Девочка с косичками

4

Смеркается. Над крышами низко висит бледный месяц. Издалека мне машет соседский парень. И окликает:

– Эй, Фредди!

Можно подумать, я не заметила его сразу: стройная фигура в развевающемся на ветру зимнем пальто, смешной хохолок темных волос. Можно подумать, я не специально выехала из дому на велосипеде пораньше, не сделала ненужный крюк по нашей старой улице.

Несколько месяцев назад мы переехали в пустующий дом на Оликанстрат, где раньше жила одна еврейская семья, бежавшая в Англию. Оставаться на Брауэрсстрат мама побоялась. Фрицы обязательно вернутся, сказала она, и на этот раз за ней. Ведь она прятала у себя евреев. Мы называли их гостями, но на самом деле то были беглецы. В нашем доме пока никто не живет, мама ищет квартирантов.

– Привет! – говорю я и упираюсь носком ботинка в землю, чтобы не упасть. Но со своего велосипеда не слезаю. Точнее, не со своего, а с маминого: он у нас теперь один на троих.

Когда-то мы вместе играли – мы с Трюс и Петер со старшим братом Стейном. В последние годы я редко видела Петера, хотя как раз тогда он стал мне нравиться. Он ужасно симпатичный: одновременно мужественный и милый, такой может заполучить любую. Сейчас он непринужденно стоит, засунув руки в карманы пальто, и внимательно глядит на меня.

– Поосторожней с велосипедом. Своего мы уже лишились.

– У вас мужские велосипеды, – говорю я. – Они фрицам нужны в первую очередь.

– Вы как, переехали? – спрашивает он.

Я разглядываю родинку у него над бровью.

– Да, временно. На всякий пожарный.

– И правильно сделали, – говорит Петер. – Эти сволочи уже арестовали и увезли немало ваших товарищей по партии. СД потребовало, чтобы мэрия составила для них список всех харлемских коммунистов.

У меня екает в груди.

– Откуда ты знаешь?

– Это все знают, – усмехается он. Очень мило усмехается.

Конечно, Петеру известно, что моя мама – коммунистка. До оккупации она регулярно вывешивала в окне нашего дома партийные воззвания. Но я никогда ему не рассказывала, что мы прячем у себя людей. Иногда он натыкался на кого-то из них. «У нас гости», – объясняла я тогда.

В нашем новом пристанище всего-то и мебели, что стол, четыре стула, диван и две кровати. Можно не опасаться, что на такое убожество позарятся местные нацисты^[11].

– Куда собрался? – Я указываю на полупустую сумку, болтающуюся у Петера на запястье.

Петер делает шаг ко мне и облокачивается на руль велосипеда.

– Покупки отнести, – отвечает он. – Для семьи Гротьес.

– Гротьес?

Он кивком указывает в сторону дома чуть поодаль.

– Муж и жена, евреи.

– Им надо найти убежище! Их скоро арестуют и вышлют в…

– Да ладно, без паники! К тому же они старики и не захотят прятаться.

Я вздыхаю. Взгляд останавливается на ладони Петера, что лежит на моем руле. У меня внутри все тает от этой большой, сильной руки.

– А ты не хотел бы делать больше? – сиплым голосом спрашиваю я.

– Как ты?

В его взгляде проскальзывает восхищение.

Я слегка качаю головой. Нельзя болтать о том, что я – мы с Абе – вот-вот собираемся сделать, но, черт возьми, это же Петер! И я отвечаю:

– Да. Как я.

Петер улыбается. Его рука на пару сантиметров пододвигается к моей.

– Помнишь ту нашу выходку в Харлеммерхаут? – говорит он. – На митинге Мюссерта?^[12] Как мы перерезали кабели усилителей? Ха!

Я тоже улыбаюсь.

– А помнишь, как толпа, сотни людей, стала бренчать велосипедными звонками? – Моя рука на полсантиметра подползает к его. – Хочешь участвовать в таких акциях почаще?

«Скажи да, – думаю я. – Скажи да!» Но Петер молчит.

