Письма к брату Тео

21
Вам, июнь 1879 г.

Дорогой Тео!

Уже достаточно поздно, почти полночь, но я все равно хочу успеть написать тебе сегодня пару строк. Прежде всего потому, что я так давно не писал тебе, но, дорогой мой, о чем я могу рассказать? Меня захлестнула здешняя работа настолько, что дни могут проходить один за другим, и часто не хватает времени даже подумать о тех вещах или заняться теми вещами, что занимали раньше. Но что в особенности заставило меня написать – это новости из дома, а именно предложение отправить тебя в Париж на 6 недель. Если ты поедешь туда, то будешь проезжать Боринаж. Рассмотришь ли ты возможность провести здесь день или больше? Мне бы так хотелось, чтобы ты узнал эту страну! В ней так много уникальных вещей, которые сможет отметить только очень внимательный человек…

Несколько дней тому назад у нас была часов в 11 вечера гроза. Совсем близко отсюда есть место, откуда можно видеть под собой большую часть Боринажа. Трубы, горы каменного угля, малые жилища горняков и целый день напролет движение черных фигурок, как на муравьиной куче. Совсем вдали – темные еловые леса, перед ними белые домики рабочих и вдали на горизонте кое-где церковные колокольни и старая мельница. Обычно надо всем этим стоит нечто вроде тумана. Тени проходящих облаков производят своеобразные эффекты света и тени, напоминающие картины Рембрандта, Мишеля или Рейсдаля. Во время грозы, среди абсолютно черной ночи, когда при свете молнии время от времени на мгновение все становилось видным, получалось замечательное впечатление. Совсем близко, одиноко в открытом поле стоит большое мрачное строение – рудник Маркасс; в эту ночь, среди проливного дождя, в блеске молнии, он напоминал колосс Ноева ковчега. Под впечатлением этой грозы я сделал сегодня во время урока Библии описание кораблекрушения.

Я много читаю сейчас «Хижину дяди Тома». Сколько еще рабства на свете, и в этой удивительно хорошей книге эта важная проблема обсуждается с такой мудростью, любовью, интересом и пылом по отношению к настоящему благосостоянию несчастных угнетенных, что невольно опять возвращаешься к ней и каждый раз находишь еще что-нибудь.

Я не знаю лучшего определения для понятия искусства, чем это: «Искусство – это человек в соединении с природой, которую он освобождает». Природа, действительность, истина – однако с тем значением, восприятием, характером, которое в ней выделяет, подчеркивает художник и которым он дает выражение. Картина Мауве, Мариса или Израэльса говорит больше, чем сама природа. Так и с книгами. В «Хижине дяди Тома» в особенности художник выдвигает вещи в новом освещении, и каким-то образом в этой книге, начинающей стариться, вещи остаются новыми. Она так тонко прочувствована, так продумана, так мастерски написана, с такой большой любовью, серьезностью и так искренно. Она так смиренна, проста и в то же время так по-настоящему возвышенна и благородна…

Через полгода после того, как Ван Гог начал читать проповеди в Боринаже, его работу приехал проверить проповедник из Брюсселя и, найдя Винсента в ужасающем состоянии – жертвенный Винсент выглядел оборванным и грязным настолько, что сам походил на шахтера, – предложил уволить Винсента, не оценив его христианских порывов разделить с рудокопами все их тяготы жизни. Для будущего художника это стало настоящим ударом. Данное препятствие было не первым на пути Ван Гога к тому, чтобы стать проповедником. Формальные требования противоречили его видению того, каким должен быть настоящий миссионер еще при попытке поступить в Амстердамский университет. Его учитель греческого языка, богослов Маурицио Мендес Да Коста, готовивший Ван Гога к поступлению на теологический факультет, так вспоминал о взглядах художника на суть богословия: «“Мендес, – говорил он, – неужели ты, в самом деле, убежден, что мне необходимы эти немыслимые правила (греческого языка. – Прим. ред.). Ведь все, что я хочу, – это примирить бедных, обделенных созданий с их земным существованием!” Конечно, как учитель я не мог с ним согласиться, однако в глубине души признавал его правоту. Винсент же не отступал и уверял, что “Путешествие Пилигрима в Небесную страну” Джона Баньяна, Томас Кемпис и перевод Библии – это все, что ему нужно». После увольнения Винсент приходит в отчаяние и совершает нелепую пешую прогулку в Брюссель к мистеру Абраму Питерсену – преподобному евангелисту из Мехелена и Лёвене, которому показывает несколько набросков рудокопов, сделанных в Боринаже. Несмотря на то что рисунки были будто бы сделаны детской рукой, преподобный что-то разглядел в них и предложил Винсенту не оставлять занятий рисованием. На тот момент Ван Гогу было уже 27 лет.

