ВРЕМЯ РАДОВАЛО НАС. Очерки и рассказы

© Виктор Сесейкин, 2019

ISBN 978-5-0050-3100-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Война

В этот день почему-то заработали висевшие на стене репродукторы, и мы услышали слово «война». Я сразу же выскочил из дома с радостным криком: «Ура, война!», но, поскольку город был пуст, а нам, ребятам, надо было срочно делиться радостью, мы вспомнили, что на берегу реки Ингула, с берегов которой со стапелей сходили большие корабли – линкоры и другие военные корабли высшего класса – будут люди, и побежали на берег, зная, что там будет с кем разделить радость. По воскресеньям там, на вбитых в метрах пятнадцати от берега подмостках, спал после небольшого похмелья дядя Микита – клепальщик завода им. 61-го расстрелянного комиссара. Поскольку он был клепальщиком, он был несколько глуховат, и нам пришлось по нескольку раз кричать: «Дядь Микита, война!» и кидать в него камешки. Он же отвечал: «Хлопци, не шуткуйте, яка ж война? Мы ж с нимцами пакт заключили, только вчера в Германию ушёл танкер», но мы все кричали свое, и он наконец нам поверил: как был в трусах, бросился в воду и поплыл к берегу. Мы же бросились в уже просыпающийся город смотреть карту – через сколько мы будем воевать в Берлине. По-нашему выходило, что дня через четыре. Но оказалось все наоборот: это немец через четыре дня пришел в наш родной город Николаев. А мы в это время пели песню: «Непобедимая и легендарная, в боях познавшая радость побед, тебе, родная наша армия, шлет наша Родина привет», и мы ждали нашу победоносную Красную армию. Но мы не знали того, что уже в немецком плену было больше двух миллионов бойцов нашей доблестной Красной армии, мы ещё ждали, что на помощь к нам придёт с Дальнего Востока знаменитая Особая Краснознамённая Дальневосточная армия под командованием нашего прославленного маршала Блюхера, который в эти дни получил первый только что учреждённый новый орден Боевого красного знамени за номером один. Но мы не знали, впрочем, как и всего остального, что маршала Блюхера уже нет в живых, что он, насмерть забитый сапогами тюремщиков, уже выкинут с самолёта где-то над Уссурийской тайгой, мы не знали и того, что командный состав прославленных дивизий, бригад уже расстрелян как враги народа. Среди расстрелянных в 1938г. был и муж моей матери, служивший в Дальневосточном военном округе в должности помощника командира 2-й отдельной механизированной бригады по хозяйственной части, носивший на тот момент четыре полковничьи «шпалы». А мама, как жена врага народа, отсидев в тюрьме до 1939 года, была выпущена. Нам, детям, говорили, что мамин муж получил новое звание и отправился дальше служить на Северный флот, а потом, что погиб в начале войны. Только через многие годы мы узнали, что он был расстрелян еще в 38-м году вместе с командным составом.

А мы уже оставляли свой родной город Николаев, спасаясь бегством: в город входили немцы. Мой дядя Саша, он же Александр Васильевич Рябовол, воевал ещё в Первую мировую войну и из-за того, что вывел роту из окружения из непроходимых Пинских болот, был представлен к Георгиевскому кресту. И вот ему поручили собрать и возглавить в Николаеве бригаду народного ополчения. В бригаде могло быть тысячи полторы человек. И он получил приказ двигаться из Николаева в сторону Херсона, а там со всей бригадой переправиться через Днепр.

И мы двинулись в указанном направлении. У нас на телеге были погружены винтовки, немного оружия, поскольку оружия на руках у мирных жителей тогда очень боялись наши власти. Поэтому шли практически без оружия. Когда подошли к Днепру, нам долго не разрешали переправляться на нашу, советскую сторону. Боялись то ли диверсантов, то ли прорыва немцев – на всякий случай боялись всех советских людей. Уходили коммунисты, а простых мирных жителей не выпускали.

