Buch lesen: «Столкновение… с прошлым»

От автора. Все действующие лица в этой книге, за исключением известных исторических фигур, – вымышленные. Их высказывания, в том числе и высказывания героини, от лица которой ведется повествование, являются их личной точкой зрения и, разумеется, не претендуют на то, чтобы быть истиной в последней инстанции.

Нет у меня для вас ни слова,

Ни звука в сердце нет,

Виденья бедные былого,

Друзья погибших лет!

Быть может, умер я, быть может –

Заброшен в новый век.

А тот, который с вами прожит,

Был только волн разбег,

И я, ударившись о камни,

Окровавлен, но жив, –

И видится издалека мне,

Как вас несет отлив.

В. Ходасевич

Где начало того конца, которым оканчивается начало?

Козьма Прутков

ГЛАВА 1

Меня охватило состояние полного покоя, когда я сверху рассматривала свое тело. Вернее тел было несколько, и мое ничем не отличалось от других.

Внизу были две разбитые машины и тела…

Ощущение легкости толкало меня к свету, от которого исходило тепло и любовь. Я ощущала, что могу двигаться в пространстве. Между мной и светом был длинный туннель. И вдруг я увидела карту жизни. Она была необычной, круглой, и плохие поступки там переплетались с хорошими. Причем хорошими считались те, которые совершались без всякой мысли о вознаграждении, а плохими те, что делались умышленно. Перед тем, как войти или, правильнее сказать, влететь в туннель, я в последний раз взглянула на свое бренное тело. Оно было безжизненное и чужое, и расставание с ним не приносило боли. Оно уходило в прошлое, а впереди был свет. Уже подлетая к нему, я услышала голос:

– Твой путь не окончен – возвращайся.

Голос не предлагал, он настоятельно требовал – возвращайся. Я открыла глаза. Вокруг белые стены и люди. Чужие люди… Они говорили обо мне. Я слышала обрывки фраз: «появился пульс… она открыла глаза… дышит… жива…» Мне хотелось встать, но тело не слушалось, оно было тяжелым, неподвижным. "Который час?" – собрав все силы, спросила я у людей, которые были рядом. "Без двадцати двенадцать", – ответил мне стоявший рядом мужчина, и обращаясь к кому-то другому, повторил: "Слава Богу, жива". Прошло больше двух недель после аварии. К этому времени я осознала, что из людей, сидевших в двух машинах, я единственная осталась в живых. Это было чудо. Из машины, которая уже практически не существовала, меня достали с сотрясением мозга. И едва я пришла в сознание, в тот же день выписали из больницы, объяснив, что лежать можно и дома. Болей я почти не ощущала, но собственное тело казалось мне тяжелым и неуютным. В голове все время кружились строчки Тарковского:

Душе грешно без тела,

Как телу без сорочки,

Душе осточертела

Сплошная оболочка.

Память вела себя очень странно, она вдруг выкинула все, что было связано с аварией, кроме ощущения полета и света. Казалось, что кто-то дал команду: "Стереть", и жизнь моя разделилась на две части – до и после.

В машине я оказалась случайно, погибших я практически не знала, просто нам было по пути, и они взялись меня подвезти. Никто не мог предположить, чем окончится эта поездка… Когда сразу после аварии мне сказали, что через неделю-другую я вернусь на работу, в это мало верилось. Хотя оказалось правдой, и через некоторое время моя жизнь внешне ничем не отличалась от той, что была до аварии. Но только внешне…

Что-то поменялось во мне. Я не могла избавиться от ощущения легкости. Мне казалось, что тело мешает, что без него можно лететь. Материя отходила на второй план, пропуская вперед дух. Особенно мешала ватность ног. Лежа с закрытыми глазами, я видела манящий к себе свет, который приближался и окутывал меня, как одеяло. Наступало состояние покоя. А утром надо было вставать, готовить завтрак, кормить мужа и детей, бежать на работу, возвращаться, снова готовить, убирать, разговаривать о школе… Все как обычно, и только внутри вдруг появилось ощущение, что это только суета сует.