22
Кем, 5 августа 1879 г.

Дорогой Тео!

Пишу тебе в спешке. Ты должен отправляться в Париж совсем скоро, не так ли? Если так, то напиши, в какой день и в какое время, и, скорее всего, я увижусь с тобой на станции. Я искренне желаю, чтобы ты смог остаться тут на день или больше, или меньше.

У меня будет возможность показать тебе несколько рисунков, некоторые отсюда, не то чтобы одни они были достойны твоего времени, но в них, в этих видах, в местной самобытности ты легко найдешь что-то привлекательное для себя, настолько этот регион живописен во всех своих проявлениях! Ты когда-нибудь читал «Тяжелые времена» Диккенса? Это выше всяческих похвал. Один из персонажей – рабочий Стивен Блекпул. Он очень детально изображен и вызывает сильнейшую симпатию.

…Я недавно был в одной мастерской, у священника Питерсена, который пишет в манере Шельфхута и Хоппенбрауерса и понимает кое-что в искусстве.

Он попросил один из моих набросков и рисунки с типами горняков. Я иногда сижу до глубокой ночи и рисую, желая сохранить некоторые воспоминания и оживить в памяти то, к чему меня невольно приковывает созерцание вещей.

Но, мой дорогой, мне некогда, я должен еще написать Терстеху и поблагодарить его за ящик с красками и за наполовину уже использованный альбом, которые он мне прислал.

В Брюсселе я купил у одного еврея-книготорговца большой альбом для набросков из старой голландской бумаги…

Винсент

23
Кем, июнь 1880 г.

…Я – горячий человек, который способен и обречен делать более или менее нелепые вещи, в коих потом мне приходится часто раскаиваться. Мне случается говорить и действовать несколько торопливо, в то время как было бы лучше выдержать с большим терпением. Полагаю, что и другим людям случается делать подобные глупости.

Однако что же при таких условиях делать – нужно ли считать себя опасным и ни к чему не пригодным человеком? Не думаю. Дело идет о том, чтобы попытаться всеми средствами самому извлечь пользу из своих страстей. Чтобы назвать одну из них, укажу хотя бы на мою почти неистребимую страсть к книгам. Я чувствую такую же потребность постоянно учиться, изучать, как, может быть, есть хлеб.

Ты поймешь это! Когда я был в другой обстановке, в окружении картин и художественных произведений, меня, как тебе известно, захватила к ним сильная страсть, доходившая до энтузиазма. Я и сейчас, находясь вне этого окружения, не раскаиваюсь в этой страсти и часто тоскую по стране картин.

Ты, наверно, помнишь, что я очень хорошо знал – может быть, знаю и сейчас, – чем был Рембрандт или чем были Милле, Жюль Дюпре, Делакруа, Миллес или, наконец, Маттейс Марис. Пусть сейчас у меня нет этого окружения, однако остается нечто, называемое душой, причем утверждают, что это нечто никогда не умирает, живет вечно и непрестанно ищет и стремится все дальше и дальше.

Итак, вместо того чтобы поддаваться тоске по родине, я решил, что родина для меня везде; вместо того чтобы впадать в отчаяние, я избрал себе деятельную меланхолию, поскольку я в состоянии действовать; иными словами, я предпочел меланхолию надеющуюся, стремящуюся, ищущую – безмолвно пребывающей в отчаянии. Я изучал более или менее серьезно те книги, которые оказывались в моем распоряжении, так, например, Библию, «Французскую революцию» Мишле и, прошлой зимой, Шекспира, немного Виктора Гюго, Диккенса и Бичер-Стоу, а недавно – Эсхила и некоторых классиков, так же как и нескольких великих «малых мастеров».

Ты знаешь, что к таким «малым мастерам» причисляют, например, Фабрициуса и Бида.

