Будапештский нуар

Глава 3

Утром Гордон встал, стараясь не шуметь, потому что Кристина еще спала. Он аккуратно побрился, достал из шкафа чистую рубашку, на каждом шагу проверяя, как бы случайно не наступить на скрипучую половицу. Сон у девушки был, как всегда, крепким, но мужчина не хотел рисковать.

На кухне он выдвинул стул из-за стола и сел. Взял банку варенья, которую Кристина захватила с собой вчера, снял целлофан и опустил ложку в банку. Он был готов к худшему. Мор часто портил варенье, вкусным оно получалось крайне редко. Но на этот раз содержимое банки оказалось на редкость съедобным. Только Гордон не мог понять, из чего оно было сделано, а вкус был приятный. Кажется, яблоко и крыжовник. Либо айва и шиповник. А может, айва и ревень. Или старик по-своему приготовил персик. Гордон пожал плечами и доковырял остатки. В гостиной он взял с кресла пиджак, на минуту остановился перед зеркалом в прихожей, поправил шляпу и закрыл за собой дверь.

Дворник подметал тротуар у ворот.

– Доброе утро, господин репортер! – поздоровался он, расплываясь в улыбке.

– И вам того же, Иванчик, – кивнул Гордон и пошел в сторону улицы Надьмезё. На проспекте Императора Вильгельма можно сесть на трамвай, завтракать в «Аббации» ему все равно не хотелось. В табачном киоске Гордон купил газету «Восемь часов», сел на трамвай, сделал пересадку на площади Аппони и уже в половине девятого был в редакции, где вовсю кипела работа. Почти все пишущие машинки были заняты, сотрудники лихорадочно печатали. Гордон осмотрел помещение и поднялся этажом выше, в редакцию газеты «Венгрия». Здесь происходило то же самое. На входе сидел секретарь, который всегда все про всех знал.

– Репортер господин Фогель? – Мужчина лет пятидесяти, в полурасcтегнутом пиджаке, поднял взгляд на Гордона из-за своего крошечного письменного столика. – Прошу прощения, любезнейший, даже если умрет сам папа римский или архиепископ-примас Венгрии, господин Фогель все равно будет начинать свой день с теплой бриоши и черного кофе в кофейне «Нью-Йорк». Он не завтракал там только один раз. Когда румыны захватили Будапешт. Да и то не потому, что кофейня была закрыта, знаете ли. А потому что у него не было аппетита, так он сказал.

Йенё Фогель уже доел свою бриошь и читал вчерашние французские газеты, попивая кофе. Гордон выдвинул стул и присел рядом.

– Скажите, Гордон, вас сильно тревожит гражданская война в Испании и положение абиссинцев? – Фогель опустил газету «Фигаро» на стол.

– По отдельности или вместе?

– Вместе.

– Ни капельки.

– А по отдельности?

– Зачем мне тревожиться? – ответил вопросом на вопрос Гордон. – Муссолини зачем-то понадобилась Абиссиния, и он ее получит. А если испанцы захотят друг друга поубивать, с моей стороны могут быть только возражения нравственного характера. Потому что я уж наверняка ничем не могу помочь.^[6]

Фогель нахмурил брови, надвинул на лоб очки в проволочной оправе, затем принялся дергать мясистое ухо.

– Вы ведь пришли не положение абиссинцев обсуждать, – произнес Фогель.

– Нет, – ответил Гордон. – Вы хорошо знаете любовную жизнь Будапешта, Фогель.

– Допустим. – Репортер с недоверием посмотрел на Гордона.

– Я кое-кого ищу.

– А кто не ищет?

– И даже не одного человека, а двоих.

Фогель сложил руки на упитанном животе и неподвижно, равнодушно выслушал описание мертвой девушки.

– Такую не знаю, – покачал он головой.

Гордон ничуть не удивился и продолжил:

– Кто делает фотографии обнаженных девушек?

– Зачем вам это?

– Потому что я видела ее на такой фотографии.

– Кто вам эта проститутка?

– Никто.

– Тогда зачем она вам?

– Потому что этого мало для статьи. Вы читали «Восемь часов»?

Фогель медленно кивнул.