Мне стала преследовать постоянная усталость, хотелось лечь, закрыть глаза и летать. Постепенно полеты стали заносить меня в какой-то город. Вначале я видела сверху контуры, потом появилось желание приблизиться и осмотреться вокруг. Во мне стали бороться два чувства. С одной стороны, мне безумно хотелось попасть в этот город, с другой – я интуитивно боялась этого, мне казалось, что я могу увидеть или узнать нечто, что навсегда нарушит мой покой. Но город манил меня, и каждый раз становилось все тяжелее и тяжелее возвращаться, не побывав в нем. Несколько раз я приближалась к нему настолько, что можно было различить постройки в готическом стиле, разделенные рекой на две части, огромную крепость и соборы. Причем внутреннее ощущение говорило мне, что это католические соборы. Я вдруг почувствовала родство с этим городом, почувствовала, что я уже здесь была… жила… Когда-то очень давно, так давно, что было трудно вспомнить, когда.

И снова моя жизнь разделилась на две части – ночную и дневную. Днем я жила повседневной суетой, а ночью пыталась повернуть память назад.

Через какое-то время я привыкла к этим полетам и почти перестала их бояться. Наверное, любопытство пересилило страх, и в какой-то момент я, пересилив себя, приблизилась к городу настолько, что контуры превратились в конкретные строения. Я разглядела крепость, улицы, площади. Мое внимание привлек памятник. Это был памятник молодому мужчине с пером в руках. У меня возникло ощущение, что мне знаком этот памятник, но приблизиться и прочитать, кому он поставлен, я побоялась и полетела назад. Видимо от этого страха я проснулась. Было пять утра. Вставать было еще рано, и я сделала попытку снова уснуть, но мне это не удалось. Я снова закрыла глаза и полетела, и передо мной стоял памятник мужчине в развивающемся плаще.

С этого момента все превратилось в пытку. Хотелось вспомнить, откуда мне знаком этот памятник, но я не могла. Я была уверена, что я никогда не видела его. Этот парадокс, что с одной стороны, он знаком мне, а с другой – я никогда его не видела, стал давить на психику. Где-то глубоко внутри появился страх, что это последствия сотрясения мозга, и мысль, что, наверное, стоит обратиться к врачу. Мне стало казаться, что все, что происходит со мной по ночам, это просто галлюцинации. Я старалась давать себе больше физических нагрузок, чтобы уставать. Мне казалось, что это может избавить меня от снов, но напрасно я пыталась уйти от них. Сны возвращались и возвращали меня на исходную точку – площадь в центре города. Площадь и памятник говорили мне очень много, и в то же время не говорили ничего. Я пыталась по возможности не заострять на этом внимание.

После аварии прошло уже около трех месяцев. Осень плавно перешла в зиму, если иерусалимскую зиму можно так назвать, поскольку она скорее похожа на продолжительную позднюю осень. Новый год приходит здесь почти незаметно, без праздничной суеты, просто раньше темнеет, и дни кажутся короче.

Как-то в конце января, вернувшись домой после работы, я включила телевизор и отправилась на кухню готовить ужин. Дело в том, что после аварии я не любила бывать дома одна, и когда так случалось, всегда включала радио или телевизор.

Так было и в этот раз. Готовя салат, я услышала знакомые мелодии Моцарта, которые доносились из салона. Решив прибавить звук, я подошла к телевизору и… увидела площадь и памятник. Это было другое время, более позднее, чем во сне, это происходило сейчас, но это без всяких сомнений была та же площадь с памятником мужчине в плаще.