Он отпускает руль, вынимает из кармана губную гармонику и прикладывает ко рту. Из нее вырывается громкий, фальшивый звук. Потом он говорит:

– Из речи этого подлеца никто и слова не разобрал!

– Сыграешь мне песенку? – прошу я.

– В другой раз.

– Обещаешь?

Мы встречаемся взглядами и смеемся – из-за обещания, из-за той выходки. А может, потому, что нам просто приятно смеяться вместе.

– Хорошая была акция, правда? – говорю я.

– Это точно. – Петер прячет руку с гармоникой обратно в карман. – Хотя боевики^[13] из НСД и постарались на славу.

Я киваю. Несколько школьников тогда угодили в больницу.

– Тебя это пугает? – спрашиваю я. По моему голосу понятно, на какой ответ я надеюсь.

– А ты как думаешь? – Петер хохочет. Он снова берется за руль, слегка наклоняется ко мне и щурит глаза. – Нет, милая Фредди, конечно, нет.

«Милая Фредди». Когда он так меня зовет, сразу подгибаются коленки и заходится сердце.

– Я такой же, как ты, – говорит он. – За словом в карман не лезу, и сам черт мне не страшен…

Я про себя ничего подобного не говорила, но приятно, что он так обо мне думает.

– …и все же…

– Петер! – В дверях бакалейного магазина возникает его отец с сигаретой в углу рта. Скрюченный старик, страдающий ревматизмом и болезнью легких. – Магазин закрывается, а ты еще не все доделал, олух несчастный! – Он заходится булькающим кашлем.

Петер снова поворачивается ко мне.

– А вот и он!

– Без тебя он как без рук, – говорю я.

– Только он сам этого не понимает, – с улыбкой отвечает Петер.

Трудно, наверное, жить с таким отцом, думаю я. Но заставляю себя вежливо улыбнуться и кричу: «Здравствуйте, менейр Ван Гилст!» – хотя на ответ рассчитывать не приходится. Мама говорит, мы для него – сброд, потому что она в разводе. Так что я всегда веду себя с ним особенно вежливо. Мама тоже, но в его лавке она и мешка муки не купит.

Над нами раздается гул самолетов. Мы задираем головы, но небо пасмурное, ничего не видно, и сирена воздушной тревоги молчит.

– Смотри! – шепчу я.

По другой стороне улицы идут двое немцев в форме. Переходят дорогу и заходят в бакалею. Оттуда пулей вылетает серая кошка. Отец Петера идет внутрь вслед за солдатами. Вот как! Значит, он как ни в чем не бывало обслуживает фрицев? Хотя не исключено, что он не может отказаться. Кто знает?

Петер переводит взгляд с солдат обратно на меня.

– У меня просто нет времени, – говорит он.

– На что?

– Чтобы заниматься тем же, чем и ты!

Мне хочется дотронуться до его руки. Но я останавливаюсь. На ум приходят мамины слова, и я говорю:

– Мир больше твоего отца! Стейн ведь тоже может помочь ему в магазине.

Петер засовывает руки в карманы.

– А где ты видишь Стейна? Он сейчас работает за городом, у одного фермера, даже ночует там. Здесь почти не бывает.

– А, – говорю я. – Жалко.

Вдвойне жалко! Я бы и рада свести Стейна с Трюс. Стейн и Трюс, Петер и я – как было бы чудесно! Но Трюс не слишком романтичная особа. Она наверняка останется старой девой. А Стейн, значит, дома не появляется.

Петер слегка пожимает плечами. В его взгляде сквозит сожаление.

– Если бы была жива мама, а папа не болел, я бы вам помог, – говорит он.

Я вижу, что Петер украдкой посматривает на меня. И он это замечает. Наши взгляды то и дело пересекаются, и я улыбаюсь. Киваю. Я верю ему. Конечно, верю.