– Там о ней тоже писали. Я был на месте преступления, но этого мало. Хватит в лучшем случае на половину колонки на седьмой странице.

– А вы хотите попасть на вторую?

– Или на первую.

– Или на первую, – покачал головой Фогель. – Передовица – это передовица.

– Ну, так?..

– Я вас слушаю, – ответил тучный репортер. Проволочные дужки очков совсем разошлись у него на голове.

Гордон вздохнул.

– На следующей неделе я пойду к Геллерту, чтобы обсудить дело Роны.

– А потом расскажете мне.

Гордон на мгновение замолчал.

– Расскажу, – наконец сказал он.

Фогель подозвал официанта, заказал кофе и коньяк.

– Хотите кофе? – спросил он.

– Да, черный, – ответил Гордон.

– Немногие делают такие фотографии, – начал Фогель, – и, судя по тому, что вы мне рассказали, возможен только один вариант.

– Я вас слушаю.

– Грязный похотливый старикашка, каких свет не видывал.

– Боюсь, этого маловато, – заметил Гордон.

– Его зовут Шкублич, Ижо Шкублич.

– И где обитает этот Шкублич?

– На Арадской улице, недалеко от площади Гитлера.

– Я могу на вас сослаться? – спросил Гордон.

– Можете ссылаться, но от этого будет только хуже.

Официант принес два кофе и коньяк. Гордон собрался снять пиджак, но Фогель шустро подвинул к себе чашку, вылил в нее коньяк, затем в три глотка выпил все до дна.

– Вы сейчас в редакцию? – Фогель вскочил.

– Нет, позже. Сначала взгляну на Шкублича.

– Он вам не понравится, но взгляните, раз уж так хочется.

Гордон хорошо знал кольцевую площадь Кёрёнд и ее окрестности, Мор проживал как раз по соседству. У Гордона язык не поворачивался называть Кёрёнд площадью Гитлера.^[7]

– Если площадь в форме кольца, то называть ее можно не иначе, как Кёрёнд, и только, – многократно повторял он Кристине.

Это была даже не площадь. И уж тем более не площадь Адольфа Гитлера. Гордон где-то слышал, что Октогон планируют переименовать в площадь Муссолини. Репортер только покачал головой и направился в сторону Арадской улицы. Прежде чем свернуть на улицу Синеи, Гордон бросил взгляд на балконную дверь второго этажа одного из домов на Кёрёнде. Дверь была закрыта. На обратном пути проверит еще раз, к тому времени Мор уже должен вернуться домой.

Дом искать не пришлось, Гордон точно знал, о каком здании идет речь. Пятно позора Арадской улицы, шестиэтажный доходный дом с осыпающейся штукатуркой, пропахшим мочой подъездом, голодными, грязными псами, бродящими по внутреннему двору, и общим балконом. Раньше, проходя мимо этого дома, Гордон каждый раз переходил на противоположную сторону улицы.

Гордон перешагнул через лужу, вода в которой, по-видимому, служила для стирки, и отправился по лестнице на шестой этаж. На одном этаже кто-то кричал, на другом грызлись собаки, на третьем двое детей постарше избивали младшего. На шестом этаже Гордон проверил все квартиры, выходившие на общий балкон, но ни на одной двери имени Шкублича не было. В конце концов Гордон постучался в окно, из которого шел запах зажарки. Женщина в платке – возраст ее было трудно определить – отодвинула занавеску.

– Что надо? – спросила она, демонстрируя беззубый рот.

– Я ищу Шкублича, – ответил Гордон.

– Ищите сколько хотите, я не знаю, кто это.

– Он, я так понимаю, живет где-то здесь.

– Я такого не знаю. – Женщина покачала головой и задвинула занавеску. Гордон полез в карман, достал монетку в два пенгё и постучался еще раз.

– Что надо?

– Смотрите, что я нашел у вас под окном. – Гордон открыл ладонь и показал монетку. Женщина к ней потянулась, но Гордон отдернул руку.

– Как вы сказали? – Женщина посмотрела на него.

– Шкублич.

– А! Это совсем другое дело. Не знаю, что там у него творится, но, честно говоря, даже знать не хочу.