Я присела на диван, не в силах двинуться. Музыка стихла, и голос диктора объявил, что это была трансляция с традиционного январского фестиваля из Зальцбурга. На экране замелькало что-то другое, а я продолжала сидеть около телевизора, пытаясь понять, как совместить Моцарта с ночными полетами. Одно я поняла точно: этот город, в который меня отправляют по ночам, действительно существует. И имя ему Зальцбург. И памятник этот, точно так же, как и постройки вокруг, не могли быть мне знакомы, ведь я их никогда не видела.

В тот вечер я приложила все усилия, чтобы пойти спать как можно позже. Но едва приложив голову к подушке, я сразу оказалась в том городе. Но что-то отличалось здесь от того, что я видела на экране телевизора. Присмотревшись, я поняла, что просто находилась в другом времени. В этот раз мне удалось приблизиться так, что можно было различать людей. Судя по одеждам, это было начало ХХ столетия. Вернее, не совсем начало. Скорее всего, это было после войны 1914 года. На улицах уже были машины, но еще сохранялись фиакры. По центру города гуляли женщины в больших шляпах, мужчины в котелках. Небольшие кафе, праздность…

Мое внимание привлекли мужчина средних лет и девочка лет восьми, сидевшие за столиком. Перед девочкой стояла тарелка с пирожными. Девочку я не могла разглядеть, но пирожные видела настолько ясно, что вдруг ощутила приторно сладкий вкус во рту. От девочки у меня запечатлелись только цвета – бордовые пальто и бант, светлые волосы. Волосы цвета спелой пшеницы. Мужчина и девочка о чем-то тихо говорили. Вокруг них шла привычная, обыденная жизнь. Я почувствовала себя сторонним наблюдателем, неизвестно зачем явившимся. Разговор мне был не слышен, но можно было понять по выражениям лиц, что это был обычный разговор отца с восьмилетней дочерью. И вдруг у меня появилось желание исчезнуть оттуда – не видеть, не слышать, забыть…

Проснувшись в три часа ночи, я ушла с книжкой в салон, чтобы не разбудить мужа и чтобы избавиться от сна. Через час мне стало ясно, что я не могу сосредоточиться, что просто сижу с книгой и не понимаю, что читаю. Отложив книгу, я попыталась проанализировать происходящее. В принципе, наверное, ничего особенного, люди испокон веков видели сны – и простые, и вещие. Я читала об этом в ТАНАХе, в других книгах, видела в фильмах. Вроде бы не было повода для страха. Но я чувствовала, что моя память пытается через сны вытолкнуть наружу что-то такое, чего я не помню. И это может лишить меня покоя. И еще я поняла, что эта девочка – часть моего «я». И мне известно, как ее зовут. Это было страшно. Потому что я не слышала разговора и не могла услышать ее имя. И еще потому, что я не знаю ни одного европейского языка, так что, даже услышав разговор, не смогла бы его понять. Оставалось только одно – предположить, что у меня начались галлюцинации, и что надо обратиться к врачу.

Утром, собираясь на работу, я бросила в сумку справочник больничной кассы, еще не зная, обращусь ли к врачу. Я, в общем-то, столкнулась с такой проблемой первый раз и не знала, к какому врачу надо обращаться – к невропатологу, психиатру, психологу… В душе еще теплилась надежда, что все это пройдет само собой, исчезнет, и жизнь вернется на круги своя.

В итоге я бросила справочник в ящик стола, и так и не назначив очередь к врачу, вернулась после работы домой. Вечер прошел как обычно. В суете домашних дел я сумела отключиться от тревоги, приготовить ужин, поговорить с детьми о школе, с мужем – о работе. Но часов в 11, когда все стали расходиться по комнатам, я вдруг снова почувствовала леденящий страх. Я вспомнила книги об аутотренинге, прочитанные когда-то, и попыталась убедить себя, что сны ничего общего со мной не имеют, что я далека от них и что они мне больше не будут мешать. Получалось как-то малоубедительно. К часу ночи, переделав всю домашнюю работу, я все-таки отправилась спать. Сон полностью повторился. Но едва приблизившись к девочке, я проснулась, наверное, от страха увидеть в ее лице какие-то знакомые черты. Остаток ночи пролежала без сна с одной единственной мыслью, что, видимо, все-таки надо позвонить врачу. Хотя о чем именно я собираюсь говорить с врачом, мне было непонятно.