Меня успела перехватить по поручению отца моя мачеха, проехавшая почти до Херсона, чтобы забрать меня по месту работы отца в Каракалпакию, в город Нукус. Мы как раз окончили седьмой класс. До добровольного призыва мне оставалось два года. Из них один год я пробыл комсомольцем-добровольцем на стройке танкового завода в городе Ташкенте, о чём я впоследствии написал в своей повести «Марш энтузиастов». В 1942 году ушёл на фронт мой отец, участвовал в битве под Сталинградом, был демобилизован по ранению. А в 1943 году пошёл воевать я сам. Мне было 17 лет. К этому времени в нашей семье уже погиб муж сестры отца Антонины полковник Павлов, вернулся без ноги её второй муж Евгений Тарасович Пальцев; была бы расстреляна немцами вместе с грудным ребенком родная сестра Евгения Тарасовича, но её успел за секунду до выстрела столкнуть в расстрельную яму стоявший рядом односельчанин. Она сумела выползти из ямы с грудным ребёнком и спастись, но со следующей облавой её взяли и отправили на принудительные работы во французскую зону Германии. После разгрома Германии она познакомилась в концлагере с украинцем, мастеровым человеком. В концлагере в тот момент уже велись разговоры о том, что в СССР возвращаться не стоит, так как здесь всех вернувшихся из оккупации сажают в тюрьмы или отправляют в Магадан. Поэтому они решили ехать в Канаду, где нужны были рабочие руки и куда уже агитировали украинцев. Так они эмигрировали в Канаду, откуда затем перебрались в США, где вырастили детей. Так в нашей семье появились неожиданные американцы.

Солдат войны

Говорят, в допролетарские времена это были конюшни эмира бухарского, а теперь здесь казарма нашей минометной роты запасной стрелковой бригады, куда мы и прибыли в полковую школу. Казарма просторная, из красного кирпича, таким же кирпичом выстланы полы – с ними тоже связана часть нашей армейской жизни: денно и нощно, отбывая наряды вне очереди, мы скребем и чистим их. Хороший кирпич умели делать в далекие времена, сколько его ни скреби – он неизносим, отдраенный нашими саперными лопатками, блестит первородным пожарным цветом.

Во всю длину помещения два ряда сплошных нар, которые разделяются идущими посредине от начала до конца треугольником из досок, это подголовники, заменяющие нам пока подушки, которые, как и матрасники, обещают набить сеном, если привезут. А пока мы спим на тонких однорядных камышовых циновках, подстелив на них тонкие суконные одеяла и накрывшись такими же тощими древними шинелями, или наоборот. Ноябрь. Хоть и Средняя Азия, а холодно.

Наш помкомвзвода старший сержант Матвей Иванович Матюшов, денно и нощно находящийся с нами все недолгие месяцы полковой школы, заменяющий нам всех родных и всех военных начальников, кажется нам совсем невоенным человеком. Учит нас орудовать иголкой и ниткой, шилом, кое-где сам подгоняет нам форму. После отбоя советует:

– Вы, ребятки, кучней-кучней ложитесь друг к другу, да шинельными рукавами спины да грудки закрывайте поплотней, легкие не застудить бы…

Он лежит первым в ряду, лицом к двери и постоянному посту дневальных рядом. Есть у нас и командир взвода с новенькими лейтенантскими погонами, весь начищенный и отглаженный, существующий вроде вдалеке. Любит изредка на нас отрабатывать свой командирский голос всякими командами, а больше всего любит крутить на турнике всякие спортивные штучки – «солнышко», «скрепки», делать стойки. Он упруг и силен, легко с земли взлетает на перекладину, за это мы зовем его Гимнастом. Он явно любуется собой, а нам ближе наш старший сержант, он наш главный радетель, заступник, учитель и батюшка с матушкой. Большой, сутуловатый, с рябоватым послеоспенным лицом и огромными руками-клешнями, ходит с выдвинутым вперед правым плечом, вроде увалень, но все делает быстро и точно, во всем опережая нас. И что удивительно – любая военная техника в его руках собиралась-разбиралась, не теряя ни одного винтика, а у нас все растекалось сквозь пальцы, даже простая винтовка Мосина становилась предметом забот. Но он никогда не ругал нас, был нам как нянька.