– Об этом я вас не спрашивал.

– Понятия не имею, что за девушки к нему ходят. То утром, то вечером.

– В какой квартире он живет?

– Видите дверь на чердак? – Женщина мотнула головой.

Гордон кивнул.

– Как откроете, сразу направо. Постучитесь.

Она просунула свою кривую руку в окно. Гордон бросил ей в ладонь монетку и пошел к двери, ведущей на чердак.

В темноте он едва мог различить дверь, она практически сливалась со стеной. Когда-то ее, видимо, покрасили под кирпич, но со временем она, собственно как и стена, покрылась грязью. Гордон постучал. Никакого ответа. Снова постучал. И еще раз. Тогда он начал колотить в дверь. Никакого ответа.

Он уже собирался уйти, как вдруг из темноты выступила костлявая, до жути белокожая девочка. Жирные, тонкие волосы были собраны в пучок, глаза испуганно блестели. На ней была юбка в складку, но даже она не могла скрыть тонкие как спички ноги. Белая блузка с потертой вышивкой тоже была велика, но от Гордона не ускользнула впалая грудная клетка. Длинным пальцем девочка теребила выпавшую прядь волос, в ее глазах читался ужас.

– Пожалуйста, не шумите! – попросила девочка.

– Вы кто такая?

– Я… у господина Шкублича… секретаршей работаю, – дрожащим голосом пролепетала она.

– Почему вы тогда сидите под дверью?

– Рано пришла, – ответила девочка, – если вам известно, господина Шкублича никогда нет дома по утрам, он сейчас в купальне, я просто рано пришла.

– Когда прибыл ваш поезд?

– В шесть утра, – выпалила девочка не задумываясь, но спохватилась и, заламывая руки, продолжила: – Ой, только не говорите никому, уважаемый господин! В Дебрецене у меня ведь нет работы, поэтому я сюда приехала, мне даже еще не сделали трудовую книжку.

– Для вашей работы книжка не нужна. – Гордон пристально посмотрел на девочку.

– Для того чтобы убираться, еще как нужна! – запротестовала она.

– Хорошо, дорогуша. Для этого нужна. Но поверьте мне, такая уборка до добра не доведет.

– Вы о чем?

– Да бросьте! Я не буду заявлять в полицию.

Девочка бросилась на колени, схватила Гордона за левую руку и начала ее целовать.

– Боже, храни достопочтенного господина! Боже, храни! Знаете, у нас в семье шестеро детей, я старшая и…

– Передо мной не надо отчитываться. – Гордон отдернул руку. – Я зайду попозже. После обеда. Шкублич к тому времени уже вернется?

– Мне сказали, что да…

Через пару минут Гордон уже был на Кёрёнде. Он остановился перед домом и проверил балконную дверь квартиры своего дедушки, она была открыта. В первой половине дня старик всегда бродил по рынкам в поисках фруктов, из которых, хочешь не хочешь, он обязательно сварит варенье.

Ворота были открыты, Гордон поднялся на второй этаж, приоткрыл дверь. Мор никак не мог привыкнуть к тому, что живет не в деревне, и дверь не мешало бы запирать. Судя по звукам, дедушка и сейчас возился на кухне: его добродушные ругательства смешались с грохотом посуды.

– Отлично, отлично! – просиял он при виде Гордона.

Старик вытер руки о полурасстегнутый пиджак, который еле сходился на его круглом животе. Гордон купил ему уже как минимум три фартука, но Мор и слышать о них не хотел. Он был чем-то похож на ветерана войны, который гордится своими ранами. Старик хотел, чтобы все знали: он готовит варенье. Он не мог бы это скрыть, даже если бы очень захотел. В седой бороде у него застревали кусочки фруктовой кожуры, а на косматых бровях оседало варившееся на данный момент варенье. Старик шел только на одну-единственную уступку: пиджак он все равно никому не разрешал с себя снимать, но зато закатывал рукава рубашки, а вместе с ней и пиджака. И это, естественно, приводило к тому, что пускай манжеты и не пачкались, ведь рубашки он менял каждый день, но вот рукава пиджака все равно накапливали на себе следы экспериментов предыдущих дней.