Серая кошка трется о его ноги, но он, похоже, даже не замечает. Вдруг я понимаю, что мы неотрывно смотрим друг другу в глаза. Прямо как намагниченные. Я сижу на велосипеде, так что голову задирать не приходится. Мы все смотрим и смотрим друг на друга, целую вечность. Даем понять то, что не смеем сказать вслух. Петер слегка улыбается. Он такой большой, а взгляд у него мягкий. Невыносимо мягкий. Моя рука хочет дотронуться до этого лица, провести пальцами по этому хохолку, коснуться этого тела, а мое тело хочет быть к нему ближе, еще ближе, но я слышу собственный голос:

– Ну что, пока!

И я ставлю ноги на педали и срываюсь с места.

– Куда ты? – кричит Петер мне вслед.

– Никуда!

– Можно с тобой?

Но я уже сворачиваю на соседнюю улицу, потом на другую и только тогда позволяю себе отдышаться, вздохнуть глубоко-глубоко и широко улыбнуться.

Через полчаса – уже почти стемнело – я прогуливаюсь с Абе по парку Кенау. Он приобнимает меня за плечи, я его – за поясницу. В свободной руке я несу мамину сумочку. Ох уж этот Абе: рубашка выпростана из брюк, на лице – веселая усмешка, на голове кепка набекрень. Я хихикаю. Ведь девочкам, гуляющим с кавалерами, полагается хихикать. То и дело я кладу голову ему на плечо, на ворсистую ткань его прокуренной коричневой куртки, и в носу свербит от резкого запаха дыма.

Между нами висит странное напряжение. Но мы – Абе и я – не существуем. «Нас» нет.

Если бы я шла с таким верзилой, как Тео, или с кем-то вроде Сипа или Румера, это привлекло бы внимание. А с Абе – нет. Ну и прекрасно, ведь он единственный, с кем я чувствую себя более-менее свободно.

– Двое больших детей, – пошутил Франс. – Ничего необычного.

Абе уже за двадцать, но он рассмеялся! Ну а мне не до шуток.

Хихикая, я прохожу мимо таблички с надписью «Евреям вход воспрещен» – из-за нее я перестала бывать в парке. Абе притормаживает и обнимает меня. «Петер! – думаю я. – Если бы не фрицы, я стояла бы здесь с ним! И обнимал бы меня – он!»

– А эта акция ничего себе, правда? – шепчет Абе мне на ухо.

Навстречу идут двое немецких солдат в серо-зеленой форме с винтовками за плечами. Когда они приближаются, Абе быстро притягивает меня к себе. Я поскорее зажимаю между нами мамину сумочку. От Абе это не ускользает, и он склоняется ко мне со словами:

– Все для отечества, милая Фредди!

– Не зови меня так!

Его колючий подбородок касается моей щеки. Чего доброго, сейчас еще поцелует!

– Прошу простить, милая дама, – по-доброму подкалывает меня он. – Боитесь, что соседи увидят вас с ухажером?

Я пугаюсь. Хотя нет, вряд ли Петер как раз сейчас гуляет в парке.

Абе сжимает мое плечо. Солдаты уже в пределах слышимости. Я чувствую на лице его дыхание. Его губы совсем близко. Но целоваться в первый раз в жизни – и с Абе? Я рывком отворачиваюсь. Нет уж, спасибо!

Солдаты проходят мимо. Один из них ухмыляется.

Мы делаем еще один небольшой круг по парку, я то и дело хихикаю. Убедившись, что немцы отошли далеко и остановились покурить, Абе шепчет:

– Пора.

Как можно быстрее, но прогулочным шагом, чтобы не привлекать внимания, мы подходим к трансформаторной будке.

– Видишь кого-нибудь? – спрашивает Абе.

По другой половине парка проезжают две машины и два велосипеда. Наша половина пуста. Солдаты отошли еще дальше, я их даже не вижу.

– Никого.

Абе тянет меня за собой, за будку. Она тихо жужжит.

– А тебя не ударит током? – шепчу я.

Он достает из кармана куртки кошки, торопливо привязывает их к ботинкам и качает головой.

– Я ведь не ножницами резать буду.

Он по-обезьяньи вскарабкивается на деревянный столб, я верчу головой по сторонам. Никто не идет. Или все-таки?.. Нет. Никого. Открываю мамину сумочку, достаю из нее первую бутылочку с бензином и выплескиваю содержимое на будку. Затем проделываю то же со второй.

