– Ну, скажем, не верховный бог…
– Достаточно того, что бог кинематографа, – сказала Лена. – Значит, имеете право.
Райский расплылся в умилении самомнения.
– Улестила, племянница! – шепнула Кольгрима ей на ушко. – Так держать!
– А я верховный жрец, – пошутил начинающий фотограф Миша, – от слова «жрать». Люблю стол с едой!
– Да кто ж, голуба, не любит стол яств? – спросила больше саму себя Кольгрима. – Лишь бы на нем ничего другого не стояло.
Все знали, что они любят, не медля заказали это, и официант быстренько нагрузил стол яствами и выпивкой. Тосты взял на себя говорливый режиссер, умудряясь всякий раз сообщать о своем участии еще в одном международном или российском конкурсе и очередном дипломе или статуэтке. Все поздравляли участника и лауреата и опрокидывали рюмки и бокалы, пока всем не стало просто хорошо. Но вокруг столика пока не танцевали и на него не лезли. Может, потому что рядом спокойно трапезничали другие народные лица.
За ужином Райский сыпал анекдотами, а когда на столе опустело, увел Елену танцевать на площадку перед главным корпусом. Он не отпускал девушку, станцевав с нею три танца кряду. Каролина же вцепилась в Алексея и рассказывала ему что-то жутко интересное, сопровождая щебет порханьем ресниц и улыбками-удавками. Пришлось бедняге танцевать с ней. Когда пары удалились, Миша услаждал Кольгриму пространными рассуждениями о расцвете российского искусства, рэперах и новых версиях смартфонов с двумя дисплеями. Тетушка искусство и певцов еще терпела, но от двух смартфонных экранов пришла в экстаз. С трудом сдержав себя, спросила:
– А зачем два экрана? Одновременно смотреть? Окосеть можно! Моему родственнику Змею Горынычу, может, и подошел бы, хотя ему лучше три дисплея, по одному для каждой башки.
Миша глядел на Кольгриму широко открытыми глазами, не понимая, шутка это (аллюзия по-научному) или иная стилистическая фигура речи. Поскольку трехглавые змеи не укладывались в его жизненную концепцию, он продолжил объяснять, какой смартфон с двумя дисплеями круче – Yotaphone, Hisense A2 Pro или Meizu. Хорошо в это время вернулись пары с танцев, что дало возможность начинающему фотографу в дальнейшем совершенствовать свое мастерство.
За соседними столиками скучно пили, скучно ели, скучно перебрасывались словами, и даже не ходили танцевать. Кольгрима, заметив, что Алексей и Елена оба «хороши» и опасаясь, как бы это не возымело нежелательного развития событий с участием алчных Адама и Каролины, решила слегка позабавить публику.
Когда все уселись за стол и разлили вино, Райский, уже не вставая с места, в пятый раз произнес вариативный тост за прекрасных дам, В этот момент Алексей неожиданно преобразился. На нем оказалась желтая, как лимон, куртка, перехваченная красным льняным кушаком, перед ним лежала синяя папка, а в зубах был зажат карандаш. Преображенный фотохудожник хрипло крикнул:
– Papa Libion! Absinthe avec le champagne!17
Не обращая внимания на удивленных до икоты Адама и до немоты Каролину (Миша и без этого добрался до грани онемения), новоявленный тип вынимал из папки листы бумаги и рисовал на них эскизы. Похоже, он хотел передать что-то одно ему видимое, так как вовсе не смотрел на модель. Райский собирался уже спросить дам, что это с Алексеем, но вместо Елены и Кольгримы увидел молоденькую брюнетку в милой шляпке, в изящном, но старомодном платье вызывающе красного цвета и шатенку, тоже в шляпке, но в более скромном и тоже несколько старомодном платье в крупную продольную полоску. Стол перед дамами был чист, никаких крошек и следов пиршества. Шатенка и брюнетка, тоже не глядя ни на кого, очевидно пребывая в своем недоступном окружающим времени, потягивали из изящных чашечек кофе. И какой там портрет, какие обнаженные тела, господа? Какая ню? Видели бы вы эти белые руки, из-за которых мужчины потеряют головы!
Обомлевшие Адам и Каролина сдулись, как два шарика, и на цыпочках покинули кафе, боясь повернуться и увидеть еще что-нибудь такое, что было за гранью их разумения и выше их эротических и социальных фантазий.
Миша сидел напротив троицы и не иначе как в трансе повторял:
– Обалдемон!.. Обалдемон!.. Обалдемон!..