– Дорогой мой, я купил чудесный виноград на площади Лёвёлде! – улыбнулся он Гордону. – Просто восхитительный. Килограмм всего по тридцать восемь филлеров. За ревенем, правда, пришлось идти на центральный рынок, но оно того стоило, еще как стоило. Глянь только, какой хороший, стебель твердый. – Старик потянулся к одной из корзинок и достал пять огромных стеблей ревеня.

Гордон поежился – он не нравился ему даже в компоте.

– Над чем теперь трудитесь, дедушка?

– Ха! – Лицо старика прояснилось. – У самогó Гурмана нет такого рецепта. Я придумал его несколько дней назад. Виноградно-ревеневое варенье! – произнес он торжественно, затем помешал булькающую на плите смесь. – Если варенье получится, я тут же направлю рецепт в газету. Тут же!^[8]

Гордон кивнул. Мор был просто одержим идеей попасть в кулинарную рубрику в воскресном выпуске газеты «Пештский дневник». Десятилетия работы врачом словно канули в Лету. У старика было много знакомых в Будапеште, и, когда после смерти жены он решил перебраться из Кестхея в столицу, он мог бы спокойно продолжить врачебную практику или же начать преподавать. Но нет. Последние годы старик посвятил тому, чтобы создать такое варенье, рецепт которого, по мнению Гурмана, будет не стыдно опубликовать.

– Ты уже попробовал варенье, которое я передал Кристине? – серьезно спросил старик.

– Да, и уже все съел, – ответил Гордон. – Из чего оно было?

Старик только махнул рукой:

– Каштан. Но я уже понял, где ошибся. Так что, как только найду действительно хорошие каштаны, попробую еще раз.

– Но мне и так понравилось. Правда, я бы не сказал, что это каштан, но было вкусно.

– А будет еще вкуснее! – воскликнул Мор, на этих словах он открыл дверь в кладовку, достал небольшую кастрюлю и гордо поставил ее на стол. Из хлебной корзинки вытащил калач, из холодильника – масло, намазал его на кусочек калача, щедро обмакнул в содержимое кастрюли и протянул гостю.

Гордон не сопротивлялся. Хотя ему очень хотелось. Он терпеть не мог кислятину, а вот старику не нравились классические вкусы, например клубника, абрикос, персик, поэтому он начал экспериментировать с экзотическими вещами. Жигмонд сделал глубокий вдох и надкусил калач. Хозяин дома наблюдал, лицо у Гордона раскраснелось. Внук медленно кивнул и быстренько прожевал оставшийся кусок.

– Ну? Как? – выпытывал старик.

– Дедушка, а разве виноград не надо было очистить от косточек?

Мор с размаху ударил себя по лбу рукой:

– Чтоб его! Забыл! Совсем забыл!

– И сахар тоже, – пробурчал Гордон, но старик уже не слышал, потому что стоял у плиты и перемешивал булькающее варенье. – Дедушка, у меня вопрос, – продолжил он.

– Вопрос?

– Да.

– Что за вопрос? – спросил старик, все еще стоя спиной к Гордону.

– Позавчера на улице Надьдиофа нашли мертвую девушку. Никаких внешних повреждений на теле не обнаружено, только лицо слегка посинело. Я планирую зайти к патологоанатому, но хотел сначала у вас спросить, отчего она могла умереть?

– Дорогой мой, ты серьезно? – Мор повернулся. – Причин столько, что все и не перечислишь. Это самоубийца?

– Не знаю.

– А зачем тебе это?

– Потому что я был на месте преступления, хочу написать об этом статью, но мне не хватает информации. Кроме того, что-то в этой истории нечисто.

– Ничего удивительного, – заметил Мор. – В этом районе немного порядочных девушек.

– Но это не обычная проститутка, а еврейка из порядочной семьи.

– Патологоанатомическим отделением по-прежнему заведует доктор Шомкути?

– Да, он.

Мор подошел к телефону и попросил соединить его с Институтом судебно-медицинской экспертизы. Через пару минут он уже говорил с заведующим.

– Вскрытие проведут вне очереди, – сообщил Мор Гордону, положив трубку.