Врачу я позвонила лишь через неделю, вконец измучившись от бессонницы. Секретарша в регистратуре сказала, что она может назначить мне очередь через месяц, но есть свободное время на сегодняшний вечер (кто-то отказался придти). Вечернее время было для меня не очень удобно, но перспектива попасть к врачу через месяц была еще хуже. Я согласилась и записала адрес. Позвонив домой и предупредив, что мне надо задержаться на работе, я поехала на визит к психиатру.

В моем тогдашнем понимании слово «психиатр» означало врача, который лечит душевнобольных людей. И я искренне не знала, могу ли я отнести себя к ним. Войдя в кабинет, я увидела седого господина лет шестидесяти. К нему подходило именно слово "господин". Кабинет его мало напоминал врачебный – обычный офис административного работника.

Жестом указав мне на стул, он произнес мои имя и фамилию. "Да", – сказала я и услышала в ответ: "Я вас слушаю".

Мне было сложно начать, и он видел это. Тишина, которая установилась в комнате, начала пугать и мешать. Тогда врач предложил рассказать, что меня привело к нему. Я начала рассказывать про аварию, про картину, которая осталась у меня в памяти, – я рассматриваю себя сверху, про сны, памятник, девочку. Вначале говорить было очень тяжело, казалось, что слова застывали внутри, но потом они стали легко складываться во фразы. Дойдя до девочки, я просто расплакалась. Я никогда не умела плакать, но сейчас со мной случилась форменная истерика. Врач переждал ее, поставил передо мной стакан воды. "Я назначу вам успокоительное, и походите к психологу, все пройдет, – сказал он. – Вы далеки от сумасшествия и от галлюцинаций, так что можете этого не бояться". Он встал, давая мне понять, что визит окончен.

Я вышла на улицу, теребя в руках два листа – рецепт на успокоительное и телефон психолога. Лекарство я купила в ближайшей аптеке и выпила таблетку там же.

Через полчаса наступило какое-то отупение. Я приехала домой с тяжелой головой и ватными ногами. У меня была замедленная реакция на все. Спать не хотелось, но не хотелось и двигаться. Мое тогдашнее состояние трудно объяснить словами. Ночью мне спалось плохо, я не видела конкретных снов, но появилось ощущение страха, и я, проснувшись утром, решила таблетки больше не принимать. Оставался психолог. Но хотя я и желала выйти из этого состояния, и если не могу сама, то с чьей-то помощью, мне не улыбалось, чтобы кто-то чужой копался в моей жизни. В итоге с психологом я созвонилась только через десять дней и еще десять дней ждала первой встречи.

В тот день я предупредила, что задержусь, и поехала к психологу. Внутри у меня все сопротивлялось этому визиту. Я всегда очень осторожно относилась к незнакомым людям. У меня был небольшой и вполне устоявшийся круг общения, который меня вполне устраивал. А уж о том, чтобы изливать кому-то душу не было и речи. Поэтому я не совсем представляла, как буду общаться с психологом.

Меня принял мужчина лет 40-45, высокий, худощавый, как говорят, приятной наружности. Расположившись в удобном кресле, я выжидала. Он представился, сказав дежурную фразу о том, что рад меня видеть, и попросил представиться и рассказать, что привело меня к нему. Уютная комната с неярким освещением и мягкое кресло расслабляли. Назвав свое имя, возраст и семейное положение, я задумалась, что еще можно рассказать о себе. Видимо молчание затянулось, потому что я услышала вопрос, что меня беспокоит. И действительно, что меня беспокоит – галлюцинации? раздвоение личности? страхи? Было трудно сформулировать. Одно было ясно: мне плохо.