За соседними столиками спросили друг друга: «Вы что-нибудь заметили?» – и продолжили насыщаться, переваривать пищу и информацию. А вот действительно обалдевший официант, привыкший ко многим закидонам артистов любых жанров и уровней, молча взирал со своим коллегой на трех оборотней и на заколдованное место, боясь подойти к нему и положить на стол счет.
На распутье
Против ожидания, после такой фееричной сцены, способной украсить любой спектакль или фильм, и нервной встряски сексуально озабоченный режиссер и любвеобильная дама не потеряли интереса к Елене и Алексею, а лишь раззадорились. Привычную тягу к свеженькому этот таинственный, необъяснимый случай в «Хуторке» лишь усилил. В киноиндустрии и на театре кого только и чего только нет, но явленное в «Хуторке» чудо с преображением молодого человека и сошествием (а чем же еще?) двух красавиц, разодетых по моде столетней давности, разбудило в режиссере чисто профессиональный интерес: как такое могло произойти, и кто умудрился это сделать? Одна красуля была Леночка, это понятно. Но откуда взялась вторая?.. О старушке Райский, естественно, не подумал. Каролине же было просто досадно, что не успела довести красавчика до кровати. Но ее ложе в ту ночь не пустовало. Покинув кафе и не оглянувшись ни разу, Адам со спутницей не заметили, как очутились у Каролины и, выбрав из трех классических вопросов русской интеллигенции основной – «Что делать?», до утра плотно обсуждали его. На завтраке они попросили посадить их за один столик и окончательно договорились помогать друг другу в освоении нового пространства. Времени для этого, думали они, у них предостаточно.
Преображенная же тройка какое-то время жила своей внутренней, недоступной разумению посторонних наблюдателей, жизнью, а потом, когда практически все посетители разошлись, незаметно исчезла, оставив вместо себя девушку, фотографа и старушку. Миши уже не было, так как он еще до этого как-то незаметно испарился. Бабуля тут же расплатилась за шестерых, троица встала и ушла. Официант хватил бокал коньяку, посидел в глубоких раздумьях ровно одну минуту и, покачивая головой, принялся убирать с покинутых столов остатки еды и посуду.
– Боюсь, поджидает эта халда меня, – сказал Алексей. Лена пожала плечами и фыркнула.
– Да ты не бойся! – сказала Кольгрима. – Она уже давно в постели режиссера. Поверь мне! Лен, пригласим боязливого кавалера к нам. Там кушетка есть.
Лена опять пожала плечами. Она не могла избавиться от испытанного потрясения, когда вновь оказалась в прошлом, а рядом сидел Модильяни! Видя состояние девушки, тетушка погладила ее по руке:
– Не переживай! Всё это гипноз, голограмма, 3D. Я не разбираюсь в физике и технике, вон Алексей наверняка знает, что это. Сама посуди, откуда тут взяться Моди? Тут даже моего зеркала нет.
Алексей прислушивался к ним, но ничего не понял. Он так увлеченно рассматривал в кафе откуда-то взявшиеся рисунки не иначе этого самого Моди, что не заметил перемен, происшедших с ним самим и его спутницами. Молодой человек, улыбаясь и что-то напевая себе под нос, послушно плелся в гости. Как всякий, кто подшофе.
Дома тетушка уложила гостечка на кушетку, а сама решила погадать на картине Васнецова «Витязь на распутье». Она достала ее из своей папки, положила на столе, задумалась. Подошла Елена.
– Что, тетушка, на живопись потянуло?
– Потянуло, племянница. Правда, хороша картина?
– Она как-то связана с сегодняшним вечером?
– Всё-то ты замечаешь! Связана. Вот только как, пока не знаю.
– Зато я знаю. – Лена села рядом с тетушкой, подвинула к себе репродукцию. – Тут же распутье, выбор. А выбора нет. Но он всегда есть. Вот этот боец вместе со своим конем и задумался. И с тобой, заодно.
– Иго-го! – по-лошадиному отозвалась Кольгрима. – Ты права, нет выбора, но он есть.
– Ты же мне гадала уже, тетушка. В самом начале, помнишь? По тарелкам, как по трем этапам моей жизни. От большой к маленькой – по Ремарку, или от маленькой к большой – по Прусту. А?
– А с чего ты взяла, что я собираюсь гадать тебе? Может, себе? Эгоистка ты всё-таки!
– Гадай на здоровье! – Лена встала. – Что я, против?
– Сядь! – жестко произнесла Кольгрима. – Не ерепенься! Сначала с мое поживи!