– Не стоило, дедушка, – сказал тот. – Правда. Я просто хотел знать ваше мнение о том, из-за чего она могла умереть.

– Дорогой мой, за все время работы в газете «Эшт» ты первый раз ко мне обратился с вопросом по своей статье. Значит, тебе это важно. И вообще ты спрашиваешь глупости, потому что кому, как не тебе, знать, что если у жертвы из груди не торчит нож или ее не вытащили прямиком из Дуная, то нет смысла гадать, из-за чего она умерла. После обеда можешь идти к патологоанатому.

Тем временем начался дождь, застучал по улице тяжелыми, крупными каплями. Гордон не взял зонтик, поэтому шагал вдоль стен домов по Арадской улице очень быстро. В доме Шкублича теперь царила тишина, но вонь никуда не делась и преследовала репортера вплоть до шестого этажа. Гордон открыл дверь, ведущую на чердак, огляделся, но девочки уже нигде не было. Он постучал в дверь. Через пару секунд раздался хриплый, прокуренный голос:

– Проваливайте!

Гордон принялся колотить в дверь. Из-за нее донеслось:

– Что вам надо?

Гордон объяснил, что узнал его имя от Фогеля и что хочет поговорить. В конце концов Шкублич отворил дверь. В темном коридоре репортеру удалось разглядеть только то, что перед ним стоял старикашка с глупой козлиной бородкой. Шкублич впустил репортера. Гордон оказался в изысканно обставленной гостиной. Резная мебель, кожаные кресла, восточные ковры, хрустальная люстра, картины на стенах. Не хватало только одного – окна. Гордон начал догадываться, в какую часть здания он попал, и был совершенно уверен, что в квартире вообще нет окон, зато вполне может быть еще один выход, ведущий на чердак. Ему на секунду показалось, что он ошибся местом. Не так он представлял себе квартиру подпольного фотографа. Как именно должна выглядеть квартира, Гордон, пожалуй, не мог бы сказать, но точно не так. Да и ничего здесь в общем-то не свидетельствовало о том, что у Шкублича в принципе имелся фотоаппарат.

– Что вам надо? – Шкублич повторил свой вопрос, глядя на Гордона в упор.

Теперь гость мог внимательно рассмотреть хозяина. Старикашка носил качественный обтягивающий костюм, цепочка его карманных часов была изготовлена из золота. Руки были костлявыми, пальцы длинными, как когти у ястреба. Шкублич отращивал ногти, отчего ощущение, что Гордон говорит со старой хищной птицей, только усиливалось. У старикашки были впалые глаза, обвисшие щеки, бледное и бесцветное, как пергамент, лицо. Говорил он быстро, как будто плевался словами:

– Что вам нужно? Я не собираюсь еще раз спрашивать. Мне все равно, кто вас прислал: Фогель или еще кто. Черт с ними со всеми!

Гордон на секунду наклонил голову вперед, сделал глубокий вдох и только собрался ответить, как дверь в глубине комнаты открылась и на пороге показалась костлявая девочка. Она застегивала блузку. Когда она увидела Гордона, ее глаза округлились, она развернулась и исчезла за дверью.

– Что мне надо? – спросил Гордон тихим, грозным голосом.

– Что здесь происходит – вас не касается, – заявил старик. – Так что можете уходить.

– Не уйду, пока не ответите на мой вопрос. Вы фотографировали молодую девушку лет двадцати с черными, немного кудрявыми волосами.

– Не помню.

– Неужто! – Гордон сделал шаг вперед. Старик не сдвинулся с места. – Еврейка с зелеными глазами. На левой руке большое родимое пятно.

– Не припоминаю никакой еврейки.

– Нет?

– Нет.

– А эта девушка тут что делает?

– Я делал ее портрет.

– В полный рост, в обнаженном виде?

– Это уже мое дело, как и кого я снимаю. Тем более, это даже не я решаю, а мои заказчики.

– Ваши заказчики.

– Они самые.

– Полиция нравов знает о ваших делишках?