Я начала с аварии. Не то что до аварии все было безоблачно, но все было привычно и понятно. Была налаженная жизнь. Все как у всех. Авария изменила ее. Я в который раз стала рассказывать, что осталось в памяти после аварии – и снова ничего кроме полета, туннеля и вида сверху не вспомнила. Период между аварией и тем, что я очнулась в больнице, стерся из памяти.

"Мешает ли это вам?" – спросил психолог.

Да, наверное, мешает, так как осталось много вопросов. Я совсем не помнила, как меня достали из машины, но зато хорошо помнила картину аварии, которую видела сверху, расположение своего тела.

– Что оно у вас вызывало?

– Наверное, ничего, кроме любопытства. Во всяком случае, я не помню ощущения жалости или желания вернуться.

– А что вы помните?

– Свет, легкость, ощущение любви.

Я много раз потом пыталась понять, почему было так легко без тела. Казалось, что душа создана для полета, и тело ее приземляет. А может, душа просто знала, что туда нельзя войти с телом, оно было балластом, и она была рада возможности расстаться с ним. Не знаю. А потом мне сказали, что я должна вернуться.

– На каком языке?

– Не знаю. Я просто поняла это, я услышала это на телепатическом уровне. Мне было жаль уходить оттуда, но у меня не было выбора. Все решили за меня, и я должна была вернуться.

Вспомнилось, что много дней после аварии у меня появлялось ощущение легкости и полета, пока оно не стало переходить в сны… Сны! В общем-то, я из-за них и пришла.

Но время приема истекло. Он объяснил мне, что встречаться мы будем по часу два раза в неделю. Мы назначили время и распрощались.

По дороге на работу я все время мысленно возвращалась к разговору. Первый раз я ответила вслух на вопросы, которые после аварии все время задавала сама себе. Кто-то другой сформулировал их, но мне казалось, что это мои вопросы, и целый час я разговаривала сама с собой. Правда, за это время я не коснулась того, что мучило меня больше всего – снов, девочки и ощущения, что это я, но в какой-то другой жизни, в каком-то другом измерении.

Между сном, когда я увидела ее первый раз, и встречей с психологом, прошел почти месяц. За это время я узнала о ней гораздо больше. Я знала, что ей восемь лет, что зовут ее Розмари, и что живет она с отцом в большом доме, который расположен в двадцати минутах езды от города. Что она получает домашнее образование, у нее есть бонна, которая с ней постоянно, и две приходящие учительницы. Я никогда не видела ее с матерью, но в доме висел портрет молодой женщины, на которую девочка была очень похожа. Женщине было не больше двадцати пяти. Те же светлые волосы, те же синие глаза. На портрете женщина была в вечернем платье, которое, как и сапфировые серьги, подчеркивало цвет глаз. Единственное, что смущало, – обреченность во взгляде. Когда я впервые увидела портрет, меня поразило сходство женщины с девочкой, но более всего то, что я увидела у девочки в глазах ту же обреченность.

Во сне я сливалась с этим ребенком. Я знала, что она любит, чего не любит, чем она занимается, о чем думает. Все в ней было мне знакомо. Кажется, я уже почти смирилась, что живу в двух измерениях, что раздваиваюсь. Днем я жила обычной, доаварийной жизнью, а ночью, во сне улетала в какую-то прошлую инкарнацию. Я не помнила ее начала и не помнила ее конца, но, видимо, почему-то должна была пройти ее вновь.

Но что именно?

Я смотрела на ту жизнь глазами восьмилетней девочки, знала то, что она знает. Я росла вместе с ней. Одно было точно – закон Эйнштейна работал, время действительно относительно, оно во сне пролетало гораздо быстрее. Ее жизнь была достаточно однообразна. Занятия по утрам, небольшой перерыв, который она обычно проводила в отцовской библиотеке. Потом занятия музыкой. С ней говорили на трех разных языках, и что было удивительно, я, не знающая ни одного европейского языка, кроме русского, понимала абсолютно все. Но как? Вопросов набиралось гораздо больше, чем ответов.