Лена села:
– Прости!
– Я тебе тогда еще сказала, что в одном пути (по Прусту) сначала страдания будут (скол на тарелочке), а потом взлет и успех, а в другом сразу же успех, и лишь потом падение и терзания…
– Так у меня сразу всё: и терзания и успех, и взлет и падение.
– Вот-вот. Ты выбрала третий путь, чисто русский. В лоб, абы как и на авось, «прорвемся!». Потому я эту картину и достала. Ведь на ней этот камень не три пути пророчит, а один. «Как прямо ехать – живу не бывати. Нет пути ни проезжему, ни прохожему, ни пролетному…». Мхом заросли надписи о двух других дорогах, да и на земле их нет. Одна лишь – вперед, по болоту да по костям, под вороний грай и кровавые облака…
– И что?
– Прорвемся, племянница! Ложись, поздно уже. И я лягу.
Кольгрима легла и думала про то, что камень на картине для всех, кто проезжал мимо него до этого витязя, стал надгробным. Что он и в Финляндии, и в Израиле, и в России одинаково священен. Мимо него, этого «выбора без выбора», не проедешь. А не проедешь, так возле него и помрешь. Вместе с конем. Даже если поворотишь вспять. Надо проехать!
А еще думала о том, что камень-то вроде как один и тот же, но вот в Финляндии выбирают одну дорогу, в Израиле вторую, а в России третью, в лоб! В первый раз такие мысли посетили ее – вот не было заботы! «Куда бы ни пошел у нас человек, – слушала в полудреме тетушка свои мысли, – везде получит по полной программе, мало нигде не покажется. Налево пойдет, семью справа потеряет, направо пойдет, весь народ слева останется. Вот и идет прямо, лбом в стенку, за которой гробешник и плита… те самые… что у Ленкиной тетки Клавдии и дядьки Николая…»
Хабанера
Утро выдалось тихое и безоблачное. Припекать стало чуть ли не с самого восхода солнца. Отдыхающие, до завтрака побывав на пляже, быстренько перекусили и вновь спешили к морю – занять лежаки, открыть лучам свои объятия и обугливаться на зависть северным друзьям и коллегам.
– Как насчет купаний и загара? – спросил Адам.
– Я бы еще поспала, – отозвалась Каролина. – Пожалуй, вздремну.
– А я наверх, найду Елену с бабулей. Парень наверняка у них.
– Ты знаешь, в какой они квартире? – встрепенулась дамочка.
– На ресепшене скажут. Она Краснова, побеждала в разных конкурсах.
– Я с тобой!
– А бай-бай?
– Какое там!
– Обижаешь, Кралюшка. Я что, schwach18?
– Да нет, Адамчик, тут другое.
– Ясно. Не швах, но не шах. Ну как знаешь. Посиди в теньке. Смотаюсь за цветами.
С букетом цветов и коробкой конфет они поднялись по длинной, проклятой не раз Кольгримой, лестнице к дому. В регистратуре им назвали номер квартиры. Лифт бесшумно доставил гостей наверх. Позвонили в дверь.
– Ухажер пожаловал! – Лена увидела на экране Адама. – Леш, открой!
Алексей открыл дверь. Пред ним в цветах и улыбках нарисовалась сладкая парочка.
– Это мы! – представился Райский. – На чашечку чая! Не прогоните?
– Проходите, раз пришли, – послышался глуховатый голос Кольгримы. – Лауреатам и членам всегда рады! Простите, не встаю, ноги слабы.
– Алексей! – звонко воскликнула Каролина, схватив молодого человека за руку, приостановив свою мысль, но она и без того была видна.
– Каролина! – натужно отозвался фотохудожник.
– А где Леночка? – обратился Райский к старушке, сидящей в кресле. – Хочу засвидетельствовать ей мое почтение! – Он открыл коричневую коробку конфет. – Ассорти шоколадно-волшебных бутылочек. С алкогольной начинкой. Для де-евоче-ек! Как съешь конфетку, так и воспаришь духом в эмпиреи! Производитель не абы кто, не «Красный Октябрь»! Сам Anthon Berg, датский шоколадмейстер!
При слове «производитель» Кольгрима ухмыльнулась, уж очень оно подходило этому ходоку! А вспомнив картину «Ходоки у Ленина» старушка и вовсе прыснула от смеха.
– Да ты садись, лауреат! Положим, милок, настоящих шоколадных конфет от фабрики «Красный Октябрь» ты в жизни не пробовал! – сказала она.