Лицо Шкублича налилось кровью. Гордон зашел слишком далеко. Не стоило пугать старика, по крайней мере не сейчас и не таким образом. Доказательств все равно не было, и вовсе не исключено, что полиция нравов в курсе деятельности Шкублича. Чего Гордон добьется, если сходит на улицу О и напишет донос? Пока ничего. Пока сам не поймет, что ему нужно, ничего не сможет сделать. Теперь он был совершенно уверен, что фотографии сделал этот старикашка, но вытянуть из него ничего не удастся.

– Советую вам покинуть помещение, – прошипел Шкублич.

– Я еще приду, – сказал Гордон, развернулся на каблуках и захлопнул за собой дверь.

Большой кольцевой проспект наконец-то ожил. Народа на улице было меньше, чем в обычный четверг, сегодня было относительно тихо, но тем не менее жизнь начала возвращаться в свою колею. На какое-то время, потому что сегодня в три часа дня в Купольном зале Парламента открыли катафалк с телом Гёмбёша, и до субботних похорон многие планировали прийти, чтобы почтить память премьер-министра.

Гордон сел на трамвай и отправился в редакцию, по дороге читая обзор газеты «Пештский дневник». Публика действительно могла почтить память главы правительства, только вот в Купольный зал без приглашения не попасть. Гордона обязали присутствовать на мероприятии от редакции, и это уже сейчас приводило его в ярость. Он терпеть не мог ни открытых гробов, ни мертвецов. Ясно, что это церемония прощания с премьер-министром, но репортеру становилось не по себе от одной только мысли, что ему придется стоять перед Парламентом, а затем сопровождать траурную процессию до кладбища Керепеши.

Едва Гордон зашел в кабинет редакции, как его громкими восклицаниями поприветствовал ведущий репортер рубрики криминальных новостей Иштван Лукач.

– Доброе утречко, господин репортер! Позвольте спросить, где вы, черт побери, изволили пропадать? Все в редакции без устали работают, а вы спокойно совершаете променад.

Гордон с удовольствием бы развернулся и ушел, но он решил выдержать взгляд Лукача.

– Я работал.

– Работали? – отозвался Лукач. – Говорите, работали. Над чем же это вы работали, позвольте спросить.

– Над делом детектива Роны, – ответил Гордон.

– Да кого это, боже мой, интересует? – воскликнул Лукач.

Теперь к ним повернули головы все, даже те, кто до этого яростно печатал. Если ведущего репортера разозлить, он мог выражаться так, что его ругательства граничили с богохульством.

– Ваше место здесь, а не где-то еще. Кроме того, Рона – уже вчерашняя новость. Если вы не заметили, мы работаем в ежедневной новостной газете. Нам нужны новости, Гордон, Рона уже неделю как не новость.

– В районе Терезварош нашли тело девушки. Тело еврейки.

– Еврейки? Да по мне, пусть хоть индуски! Я уже даже не спрашиваю, почему вы не согласовали это со мной. – Лукач махнул рукой, его гнев начал потихоньку проходить. – А теперь садитесь, пожалуйста, за стол и составьте выборку о том, что международная пресса пишет о премьер-министре. Когда закончите, несите статью мне, и, если завтра в полдень вас не будет у катафалка, я лично отвешу вам такого пинка, что вы долетите прямиком до Гамбурга, а оттуда первым кораблем – обратно в Америку.

Гордон глубоко вздохнул и ответил на взгляд начальника молчанием. Секунд тридцать они стояли друг напротив друга. Лукач, полноватый репортер с начисто выбритым лицом и взглядом загнанного зверя, ему было уже за сорок, напротив него – засунув руки в карманы и опустив голову, Гордон с решительным взглядом. Ведущий репортер поймал взгляд подчиненного, после чего молниеносно скрылся в своем кабинете. Эту интермедию никто не заметил, у всех были дела поважнее, чем наблюдать за ними. Все и так знали, что Лукач только говорит, но никогда не осмелится накалить атмосферу, потому что ему все равно не найти репортера-следователя лучше Гордона.

Стол у Жигмонда был обложен кипами газет со всех уголков мира. Свежий выпуск газеты «Эшт» лежал прямо около пишущей машинки. Гордон открыл политический некролог. «Его заслуга в том, что мы хороним не страну», – писал заместитель главного редактора, но дальше он все-таки похвалил Гёмбёша за то, что тот не променял конституционную форму правления, возглавляемую премьер-министром, на чуждую венграм диктатуру. Гордон отложил газету и сел в кресло. Ему достаточно было знать, в каком духе написаны статьи, которые ему предстояло разобрать.