Следующий визит прошел в запланированное время. Но вместо того чтобы вернуться к аварии и снам, психолог почему-то решил ознакомиться с моим детством.

– Что вы помните из детского возраста?

– Мне было хорошо.

Я понимала, что это не ответ, но не знала, что надо рассказать. Я росла в большой семье с родителями, бабушками и дедушками, тетями и дядями, двоюродными братьями и сестрами. Никогда не слышала криков и скандалов, никогда не видела ссор. Может, они и были, но не на моих глазах. Я действительно не знала, что ему интересно из этого.

– Боялись ли вы чего-нибудь в детстве?

– Не так, чтобы помнить это. Хотя нет – я боялась собак. Я и сегодня их боюсь. Когда они встречаются мне на пути, я чувствую, как холодеют и становятся ватными руки и ноги, меня просто парализует страх.

– Вас пугали в детстве собаками?

– Нет. Меня никогда ничем не пугали. С детства со мной говорили как со взрослой, мне объясняли, но никогда не пугали и не наказывали. Это было не в правилах воспитания.

– Может быть, вас в детстве кусала собака?

– Нет, этого точно не было.

– Откуда же этот страх?

– Не знаю. Он был во мне всегда. Я не могу назвать его источник, я никогда не задумывалась об этом. Но знаю одно – не было ничего, что вызвало его, он шел изнутри.

– Значит, у вас было абсолютно счастливое и безоблачное детство? – переспросил психолог.

– Да, – я улыбнулась.

С какого возраста я себя помню?

Трудно сказать, отдельные эпизоды помнятся из совсем раннего возраста. Я помню, как в два года получила подарки на Хануку. Запомнилось, так как подарков даже для меня, привыкшей к ним, было очень много. Вернее, было так: мне сказали, что я должна попросить у дедушки ханукальные деньги, и он мне даст много игрушек. Я с нетерпением дождалась дедушкиного возвращения с работы и громко произнесла заученную заранее фразу, ожидая обещанного. Дедушка засмеялся и дал мне какую-то бумажку (понятие денег для меня тогда не существовало). Было очень обидно, потому что я просто не знала, для чего она мне нужна. Слезы были готовы политься из глаз, но меня тут же повели в магазин игрушек, и через час мы вернулись с двумя большими свертками.

Потом я долго, чтобы не забыть, повторяла это заученную волшебную фразу. Но мне объяснили, что она работает только раз в году. Было очень жаль. Очень хотелось Хануку каждый день. Я сидела и пыталась понять: что он ищет в моем детстве? Мы целый час копались в детских воспоминаниях о маме, папе, бабушке, дедушке и т. д.

Нет, не обижали, не били, не пугали, не наказывали. Много занимались мной, учили читать и считать. Нет, не насильно. В школу я пошла на год раньше сверстников, и еще весь следующий класс играла с ними – они проходили то, что я уже знала.

Нет, родители не ругались, не расходились, не разводились… Целый час был убит на то, чтобы объяснить, что у меня в детстве все было хорошо.

Я ушла от психолога, не понимая, чего он от меня хочет и совсем не уверенная, что хочу продолжать эти бессмысленные встречи. Мне хотелось обрести покой, а эти два визита к врачу ничего не изменили в моей жизни.

Муж, которому я все рассказала, уговорил меня не делать поспешных решительных шагов. "Нельзя судить о результатах после двух часов", – сказал он мне, и я покорно согласилась. Тем временем я стала относиться к своим снам по-другому, так как, пытаясь найти объяснение им, я перечитала множество книг.