Никого? Окна здания, где располагаются СД и СС, затемнены, как все окна в городе, но как я могу быть уверена, что никто не следит за парком через дырочку в занавеске? Что нас никто не видит?

– Да поторопись же! – задрав голову, нервно шепчу я.

Абе достает из внутреннего кармана перчатки и плоскогубцы и перекусывает провода. Ощущение такое, будто я крепко зажмурилась: вокруг воцаряется кромешная тьма.

В больших окнах зданий, граничащих с парком, тьма оживает. Кричит мужской голос, распахивается окно, раздается еще один крик.

Абе соскальзывает со столба и падает. Срывает кошки с ботинок, чиркает спичкой и бросает ее на крышу будки. Та мгновенно вспыхивает. Я завороженно смотрю на потрескивающее ярко-оранжевое пламя, но Абе хватает меня за руку и тянет за собой. Мы торопливо крадемся, бежим, летим, сломя голову вырываемся из парка, а по улице уже тяжело топают сапоги. Заводится мотор автомобиля. Фары пронзают темноту. Бегущие солдаты. Карманные фонарики. Вой сирены.

Повернув за угол, мы запрыгиваем на наши велосипеды.

– До встречи, милая дама, – говорит Абе. И неожиданно целует меня в щеку. Быстро, но нежно.

Я молча срываюсь с места и несусь в противоположную от него сторону. Неистово крутя педали, несусь к дому в объезд. Сердце колотится, будто я влюблена.

Ну, как я себя показала, назавтра, во время сбора в лесу интересуется Вигер. При этом он несколько раз двусмысленно приподнимает рыжеватые брови. Пошляк.

Абе показывает большой палец.

– У нее талант!

Я складываю руки на груди. Мужчины смеются.

– Что они себе думают? – шепчу я Трюс. – Что мы туда целоваться ходили, что ли?

– Не обращай внимания, – не понижая голос, отвечает сестра. – Мужики! Что с них взять?

5

Мы воруем удостоверения личности. Доставляем адресатам поддельные или краденые продовольственные карточки и подпольные газеты. Разносим почту тем, кто прячется от немцев. Отвозим еврейских детей в тайные убежища – немцы арестовывают и увозят все больше евреев. Мы старательные ученицы Сопротивления и делаем важное дело, но Франс обещает, что наша первая настоящая операция еще впереди. Я считаю дни. Теперь, когда я приняла решение, мне очень хочется сделать что-то большое. Я слушаю рассказы наших мужчин и представляю себя на их месте. Жизнь до Сопротивления кажется скучной.

«Наберись терпения, девочка», – говорят мне. Или: «Потерпите, барышня». Только Франс к нам так больше не обращается. О нашем «экзамене на храбрость» он никому ни словом не обмолвился.

– Остальные еще узнают, с кем имеют дело, – убеждаем друг друга мы с Трюс.

И вдруг она начинается, настоящая работа. В сентябре сорок второго. Для подготовки мы с Трюс и Франсом несколько дней подряд ходим гулять от площади Хаутплейн до лесопарка Харлеммерхаут. Для меня этот незнакомый район с его широкими аллеями, виллами и статными особняками – все равно что заграница. Кажется, тут даже небо выше. Здесь можно широко раскинуть руки, можно мечтать и дышать всей грудью. В нашем районе так не развернешься.

– Мы не слишком привлекаем внимание? – спрашивает Трюс после того, как мы несколько раз прошлись по улице туда и обратно. На противоположной стороне стоят несколько фрицев с винтовками в руках.

– А среди них его нет? – спрашиваю я.

– Помалкивай! – огрызается Франс. – Что я вам говорил?

– На улице ни слова о нашей «мишени», – послушно повторяю я.

Трюс улыбается, но Франс выстреливает в меня убийственным взглядом.

Я бормочу извинения. «Слушай, действуй, молчи», – часто говорит Франс. И на последнем слове всегда смотрит на меня.