Репортер взял из стопки верхнюю газету. Статья в «Пополо ди Рома» начиналась с того, что Гёмбёш как человек был преданным другом Италии. И, конечно же, Муссолини. И Гитлера. Газета «Таймс» писала о премьер-министре как об «одном из сильнейших людей Венгрии», формулируя это следующим образом: «Дюла Гёмбёш, будучи приверженцем однопартийного строя, с удовольствием ввел бы в Венгрии военную организацию государства, но при этом, руководствуясь своими убеждениями, набирал бы в свою партию самых порядочных венгров, близость национальному духу пока что удержала его от решения порвать с древней венгерской конституцией». Гордон не уловил мысль, но на всякий случай выделил карандашом. Как сообщала консервативная газета «Морнинг пост», в Германии похороны «используют как предлог, чтобы подчеркнуть дипломатическую и военную солидарность между Венгрией и Германией».

Затем Гордон принялся за французские газеты. Обозреватель «Фигаро» отмечал: «Гёмбёш питал страстную любовь к родине. Он неустанно работал над тем, чтобы поднять отечество с колен. С Францией Гёмбёша не связывала большая дружба. Мы боимся, что дружественные отношения с Германией переживут Гёмбёша. Можно наверняка сказать, что от поведения Венгрии на международной арене не ожидается больших изменений».

Гордон взял из стопки немецкие газеты, прочитал, пододвинул к себе пишущую машинку и начал печатать: «Немецкие газеты оплакивают Дюлу Гёмбёша как ревностного венгерского патриота, государственного деятеля европейского уровня и до самого конца преданного друга национал-социалистического Германского рейха, как лучшего среди всех иностранных политиков, человека, который сумел установить политические и дружественные отношения с канцлером Гитлером и министром-президентом Герингом».

Гордон закончил после семи. Голова гудела от пустых фраз, и он уже начал жалеть, что прочитал некролог в газете «Эшт», потому что теперь видел статьи только в таком духе. Он сдал материал Лукачу, который что-то промямлил о том, чтобы Гордон все-таки пришел завтра к Парламенту. На что тот кивнул, взял пальто и шляпу.

Жигмонд только собрался идти домой, как вдруг вспомнил, что уже провели вскрытие девушки, поэтому на проспекте Ракоци он свернул в направлении площади Аппони. Снова начался дождь, над городом навис туман, но это ничуть не мешало мальчишкам-газетчикам, перекрикивая друг друга, доносить до тех, кто еще не знал, что исполняющим обязанности премьер-министра был назначен Дарани. Вот так новость! Как будто были другие претенденты! Гордон только махнул рукой.

Проходя мимо Надьдиофа, репортер не преминул заглянуть на улицу, но не смог разглядеть ничего, кроме окутанных туманом фигур. На большее он и не рассчитывал. Ему никак не удавалось выкинуть из головы образ девушки, раскинувшейся на земле, словно тряпичная кукла. Как, собственно, и фотографии, найденные в ящике у детектива Геллерта. Гордон слишком долго работал репортером-следователем, чтобы поверить в случайность.

Девушка напомнила ему о его самой первой статье, написанной для газеты «Филадельфийская венгерская газета» в декабре 1922 года. А если точнее, 23 декабря. Некая юная Маришка покончила с собой, даже мать не знала, что склонило ее к самоубийству. Девушка приняла таблетки, много. На это задание теперь уже бывший репортер Ференц Партош отправил Гордона, которому на тот момент едва исполнилось 22 года. Жигмонд, правда, не очень хотел, но главный репортер и владелец газеты Бела Грин настаивал на том, чтобы об этом написали и обязательно прямо с места событий.