Первая из них была книга Моуди "Жизнь после жизни", где автор, врач по специальности, беседовал с людьми, прошедшими клиническую смерть. В большинстве случаев описывались ощущения, очень схожие с тем, что я испытала после аварии. То есть все это могло реально происходить. Далее я прочитала книги по реинкарнации. Спорный вопрос – существует она действительно или нет, но люди вспоминали, кем они были в прошлых жизнях, сопоставляли с жизнью нынешней, и это помогало объяснить какие-то свои поступки и даже разрешить насущные проблемы. Они писали, как вместе со знаниями менялось их отношение к жизни. Прочитав множество книг, я решила посмотреть на эту девочку со стороны, узнать, как она жила, что хотят мне рассказать этими снами. С того дня, как я пришла к этому решению, мне стало легче. Восстановился сон – я перестала бояться, научилась рассматривать его как какой-то роман.

Встречи с психологом шли по запланированному графику. Я пыталась настоять, чтобы мы начали обсуждать сны. Он согласился, но с условием, что я, рассказывая о каком-то периоде жизни своей ночной героини, буду просматривать и аналогичный период своей жизни. Итак, я пересказала психологу все, что знала о ней. А что я помню о себе в период шести- восьми лет?

Школа. Частные уроки английского, против которых я активно восставала и которые закончились через три месяца, когда учительница объяснила моим родителям, что я просто не занимаюсь. Занятия в школе, напротив, давались легко. Что еще? Много читала. Пожалуй, слишком много для восьмилетнего ребенка. Чем интересовалась? Войной. Мультиками? Нет. Они стали интересовать меня в гораздо более старшем возрасте, когда я уже стала мамой, а в детстве я была серьезней своего возраста. Мою маму, кстати, это очень волновало. Ей казалось, что ребенок должен играть, а не проводить целый день за чтением книг. Она пыталась все время выгнать меня на улицу играть с детьми.

– По этому поводу случались конфликты?

– Наверное, нет. Вернее – точно нет. Мама была намного мягче меня, и в конце концов всегда мне уступала.

В разговоре с психологом я снова и снова возвращалась к девочке из сна. Он задавал наводящие вопросы, и мне легче было рассказывать.

Почему ее зовут так странно? Я не могла ответить. Пока еще не могла. Ее действительно звали Розмари, и это немножко резало слух. Но называли ее сокращенным именем Мари, и оно было достаточно обычно. Только когда отец сердился на нее, он применял полное имя. Почему она росла без матери? Она знала, что ее мамочка на небесах, что она улетела туда во время ее рождения и оттуда следит за ней и охраняет ее. Из этого я сделала вывод, что мать умерла во время родов, а поскольку в доме не было никакой другой женщины, можно было понять, что отец вторично не женился.

А чем он занимается? Над этим вопросом я как-то не задумывалась. Он уезжал достаточно часто, и всегда на несколько дней. Она с детства привыкла к его отъездам, и особенно не печалилась по этому поводу. Это как бы входило в их размеренный образ жизни. Когда отца не было, она больше читала, любила утопать в его кресле с книжкой в руках. И еще она любила рисовать. Ее привлекали яркие сочные цвета. Она любила солнце на картинах.

Как-то отец взял ее на выставку. Наверное, это было самое яркое впечатление в ее восьмилетней жизни. И еще она любила смотреть, как по утрам готовят булочки. Но кухня была закрытой территорией, и туда ей было нельзя заходить. Она научилась подкрадываться и подглядывать. Лизхен, которая занималась домом, делала вид, что она этого не замечает, хотя по утрам, выпекая булочки, она видела прячущуюся Мари. Для Лизхен, растившей ее с рождения, девочка была настолько родной, насколько это возможно. Она каждый день молилась над сонной девочкой, прося для ребенка счастья. Когда Мари была совсем маленькой, она напоминала Лизхен ангела, которого хотелось уберечь от всех опасностей мира. Ее отношение к боннам и учительницам, которые время от времени менялись, зависело от их отношения к Мари. Она любила только тех, которые любили девочку. Любое замечание ребенку воспринималось ею как личное оскорбление и неизбежно приводило к конфликту. Поэтому бонны и менялись… Один раз во время сна я наблюдала как Лизхен пекла творожные булочки. Мне казалось, что я даже ощущаю их запах, хотя он был мне незнаком, там присутствовала эссенция, которую я никогда не употребляла. С тех пор этот запах стал преследовать меня. Психолог спросил, могу ли я описать, какой запах был у этих булочек. Задумавшись на секунду, я уверенно ответила, что не смогу.