Однако тот, кто поглощен всем этим, иногда кажется другим людям отталкивающим, неприличным и, независимо от своей воли, грешит в той или другой степени против известных форм, обычаев, светской пристойности. И все же жаль, когда на это обижаются. Ты, например, ведь знаешь, что я часто неряшлив в одежде, – я это признаю и признаю, что это неприлично. Но печаль и бедность имеют свой смысл, к тому же они зачастую служат средством для создания себе уединения, необходимого для того, чтобы углубиться в изучение того, что тебя захватывает…

…Все это поглощает, все это занимает человека, все это побуждает его мечтать, думать и размышлять. Вот уж, кажется, пять лет, точно не могу сказать, как я без места и блуждаю; и ты скажешь: с такого-то и такого-то времени ты опустился, ты потух, ты ничего не сделал.

Разве это действительно так?

Правда, я или сам зарабатывал себе на хлеб, или его мне давал из милости кто-либо из друзей, – я жил так хорошо или так скверно, как мог; правда, я потерял доверие многих людей; правда, что мои денежные дела находятся в печальном состоянии; правда, что не менее мрачна и моя будущность и что я мог бы лучше начать мою жизнь; правда, что как раз для того, чтобы заработать себе на хлеб, я потерял много времени; правда, наконец, и то, что мое обучение находится в довольно печальном и отчаянном положении и у меня в этом отношении значительно более несделанного, нежели приобретенного. – Но разве все это значит опуститься, значит ничего не делать?

Ты, может быть, скажешь: а почему ты не продолжал идти по тому пути, на который толкали тебя? Почему ты не продолжал идти к университету? Отвечу на это только то, что это слишком дорого, а затем, на том пути, на котором я нахожусь, подобная будущность была бы ничем не лучше моего настоящего.

Но по тому пути, где я теперь нахожусь, я должен идти дальше. Если я этого не сделаю, не буду учиться, не буду больше искать, я пропал, горе мне.

Так я смотрю на вещи – дальше, дальше, вот что нужно!

Но какова же конечная цель, спросишь ты?

Цель эта будет все определеннее, медленно и верно получит более четкие очертания, как рисунок обращается в эскиз, а эскиз – в картину, и все это в той мере, в какой будешь серьезно работать, исследовать неопределенную вначале идею, мимолетную мысль, изучать до тех пор, пока она не окрепнет.

Ты должен знать, что с евангелистами дело обстоит так же, как и с художниками. Есть старая, академическая, зачастую отвратительная, тираническая школа, ужас, безнадежность, одним словом – люди, облеченные в панцири, в стальные доспехи предрассудков и банальностей. Когда эти люди находятся во главе дела, они располагают местами и целой системой интриг, причем стараются посадить на эти места своих ставленников и отвести обычных людей. Их Бог, подобно Богу пьяницы Фальстафа, «внутренняя церковь». На самом деле, некоторые евангелические господа, по замечательному совпадению, стоят (может быть, они и сами были бы удавлены этим, будь они способны к человеческим чувствам) в отношении к духовным вещам на той же позиции, что и указанный тип пьяницы, но в данном случае нечего и опасаться, чтобы их слепота когда-нибудь могла превратиться в ясновидение.

Такое положение имеет свою плохую сторону для того, кто со всем этим не согласен, кто протестует против этого от всего сердца, со всем тем возмущением, на которое он только способен. Что до меня, я уважаю только академиков, непохожих на описанных, но таких академиков, достойных уважения, много меньше, чем это может показаться на первый взгляд.

Одна из причин, почему я годами остаюсь без места, это попросту то, что у меня другие идеи, чем у этих господ, предоставляющих места только тем, кто мыслит так же, как они. Это не простой вопрос о моем туалете, в чем они меня упрекали с издевательством, но, уверяю тебя, значительно более серьезное дело.

…Итак, если ты в состоянии извинить человека, изучающего картины, то должен будешь согласиться и с тем, что любовь к книгам так же священна, как любовь к Рембрандту, даже, думаю, одна восполняет другую.

Я чрезвычайно люблю мужской портрет Фабрициуса, который мы с тобой когда-то во время прогулки долго рассматривали в Гаарлемском музее. Хорошо, но вместе с тем я так же сильно люблю и диккенсовского Ричарда Картона из «Парижа и Лондона в 1793». Я мог бы тебе указать и другие необычайно захватывающие образы, обладающие в той или другой мере столь же поразительным сходством друг с другом. Мне кажется, что Кент в шекспировском «Короле Лире» такая же благородная и выдающаяся личность, как и любая фигура Томаса де Кейзера, хотя и Кент, и король Лир жили задолго до этого.