Он отводит нас в кафе «Клейне Бринкман» на углу улицы Тамплиеров, напротив ресторана «Мужской клуб». Выдавая себя за нашего дядю, заказывает нам по чашке мерзкого суррогатного кофе. Мы с Трюс делаем вид, что ходить в кафе для нас – привычное дело. Народу здесь мало. За дальним столиком устроились четыре старика, за барной стойкой – еще двое.

К счастью, можно не опасаться, что сюда зайдет Петер. Он слишком занят, чтобы таскаться по кафе. В отличие от моего отца. Но тот живет в другой части города, на реке Спарне, в старом судне, переоборудованном под дом. Здесь мы с ним не столкнемся. Да мы вообще никогда с ним не сталкиваемся. У меня есть отец, но нет папы. Он как дальний родственник, который изредка заглядывает в гости. Свободный как птица. Таких в клетке не держат, говорит он.

Мы сидим за столиком с потертой кружевной скатертью и букетом искусственных цветов. Отсюда открывается прекрасный вид на вход в ресторан «Мужской клуб».

– Туда наша «мишень» часто водит девушек, – сказал Франс.

Но в тот день он, как назло, не появляется.

На следующий день мы снова идем в кафе с дядюшкой Франсом, но фриц по-прежнему не показывает носа. А мы целую вечность киснем над нашими чашками водянисто-коричневого кофе и таращимся на выведенные на стене ресторана буквы: «КАФЕ-РЕСТОРАН “МУЖСКОЙ КЛУБ’’. ДНЕВНЫЕ и ВЕЧЕРНИЕ КОНЦЕРТЫ». Торчим там до тех пор, пока официант не опускает светомаскировочные занавески и разглядывать становится нечего.

На третий день в кафе «Клейне Бринкман», когда мы уже перебрали все темы для разговора, а букет на столе лишился последнего листочка, Франс кивком указывает на улицу и, затаив дыхание, произносит:

– Вон он.

Он, наш фриц, стоит у входа в ресторан, под навесом. Зажигает сигарету и бросает взгляд на наручные часы.

– Видно, ждет кого-то, – тихо говорит Франс. – Отлично. В ресторан можно будет не заходить. – Он отворачивается от окна. – Внимательно наблюдайте за ним, но не очень-то пяльтесь. Болтайте о чем-нибудь, только не о нем.

– Кто твой любимый киноартист, Трюс? – спрашиваю я, чтобы что-нибудь сказать. А сама кошусь на улицу.

Прямая, как палка, спина, высокая фуражка, серая форма СД, на ней – наградной крест. Запах до меня, конечно, не доносится, но от него наверняка воняет.

– Мой любимый киноартист… – задумчиво продолжаю я, потому что Трюс не отвечает, – ну… уж во всяком случае не тот… как его.

Я киваю на Франса. Вообще-то он давно перестал мне казаться таким уж красивым или похожим на кинозвезду. Наверное, я к нему привыкла.

– Вот бы настоящего кофе, – бормочет Трюс.

Я изучаю знаки различия на погонах и на воротничке «мишени». Хорошенько запомнив форму, рост и осанку, принимаюсь разглядывать лицо. До сих пор любой фриц для меня состоял из формы и лающего голоса, выражающих одинаковую жестокость. Евреев они расчеловечивают звездой, а себя – этой формой. Но последнее им и в голову не приходит.

Я впервые сознательно стараюсь запомнить лицо фрица. У него правильные черты. Вообще-то… Да, вообще-то, он довольно красив.

– Кларк Гейбл, – говорю я.

Он немного похож на этого известного артиста. Совсем чуть-чуть. Разве так бывает? Может ли человек одновременно быть красавцем и монстром? Не-е, не может. Как правило, нет. Но, видимо, бывают исключения.

Надо смотреть по-другому, понимаю я. Как сыщик. Или как хирург. Нет, как фотограф. Ни разу не держала в руках камеру, но что бы я увидела, глядя в объектив? Узкий прямой нос, широкие темные брови. Камера: щелк. Расстояние между верхней губой и носом больше обычного. Щелк. Рот широкий, верхняя губа тонкая, нижняя – мясистая. Щелк. Его фотокарточка теперь у меня в голове. Глаз издали не разглядеть, но они наверняка голубые.