Распрощавшись с ним и выйдя на улицу, я вдруг задумалась, откуда такая уверенность. Зайдя в ближайшую кондитерскую, я взяла по одной все виды творожных булочек. Ни одна из них не пахла так, как те, которые были во сне. Они пахли вкусно, но по-другому…

Вопросы, которые задавал психолог, останавливали мое внимание на разных мелочах. Трудно сказать, что при этом возникало – реальные картины или домысленные, но его вопросы помогали воссоздавать тот мир более четко. В то же время он заставлял меня возвращаться к соответствующему возрасту в этой моей жизни, как видно, делая сравнение между ней и мной в одинаковом возрасте

Случилось так, что я на несколько дней застряла на одном кадре: Мари начинает утро с булочек. Меня стал преследовать запах. Я перепробовала все виды творожных булочек во всех расположенных поблизости кондитерских, запах ни одной из них даже приблизительно не напомнил мне то, что я ощущала. Мне это стало мешать. Я растерялась. Понятно, где можно искать какую-то конкретную вещь, но где искать запах? Однажды в овощном магазине, делая покупки на неделю, я в первый раз почувствовала его наяву. Он исходил от скромных зеленых головок, с которыми я не была знакома. То есть, наверное, я их и раньше видела, но никогда не пробовала, ибо использовала, в основном, те овощи и фрукты, которые были мне знакомы с детства.

– Что это? – спросила я у продавца.

– Анис.

Безусловно, я слышала про анис. Не зная как он выглядит и не зная его запаха, я помнила, что анисовые капли давали от кашля. Теперь оставалось отыскать анисовую эссенцию и попробовать испечь булочки. К моему большому удивлению я нашла анисовую эссенцию в первом же большом продуктовом магазине, в который зашла.

Выпечка всегда была моим хобби. Я с детства любила возиться на кухне, и приготовить или испечь что-то из определенного набора продуктов не составляло для меня труда, даже если не было точного рецепта. Я знала, что в состав булочек точно входят творог, масло, яйца, сахар и анисовая эссенция. Положив в миску творог, масло и сахар и быстро перемешав, я добавила в полученную смесь пару яиц и задумалась. Мне все время казалось, что надо кроме эссенции, муки и разрыхлителя добавить что-то еще. Но что? Я вспомнила золотистый цвет булочек из моих снов. Такой цвет придает только мед. Вареный мед. А мед варят с маслом. Я взяла немножко меда и, добавив в него масла, прокипятила минут пять на медленном огне. Смешала обе смеси, положила в миску эссенцию и разрыхлитель. Перемешав с мукой, получила тесто, которое разлила в формочки и поставила в духовку. Через двадцать минут по квартире разнесся запах. Это был запах из сна. Один к одному! А еще через полчаса я достала булочки из духовки. Вкус их был очень необычен.

Домашние вначале посмеялись, дескать, откуда я выкапываю такие рецепты, но потом пришли к выводу, что булочки очень даже ничего.

Выпив утром кофе с булочками, я ощутила состояние покоя. Куда-то ушло то, что мешало мне в последние дни. Как видно я прошла еще одну ступеньку в попытке понять свои сны.

А они продолжали сниться, уводя меня в гущу каких-то событий. Как-то незаметно я перешагнула через несколько лет, и Мари уже было десять-одиннадцать. Она уже в школе. У нее появилось несколько подруг, но дома она так же все свободное время проводила в библиотеке. Поездки отца участились и сделались продолжительней. А когда он оставался дома, там стало появляться больше его друзей. И вообще, жизнь в Зальцбурге изменилась – стала более суетливой и шумной.