Боже мой, как прекрасен Шекспир, чтобы не сказать больше! Кто так же таинственен, как он! Его слово и его образ выражения стоят любой кисти, дрожащей от возбуждения. Нужно, однако, уметь читать, как нужно уметь слушать и смотреть. Одним словом, ты не должен думать, что я отвергаю то-то и то-то, – я в своем неверии являюсь своего рода верующим, я хоть изменился, но остался все тем же, и моя печаль есть не что иное, как следующее: к чему бы я мог быть пригодным, если б я не мог помогать и быть полезным? Как мог бы я иначе увеличить свои знания и осознать тот или другой предмет?..

Винсент

24
Кем, 20 августа 1880 г.

Дорогой Тео!

Если не ошибаюсь, у тебя до сих пор есть «Полевые работы» Милле. Не будешь ли так добр одолжить мне их на короткое время и прислать их по почте?

Ты должен знать, что я собираюсь сделать большой рисунок по Милле и что я уже сделал «Сеятеля» и «Часы дня».

Если бы ты их видел, может быть, ты не остался б ими недоволен.

Когда будешь посылать «Полевые работы», может быть, приложишь к ним и другие листы Милле, Бретона, Фейен-Перрена и др. Не покупай ничего из этого намеренно, но одолжи мне то, что у тебя есть.

Пришли, что можешь, и не опасайся за меня. Если только мне удастся продолжать работать, я еще выйду в люди. Но ты мне очень поможешь, если сделаешь то, что я прошу. Если окажешься в Голландии рано или поздно, надеюсь, что ты заедешь посмотреть наброски.

…Я нацарапал рисунок: горняки, идущие утром по снегу в шахту по тропинке вдоль колючей изгороди; скользящие тени, едва видные в сумерках; на заднем плане на фоне неба расплывчато поднимаются конструкции каменноугольных копей и подъемника.

Посылаю тебе набросок с этого рисунка, чтобы ты имел о нем представление, сам же я чувствую потребность изучить рисунок фигур по таким мастерам, как Милле, Бретон и Брион или Боутон и др. Что ты скажешь о наброске, нравится ли тебе его идея?

Среди фотографий Бингема по работам Ж. Бретона есть, если не ошибаюсь, одна, изображающая собирательниц колосьев, – темные силуэты на фоне неба с красным заходящим солнцем. Такие вещи, видишь ли, мне необходимо иметь перед глазами. Я тебе пишу об этом, полагая, что ты с удовольствием узнаешь, что я занимаюсь чем-то порядочным, вместо того чтобы не делать ничего, и, может быть, это дело послужит поводом к восстановлению между нами сердечного согласия и симпатии, и мы окажемся друг другу полезными.

Мне очень хотелось бы исполнить указанный рисунок лучше, чем я это сделал. На моем рисунке фигуры будут вышиной приблизительно в 10 см. Парный к нему рисунок изображает возвращение рабочих, он, однако, удался мне хуже первого; он, между прочим, и значительно труднее, так как тут дело идет об эффектах сумеречных, растворяющихся в свете, о силуэтах на фоне неба с полосатым солнечным закатом…

Винсент

25
Кем, 7 сентября 1880 г.

Дорогой Тео!

Посланные тобой недавно листы гравюр и проч. я получил в порядке и очень благодарю тебя за них; ты оказал мне большую услугу, выслав их.

Сообщаю тебе, что уже набросал десять листов «Полевых работ» Милле приблизительно в величину листа «Курса рисунка» Барга и один из них совершенно закончил, а именно – «Дровосека». Я сделал бы еще больше, если б не взялся сначала за «Упражнения углем» Барга, которые мне так любезно одолжил господин Терстех. В данное время я уж закончил из них шестьдесят листов.

Кроме того, я нарисовал, по присланной тобой гравюре, «Вечернюю молитву».

Мне очень хотелось тебе показать эти рисунки, чтобы услыхать твое мнение, так же, как и о некоторых других, как о большом рисунке сепией по «Хлебная печь на пустыре» Т. Руссо^[58].

Я уже сделал по этой вещи две маленькие акварели, пока не преуспел. Как я тебе уже говорил, мне бы очень хотелось сделать еще и «Куст» Рейсдала. Ты знаешь ведь, что оба этих пейзажа выполнены в одном стиле и в одном настроении.