Скульптор Мари Андриссен^[14] предоставил в наше распоряжение нижний этаж своего дома. Куда лучше, чем тесная задняя комнатка в центре города, где мы собирались последние месяцы! Дом Андриссена – это особняк по улице Вагенвег, 246, c расширенным эркером, покоящимся на двух колоннах, и зелеными оконными ставнями. Идеальное место: никаких любопытных соседей. Фасад выходит на оживленную улицу, тыльная сторона – на парк. Для меня это даже не дом, а небольшой замок. Что уж говорить про соседний, напоминающий греческий храм.

В жизни не бывала в таких особняках. Здешние обитатели не носят дырявых ботинок. Здешние обитатели не начинают работать в четырнадцать лет. Что, если бы мы родились здесь?.. Как бы тогда сложилась наша жизнь?

Когда Трюс исполнилось четырнадцать, она устроилась горничной в богатую семью в Блумендале. В подобный дом. Почему-то мне вдруг вспоминается эта история. Уже через три дня сестра с чемоданчиком в руках снова стояла у нас пороге. Сестра делала все, что ей велели, рассказала Трюс. Вытирала пыль, стирала, мыла окна, заправляла постели. Такую работу она терпеть не могла – руки к ней не лежат (так оно и есть), – но послушно все выполняла. И тут госпожа приказала ей вынести горшок. Полный горшок, который стоял наверху в коридоре и в который ночью ходила вся семья.

– Я и дома-то этого не делаю, – сказала Трюс.

– А здесь придется, – ответила госпожа.

– Горшок я выносить не буду.

– Еще как будешь. – Госпожа взяла горшок и поставила его перед Трюс.

А Трюс возьми и скинь его с лестницы.

– Жаль. Все-таки три гульдена в неделю, – сказала мама, но решение Трюс одобрила.

Позже Трюс объяснила мне, что произошло до того, как она опрокинула горшок. А случилось это только тогда, когда госпожа позвала на помощь господина. Господин… Такой весь из себя важный. Он пригласил ее в свой кабинет и закрыл дверь. Сперва погладил по щеке, назвал милочкой и тихо и участливо спросил, хорошо ли она уживается с госпожой. «Конечно», – ответила Трюс. И тут он толкнул ее к закрытой двери, прижался губами к ее губам и засунул ей руку между ног.

– Я сразу его отпихнула! – воскликнула Трюс решительным тоном, будто я ей не поверила. – И пнула что есть мочи!

Потом она выбежала в коридор, схватила горшок и выставила его перед собой. Господин со смехом увернулся и скрылся в кабинете. Вот тогда-то Трюс и спустила полный горшок по натертой до блеска дубовой лестнице.

– Надо было выплеснуть его прямо на этого паскудника! – сказала я.

Когда я вспоминаю эту историю, меня разбирает смех – очень уж такое поведение непохоже на Трюс. А вот сестре ни капельки не смешно.

* * *

Дом Мари Андриссена настолько внушительный и красивый, что на следующее утро, подходя к двери, мы будто бы уменьшаемся в размерах с каждым шагом. Мы – я и Трюс – идем не торопясь, с как можно более равнодушным видом, чтобы не чувствовать свою ничтожность. Я крепко закусываю губу, а не то еще разину рот.

Ян – тот крепкий кудрявый блондин – уходит, как раз когда мы подходим к дому. Он дотрагивается до кепки и, едва взглянув на нас, бормочет: «Cалют!»

Франс сидит за столом в нашей новой штаб-квартире вместе с Виллемсеном, Вигером и Тео. Виллемсена мы зовем стариком. Каждый раз, вставая или садясь, он кряхтит – «ай-ай-ай!», как старый дед. Вигер ругается как сапожник. Тео, наоборот, учтив и серьезен, верит в бога. Он не коммунист, но знает Франса так давно и хорошо, что решил присоединиться к его группе. Мы все очень разные, но главное – мы все против фрицев.

Абе расположился сзади на широком подоконнике. Мы с Трюс вместе устроились в кресле.