– Да чего там! – отмахнулся режиссер. – Совковая продукция!
– Сам ты совок мусорный! – обозлилась Кольгрима. – Весь мусор со своего кино собрал и тут вываливаешь мне! Антон Берг! Антон Берг! Что ты знаешь о нем?
– Вот, ассорти.
– Это был бакалейщик, славный парень, Антон. Знавала его. По Копенгагену. Он там открыл свой первый магазин в самом конце девятнадцатого века.
Райский услышав эту подробность биографии основателя фирмы-«Поставщика Королевского Двора Дании» от живой еще свидетельницы, беспомощно оглянулся, но Алексей кивнул, подтверждая, что, да, именно в конце девятнадцатого века.
«Сумасшедшие все!» – нарисовалось на физиономии Райского.
– Так где же Леночка? – заерзал он на стуле.
– Антон стал использовать лучший шоколад, марципан, карамель, нугу, джем… – с издевкой продолжала тетушка.
– Ее нет? – спросил Адам.
– Нетерпеливый! Одевается! – буркнула Кольгрима. – Это ж девица, а не солдат. Тебе, мужику, штаны натянул и хоть в Госдуму! Но погляжу в нее, там многим и штаны не нужны!
– Я тут! – Из спальни вышла обворожительная шатенка в шляпке, поля которой прикрывали глаза, в несколько старомодном платье в крупную продольную полоску. Красавица сделала реверанс. Райский бросился целовать ей ручку, как замужней даме, запамятовав, что девушке лучше было бы просто поклониться. От божественной руки шатенки Адам и вовсе ошалел.
Кольгрима с ехидцей поглядывала на них, ожидая, вспомнит ли режиссер о второй даме.
– Да, а вторая дама, брюнетка в красном – кто была?
– Фантом! – небрежно бросила Лена, так что тетушка даже крякнула от удовольствия. – Вы, Адам Львович, чересчур заточены на красоток! Смотрите, истончитесь!
Кольгрима подскочила с радостным воплем в кресле и прошлась вокруг остолбеневшего Райского с Хабанерой:
– У любви, как у пташки, крылья, / Её нельзя никак поймать. / Тщетны были бы все усилья, / Но крыльев ей нам не связать. / Всё напрасно – мольбы и слёзы, / И красноречье, и томный вид, / Безответная на угрозы, / Куда ей вздумалось – летит. / Любовь! Любовь! Любовь! Любовь!
Тетушка была уже не тетушка с больными ногами, а порывистая брюнетка в красном платье, чистейшее сопрано. Райский так и сел и стал машинально одну за другой поглощать конфеты, а Каролина и вовсе онемела. Она даже вспотела от потуги прокомментировать как-то эту фантастическую сцену. Был бы тут Миша, подсказал и сам весь день повторял: «Обалдемон! Обалдемон!»
Добила гостей Елена, когда пропела то же самое глубоким бархатистым меццо-сопрано на французском:
– L’amour est un oiseau rebelle / Que nul ne peut apprivoiser, / Et c’est bien en vain qu’on l’appelle / S’il lui convient de refuser. / Rien n’y fait, menace ou prière. / L’un parle bien, l’autre se tait. / Et c’est l’autre que je préfère. / Il n’a rien dit mais il me plait. L’amour! L’amour! L’amour! L’amour!
В отличие от тетушки племянница была очень собрана. Собственно, чего ожидать другого от дамы безукоризненных манер? Весь ее облик говорил о большом внутреннем напряжении, которое может вынести только сильная женщина. Был виден тонкий рот, слегка выдающиеся скулы, тонкие очертания лица,
Алексей с восторгом смотрел на поющую красавицу, Едва шатенка замолкла, он выскочил на середину комнаты и стал петь, но не короткую солдатскую песню, как дон Хозе в этом месте оперы где-то на задворках сцены, а куплеты Эскамильо:
– Toréador, en garde! Toréador! Toréador!19
– Вам бы, Адам Львович, вот что снимать! – сказала тетушка. – Классику! Любовь! Трагедь! – Она незаметно оказалась в кресле в прежнем облике. – А то снимаете черт знает что! Бабенок на панели! Ладно бы снимали их только себе, а то угощаете ими всех нас!
Райский пощупал слабой рукой сидение стула, встал и на слабых ногах тихо-тихо, не прощаясь и не оглядываясь, покинул пристанище ведьм. За ним вымелась и Каролина.
– Фу! – вздохнула тетушка. – Воздух стал чище!