Я довольно долго марал рисунок, не слишком-то двигаясь вперед, но с недавних пор дело пошло, как мне кажется, лучше, и я определенно надеюсь, что дальше пойдет еще лучше, в особенности с тех пор, как ты и господин Терстех пришли мне на помощь хорошими образцами; полагаю, что в данное время лучше будет копировать какие-нибудь хорошие вещи, чем работать без такой опоры.

А все-таки я не мог отказаться от того, чтобы не сделать в довольно большом размере тот рисунок горняков, идущих на работу, который я тебе прислал в наброске, причем изменив расположение фигур.

Я в большой надежде, что после того как скопирую две другие серии Барга, буду в состоянии нарисовать более или менее прилично какого-нибудь горняка, в особенности если мне удастся добыть себе характерную модель, а такие здесь есть.

Я считаю прекрасной литографию Босбоома «Убранство скотного двора»^[59]. Ты хорошо понял мою мысль, присоединив к коллекции «Малярию» Гебера.

Если у тебя еще осталась книга гравюр с Мишеля, одолжи мне ее при случае. В данный момент это не к спеху, у меня достаточно работы, но мне очень важно еще раз повидать эти пейзажи, так как теперь я смотрю на вещи другими глазами, чем это было в те времена, когда я еще не рисовал.

…Не могу тебе сказать, какую радость мне доставил господин Терстех, предоставив мне на некоторое время «Упражнения углем» и «Курс рисунка» Барга. Я работал над первыми в течение почти четырнадцати дней с утра до вечера и со дня на день, казалось, чувствовал, насколько это меня укрепляет. С не меньшим, скорее, даже с большим рвением тружусь я сейчас и над «Полевыми работами», в данный момент дошла очередь до «Стрижки овец».

Прими мою искреннюю благодарность за то, что ты мне прислал, и знай, что все, что найдется из вещей этого мастера, может быть мне необычайно полезно.

Что касается «Сеятеля», то я его нарисовал уже четыре раза: два раза в маленьком, два раза в большом размере, и все же я займусь им еще раз, так привлекает меня эта фигура.

Когда решишь написать мне (что подарит мне большое наслаждение), дай мне, пожалуйста, знать что-нибудь о гравюрах А. Легро. Если меня не подводит память, я как-то видел с десяток его достойных гравюр в Англии.

Заканчиваю на сегодня, снова благодаря тебя и пожимая твою руку.

Винсент

26
Кем, 24 сентября 1880 г.

Дорогой Тео!

Твое письмо пошло мне на пользу. Благодарю тебя за то, что пишешь мне в такой манере.

Сверток с новой коллекцией гравюр и разнообразными листами только пришел ко мне. Прежде всего – безупречная гравюра «Куст» Добиньи, Рейсдала. Больше нечего добавить! Я планирую сделать два рисунка, в сепии или как-то еще, один из них – по этой гравюре, а второй – по Руссо. Последняя сепия уже готова, это правда. Но если ты сравнишь ее с гравюрой Добиньи, ты поймешь, что она проигрывает, несмотря на то что сам по себе рисунок в сепии имеет очень четкую тональность и настроение. Мне следует вернуться к нему и еще проработать.

…Как видишь, я работаю словно сумасшедший, но на данный момент это не приносит воодушевляющих результатов. И все же у меня есть надежда, что за этими шипами покажутся в свое время белоснежные цветы и что эта бесплодная борьба есть не что иное, как муки рождения чего-то большего. Сначала боль, в конце концов – отрада.

…Прошедшей зимой я изучил некоторые работы Гюго. А именно – «Последний день приговоренного к смерти» и прекрасную книгу о Шекспире^[60]. Я приобрел работу этого писателя уже давно. Она так же хороша, как Рембрандт. Шекспир для Чарльза Диккенса или В. Гюго то же, что Рейсдал для Добиньи и Рембрандт для Милле.

То, что ты говоришь в своем письме о Барбизоне, – правильно, и я расскажу тебе кое-что, что докажет тебе, что моя точка зрения такая же. Барбизона сам я не видал, но если я его и не видал, то видел зато прошлой зимой Курьер. Я предпринял пешком путешествие в Па-де-Кале, не к каналу, а по этому округу. Предпринял я это путешествие в надежде найти там, если возможно, какую-нибудь работу, я бы взялся за что угодно.