– Завтра вечером пойдете в тот ресторан, – говорит нам Франс. – Вы же немного владеете немецким?

В комнате висит пелена синего дыма. Я очень стараюсь не закашляться.

– Немного? Да мы болтаем свободнее некуда! – отвечаю я.

Я отворачиваюсь от дыма, который выдыхает Франс, и замечаю на подоконнике гипсовый бюст. Это портрет жены Мари Андриссена. Она очень красивая, но ее красоту скрывает широкополая шляпа Франса, которую он накинул скульптуре на голову.

– Врунишка! – со смехом бросает мне Трюс. Ну что за вредина! А Франсу она отвечает: – Объясниться мы сможем. Это все благодаря маме. Она с тридцать восьмого принимала у нас дома бежавших из Германии евреев и коммунистов.

– А, ну да. Отлично. – Франс гасит окурок в полной пепельнице. – Девушки ходят в этот ресторан знакомиться с солдатами вермахта. Одна из вас должна соблазнить нашу «мишень» и выманить на улицу. Скажете, что недалеко лес, вы знаете там укромное местечко и…

Он делает многозначительную паузу и подмигивает. Мы с Трюс смотрим на него. Все молчат. Я вскакиваю и кричу:

– Я что, похожа на девку, которая гуляет с немцами? На шлюху? – Я развожу руки и оглядываю себя, свое еще детское тело: маленькая, бедра узкие, а на месте груди… Гладильная доска, как говорит Трюс. – Да они ни в жизнь на такое не поведутся!

Франс умиленно улыбается, будто перед ним младенец. Мужчины хохочут.

– Давайте, смейтесь! Вообще-то я серьезно! – кричу я и падаю обратно в кресло рядом с Трюс. Мои щеки пылают.

– Я ведь сказал: одна из вас. – Франс кивком указывает на Трюс. – То есть ты. Мы с Виллемсеном будем вас поджидать. А когда вы с фрицем уйдете, Фредди тоже займет свою позицию в лесу.

– И как долго я должна это делать – соблазнять его? – бесстрастным тоном спрашивает Трюс.

– Д-да т-ты п-по… – отзывается Румер.

– Да ты по-быстрому: туда-сюда, и готово, – заканчивает за него Вигер.

Все, конечно, опять гогочут. Кроме нас с Трюс. И Франса. Тот бросает на Вигера испепеляющий взгляд. Мужчины пытаются успокоиться. Только Вигер все еще похохатывает.

– Недолго, – отвечает сестре Франс. – Главное, завоевать его доверие. А потом этим доверием воспользоваться.

Он берет перьевую ручку и чернильницу и набрасывает на бумаге ресторан, дорогу к лесу и лесные тропинки. Места, где спрячутся они с Виллемсеном и где буду караулить я, он помечает крестиками, а тропу, по которой должна идти Трюс, – стрелочкой.

– А если он захочет пойти по другой тропе? – спрашивает Трюс.

– Тогда Фредди свистнет, она будет стоять здесь… – Франс указывает на крестик. – Свистеть в пальцы умеешь?

– Конечно, умеет, – отвечает за меня Трюс.

Я пронзительно свищу, сунув в рот большой и указательный пальцы.

– Свистнешь один раз – и мы переменим позицию. Смотри, Трюс, здесь ты войдешь в лес… – Палец Франса скользит по бумаге. – На самом деле тут всего одна тропинка. А у этой развилки спрячемся мы. Твоя задача – завтра к семи вечера привести туда фрица.

Трюс бледна как мел. Руки недовольно скрещены на груди.

– А что это вообще за фриц? – спрашивает она ледяным тоном. – Почему от него надо избавиться?

У меня перехватывает дух. Только теперь, когда Трюс произнесла эти слова, до меня доходит, что с ним сделают. Я тут же вспоминаю маму. Не убивайте. Никого, даже злодеев.

– Он полицейский из СД, который допрашивал «Гёзов», – отвечает Франс.

– И что?

– Один из них умер от пыток еще до казни.

Трюс на миг умолкает.

– От его руки?