Девушка жила с матерью на западе Филадельфии, и это было первое мертвое тело, которое Гордон увидел в своей жизни. Маришка полулежала на полу, у кровати, прислонив голову к изголовью (репортер никак не мог понять: дело в его разыгравшемся воображении, или обе девушки действительно лежали в одной позе). Юный Гордон, стоя в стороне, дрожащей рукой набрасывал заметки, ему не хотелось смотреть на рыдающую мать и чванливого священника Яноша Мурани. Он описал что смог и в тот же день сдал статью в редакцию на 6-й Северной улице. Позже он не раз думал, что мог бы выяснить, почему Маришка все-таки покончила с собой.

По правде говоря, он не стал бы заниматься мертвой еврейкой, если бы Шкублич его так не взбесил. Конечно, передовица – тоже дело хорошее, по крайней мере он бы на какое-то время заткнул Лукачу рот. Гордон слишком давно занимался криминальными новостями, поэтому всегда мог правильно истолковать возникающее у него шестое чувство. Он даже Кристине еще не рассказывал, что в такие моменты у него что-то как будто сжималось в животе, словно давая знак: это не то, чем кажется. Сейчас с ходу он даже не мог бы сказать, когда последний раз испытывал это чувство. Очень давно. И хотя внешне все свидетельствовало против него, Лукач неспроста его хвалил.

Гордона подталкивал не процесс написания статьи, не сбор материала и вовсе не стремление докопаться до правды в ходе расследования. Он прекрасно знал, что бездарнее время просто невозможно провести. Ведущие детективы Венгрии писали о выяснении истины. Но Гордон не любил философствовать, он подозревал, что истины нет. И даже если бы он смог до нее добраться, какой от этого толк? Он даже себе не мог признаться в том, что его интересовала судьба человека, конкретного человека. А смерть – это конечная точка в судьбе каждого, до нее нужно как-то дойти. Гордона же интересовал сам путь. Нельзя сказать, что Гордон любил людей, но вот их судьбы интересовали его превыше всего.

На Музейном кольцевом проспекте он сел на пятый трамвай. «Бескар» снова поднял стоимость проезда, Гордон не успевал следить за ценами. Он протянул кондуктору один пенгё, сунул сдачу в карман и сел на холодную, скрипучую деревянную скамейку в конце вагона. На проспекте Уллёи движение было плотным. Крытые телеги, ^[9]гужевые повозки, автобусы и автомобили направлялись за город. День подходил к концу.

Гордону повезло, что рядом засигналила машина, потому что, подняв взгляд, он обнаружил, что уже подъезжает к саду Орци. Мужчина вышел и в туманном свете фонарей направился к дому номер 83. Краснокирпичное здание патологоанатомического института было ему до боли знакомо, Гордона здесь знал даже консьерж, который и в этот раз пропустил его. Репортер спустился по лестнице в подвал, где горел холодный свет. За столиком сидел доктор Пазар и ужинал. Хлеб, сало, красный лук и пиво в банке с бугельным замком. Крупный мужчина с лысым черепом жестом пригласил Гордона сесть.

– Будете?

– Я уже поел.

– Вы к кому пришли? – спросил с набитым ртом доктор, который очень нравился репортеру.

Пазар много лет служил врачом в Вест-Индии на пассажирском корабле, но ему надоели пассажиры, поэтому, вернувшись домой, он с радостью занял должность патологоанатома. Его не смущали даже ночные смены. Как он объяснял Гордону, «и так довольно времени проведено на жгучем солнце». Он любил тишину, покой, холодный свет и пациентов, которые наверняка раньше были капризны, но, попав сюда, переставали на что-либо жаловаться.

– К молодой девушке. Ее позавчера привезли.

– Судебно-медицинская экспертиза?

– Именно.

– Симпатичная, молодая, темноволосая?

– Так точно.

Доктор Пазар кивнул, достал портсигар, протянул Гордону и сам взял сигарету. Жигмонд любил сигареты с непонятными приправами, которые водились у патологоанатома. Репортер не раз спрашивал, откуда тот их берет, но Пазар так и не признался. Доктор затянулся, положил сигарету на пепельницу, медленно дожевал последний кусок, допил пиво и удовлетворенно откинулся на спинку стула. Поднес сигарету ко рту, вдохнул дым и резко подскочил.

– Пойдемте, посмотрим на девушку! – с этими словами он открыл дверь, Гордон проследовал за ним.