В общем, было что-то бессознательное – я не могу себе этого объяснить, почему – в том, что я там делал. Я сказал себе: ты должен видеть Курьер. У меня было в кармане десять франков, и так как вначале я пользовался железной дорогой, я вскоре оказался у конца этих минеральных вод. К тому же я был в пути уже с неделю и перебивался с большим трудом.

Во всяком случае, я видел Курьер и видел внешний облик мастерской Жюля Бретона. Внешность эта меня несколько разочаровала, так как мастерская была недавно еще совершенно заново выстроена из кирпича и в своей методической правильности имела негостеприимный вид, казалась холодной и скучной.

Если бы мне удалось видеть ее внутри, я, вероятно, уже не стал бы думать о ее внешнем виде, в этом я даже уверен, но, так или иначе, внутренности ее видеть я не мог; я не осмелился представиться. Я искал в Курьере следы Жюля Бретона или каких-нибудь других художников, но все, что мне удалось открыть, было – портрет этого художника у какого-то фотографа, и затем копия с «Положения во гроб» Тициана в темном углу одной старой церкви. Копия эта в темноте казалась очень красивой и мастерской по тону. Была ли это работа Бретона? Не знаю, я не мог найти на ней подписи.

Что касается здравствующих художников, то от них – ни малейшего следа. Только в одном кафе под названием «Изящные искусства», построенном также из новых кирпичей, неуютном, холодном, отвратительном, есть украшение, что-то вроде фресок с эпизодами из жизни знаменитого рыцаря Дон Кихота. Эти фрески, между нами говоря, показались мне тогда довольно плохим утешением и в достаточной мере посредственными.

Не знаю, чьей они работы.

И все же я видел ландшафт самого Курьера. Стога, коричневые глыбы земли, то есть мергель, приблизительно – цвета кофе, с беловатыми пятнами в тех местах, где выступает мергель, что для нас, привычных к черноватой почве, довольно необычно.

Французское небо показалось мне, в общем, значительно нежнее и яснее, чем закопченные и туманные небеса Боринажа.

Затем там попадались некоторые дворы и сараи, еще сохранившие, слава богу, соломенные крыши, поросшие мохом. Видал я и стаи ворон, ставших знаменитыми по картинам Добиньи и Милле, не говоря уже (это следовало сделать в первую очередь) о характерных, живописных фигурах различных рабочих, а именно землекопов, дровосеков, батраков с их запряжками, силуэте женщины в белом чепце. Даже там, в Курьере, были угольные копи или шахты; я видел подъемник, рисовавшийся в вечерних сумерках; однако там не было, как в Боринаже, работниц в мужских костюмах – одни только горняки, усталые, несчастные, черные от угольной пыли, снабженные рабочей лампой. Один из них в солдатской шинели.

Хотя это путешествие должно было меня почти свалить с ног и я возвратился измученный от усталости, с истертыми ногами и в довольно меланхолическом состоянии, все-таки я не жалею о нем; я видел интересные вещи и в суровых испытаниях нищеты учился смотреть на все другими глазами.

Я зарабатывал себе по дороге то там, то сям кусок хлеба в обмен на рисунки, бывшие у меня в дорожном мешке. Когда же пришли к концу мои десять франков, я вынужден был ночевать последние ночи в открытом поле; один раз в пустой повозке, утром совсем белой от инея, – довольно плохое ночное убежище, другой раз – в куче хвороста, затем – в разрушенной риге, где мне удалось устроить себе несколько более комфортабельную нишу; к тому же мелкий дождик не слишком-то способствовал уюту.

И тем не менее как раз в этой большой нищете я чувствовал, как ко мне возвращается моя энергия, и говорил себе: что бы там ни было, я опять поднимусь ввысь, снова возьмусь за карандаш, оставленный в большом отчаянии, снова займусь рисованием. С тех пор, как кажется мне, все для меня изменилось, и вот я снова в работе, и мой карандаш стал мне более покорен и с каждым днем становится мне дороже. Слишком долгая и большая нищета до того довела меня, что я тогда уж ничего больше не мог делать.