Франс кивает.

– Он привязал парня к батарее и раскалил печку докрасна.

– Откуда тебе это известно?

– У меня есть в полиции человек, он на нашей стороне, передает мне информацию и…

– И мы должны верить на слово, что он на нашей стороне? – перебивает его Трюс.

– На нашей, – уверенно говорит Франс. – А что до эсдэшника, то он сейчас работает в Харлеме. Трудится не жалея сил, если ты понимаешь, о чем я.

– А имя у него есть? Как его звать?

– Генрих…

– Генрих Гиммлер, – шутит Вигер.

Остальные смеются.

– Краузе. Генрих Краузе, – заканчивает Франс. – Ну так что? Согласна?

Трюс угрюмо смотрит на него.

– Как далеко можно зайти, чтобы… – Она поднимает глаза к потолку, подыскивает слова, но не находит.

– Что бы ты сделала, если бы на кого-то напал лев? – спрашивает Франс. – Прикончила бы льва.

И правда, думаю я. Тот фриц – настоящий зверь.

– К тому же, – говорю я Трюс, – не мы с тобой его ликвидируем.

– Ликвидируем, – поправляет Франс.

– Ну да. Не мы с тобой, Трюс.

– Если ему не помешать… – Франс беспомощно разводит руки.

– Другого пути нет, – резко говорит Вигер. – Мы можем обратиться в полицию, но они с ним заодно.

– Мы хотим предотвратить смерть невинных людей, – объясняет Тео. Иногда он говорит как пастор на проповеди. Немного торжественно и всегда доброжелательно.

– Это я понимаю, – отзывается Трюс, – но…

– Полиция на службе у немцев, Трюс, им больше нет веры. – Франс повышает голос. – Террористы для них – это мы. А этому типу они позволяют пытать людей.

Трюс медленно кивает.

– Жаль, что мы не можем посадить его в тюрьму, – говорит она. – Было бы правильнее.

– Было бы, – соглашается Франс.

– Да, но это невозможно. – Я вытягиваю ниточку из обивки кресла.

– Увы, есть только один способ его остановить. – Франс смотрит на Трюс, вскинув брови. – Ну так как?

– Ладно, – холодно отвечает Трюс.

Пригнувшись к рулю, Трюс несется на велосипеде домой, будто за ней гонятся. Я трясусь на багажнике, ухватившись за него руками в толстых носках вместо варежек. Изо рта вылетают облачка пара. На полдороге Трюс устает и снижает темп.

– И как мне, по-твоему, быть, Фредди? – тяжело дыша, спрашивает она. – Как соблазнить такого типа?

Я прыскаю, но тут же жалею об этом. Трюс никогда не просит у меня совета.

– Дура ты! – сердится она. – А ну как он мне не поверит?.. Что тогда?

Она замедляет темп. Вихляя, проезжает по луже.

Да, что тогда?

– Франс же дал тебе поддельные документы? Возьми их с собой, – говорю я.

– Ну, это самой собой, – бурчит она.

– Тебя не арестуют, Трюс. Ты же не нарушаешь закон.

Стоит полная луна. Так светло, что в канале Лейдсеварт блестит вода, и я думаю: все пройдет хорошо. Все получится.

– А что, если его не… – Трюс останавливается, но потом продолжает: – Он ведь сможет меня опознать. – В ее голосе слышится страх.

Как бы я хотела ей помочь!

Трюс молча едет дальше. Когда мы въезжаем на нашу улицу, раздается вой воздушной тревоги.

– Поторопись! – визжу я.

Прямо над нами гудят моторы самолетов. Бомбардировщики, хотят смести нас с лица земли! Мигом отсюда! Нужно поскорее убраться с улицы. Когда мы с Трюс заползаем в каморку под лестницей, уже грохочут зенитки. В ожидании сигнала об окончании бомбардировки мы с Трюс и мамой тихонько переговариваемся. Мама сообщает, что завтра поедет к дедушке с бабушкой в Амстердам. Вернется только в понедельник. Я притворяюсь сонной и опускаю голову на колени, но на самом деле во мне зреет хитрый план.