Горняки и ткачи – это все же отличный от других рабочих и ремесленников слой людей. Я чувствую к ним большую симпатию и почитал бы себя счастливым, если б мне удалось в один прекрасный день их нарисовать, дабы эти до сих пор неизвестные или почти неизвестные типы были когда-нибудь вытянуты на свет. Рабочий шахты – это человек из «бездны», ткач же, наоборот, имеет мечтательный, задумчивый, почти сомнамбулический вид. Я живу среди них почти два года и немного изучил их своеобразный характер, по крайней мере характер горняков. И все больше нахожу я нечто трогательное, даже потрясающее в этих бедных, униженных тружениках, в этих, так сказать, последних и наиболее презираемых из тех, кого обычно представляют себе (вероятно, вследствие живой фантазии, но страшно несправедливо) как расу преступников и разбойников. Злодеи, пьяницы и разбойники есть и среди них, но это не настоящий их тип.

В своем письме ты намекнул на то, что рано или поздно, если б это было возможно и если б у меня к этому была охота, я должен буду перебраться в Париж или в его окрестности. Конечно, перебраться в Париж, Барбизон или еще куда-нибудь было бы моим величайшим и горячим желанием. Но что делать; я не зарабатываю даже одного су и, несмотря на то что работаю напряженно, мне еще потребуется некоторое время, чтобы иметь право думать о таких вещах, как Париж.

Пока что я не вижу, как можно было бы это выполнить, и лучше мне остаться здесь и работать так, как я умею и хочу. Да, в конце концов, здесь и жить дешевле. Во всяком случае, я недолго пробуду еще в той маленькой комнатушке, где я нахожусь сейчас. Она и без того страшно тесна, да к тому же в ней стоят еще две кровати, моя и детская, а так как я делаю листы из Барга довольно большой величины, то не могу тебе выразить, скольких мучений это мне стоит. Я не хочу мешать людям в их хозяйстве, а другими комнатами в доме, они сами мне сказали, я не могу пользоваться, даже если буду платить больше, так как они нужны хозяйке для стирки белья, а это в доме горняков происходит почти каждый день. Поэтому я попросту хочу снять маленький домик, стоящий в среднем девять франков в месяц, у рабочего.

Не могу тебе выразить, как я чувствую себя счастливым, занявшись опять рисованием, хотя ежедневно являются разные к тому препятствия и будут являться и дальше.

Это давно уж занимало меня, но я всегда считал рисование чем-то невозможным и недостижимым. Хотя я все еще ощущаю мою немощность и мою тяжкую зависимость от очень многих вещей, все же теперь я снова обрел душевное спокойствие, и энергия возвращается ко мне со дня на день. Что касается моего переезда в Париж, то речь идет о следующем: если бы представился случай завязать отношения с крепким и выдающимся мастером, это было бы для меня необыкновенно полезно, но действовать в данном случае наобум значило бы повторять в большом масштабе мое путешествие в Курьер, где я тоже надеялся встретиться с каким-либо живым существом из рода художников и где, однако, не нашел никого. Для меня речь идет о том, чтобы учиться хорошо рисовать, быть господином моего карандаша, угля или кисти: если это удастся, я всегда сумею делать хорошие вещи; Боринаж, во всяком случае, так же живописен, как Бретань, Нормандия, Пикардия или Брие.

Если же все это буду делать плохо – моя вина. Впрочем, вполне возможно, что в Барбизоне, если это только удастся, можно больше, чем где-либо в другом месте, найти случай сойтись с каким-либо передовым художником, который был бы для меня, говоря серьезно и без преувеличения, истинным ангелом божьим.

Если ты рано или поздно найдешь к этому пути и средства, подумай обо мне, а пока что я спокойно останусь здесь, в каком-нибудь домишке рабочего, и буду работать, как могу…

Винсент

После двух лет жизни в Боринаже и девяти месяцев полного уединения (Винсент перестает переписываться с братом с октября 1879-го и возобновляет общение лишь в июне 1880 года) Ван Гог едет в Брюссель, где решает начать учиться. Поселившись в маленькой комнатушке над кафе, он покупает самоучитель по рисованию для художников Чарлза Барга и начинает методично срисовывать. Так Винсент живет полгода во многом благодаря финансовой помощи и поддержке, которую оказывает ему брат Тео. Именно в Брюсселе Винсент знакомится с голландским художником Антоном ван Раппардом и даже работает в его брюссельской мастерской какое-то время, копируя рисунки из анатомического атласа и художественных альбомов.