Сержант прошел, видимо, все войны: от первой империалистической до Гражданской и всех прочих. Были белоказаки, белогвардейцы, была и Монголия с бароном Унгерном, и Китай, и Хасан, и Польша… В общем, перерывов почти и не было. Это был солдат войны.

И вот сержант ходил по казарме и говорил: «Главное, ребята, прикрывайте грудь». Он учил нас, как надевать обмотки, которые у нас вечно падали под нары, разворачиваясь во всю свою змеиную ширину… Он учил нас наматывать портянки, к которым мы поначалу относились презрительно, лишь потом поняв их нужность. Сержант потерял своих двух сыновей где-то на оккупированной Украине, и мы думали, что свои отцовские чувства он отчасти переносит на нас… Но в любом случае никогда больше не встречали мы такого заботливого, человеческого отношения.

За неумелость нас не попрекают и зовут больше по именам: Толик, Санек, Витёк, когда вблизи других командиров нет, при посторонних помкомвзвода крепчает, и мы уже «товарищи бойцы» или «красноармейцы». Можно и его называть и по имени с отчеством, и без, но панибратство пресекается сразу, как и наши попытки подкупить старшего сержанта лестью или подношениями. При этом он говорит так:

– Кого ж ты, глупый, подкупаешь – меня иль судьбу свою: винтовку не подготовишь или миномет вкось установишь – так первый выстрел не туда и попадет. Так что тут, ребятки, поблажек не ждите, как есть инструкция – так и выполняй, её до вас поколения солдат своей жизнью писали, в боях опробовали для нас…

Сколько лет сержанту? По нашим прикидкам, он из тех, для нас былинных, лет, когда Брусилов совершал свой прорыв в Первую мировую, когда рубились белые и красные, в степи под Херсоном шел матрос Железняк, развевались бурки и носились тачанки конной Буденного и батьки Махно – славных времен, которые мы до армии не единожды примеривали на себя. Он из последнего призывного поколения резервистов, значит, точно последние полста лет мог прихватить и первую мировую, и революцию, и озеро Хасан. Для нас-то учебники школьные давали две войны, ну, ещё была Испания, за которую в СССР переживали все, держали карты, где булавками с флажками отмечали фронты республики и генерала Франко, радостно переживали приходы пароходов к нашим берегам с испанскими осиротелыми детьми и радовались за тех, кто брал их на усыновление. Выспрашиваем сержанта, но он не говорлив. Но вот после полевых учений, когда мы кружком располагаемся вокруг него, мягчает и кое-что рассказывает:

– Мирной, гражданской жизни выходит у меня совсем мало, войны для нас как лихорадка-малярия: вроде только приступ прошёл, в себя приходишь, а болезнь опять всё злей и злей хватает… Империалистическую прошёл и гражданскую, крови нахлебавшись выше некуда, на войне в жизнь вышел, семьёй обзавелся, а в народе бунты пошли всякие, в Азии басмачи, и покатилось – белокитайцы, белополяки, японцы, Хасан, Халхин-гол, Польша, Финляндия, всё кого-то защищаем и освобождаем, только шинель скинешь – опять к оружию зовут…

– А семья, товарищ сержант?

– Так под немцем в оккупации, сын-то один, знаю, погиб, о другом вестей не имею… – он поднимается с земли. – Всё. Разговоры окончены. Взвод, стройся! На отработку штыкового боя – шагом марш!..

Штыковой бой – это уже полковой плац, там всякие чучела расставлены. Для нас он как надоевшая бездумная игра: отбой штыком чужого штыка, шаг вперед и прикладом справа в голову, ещё шаг и штыком коли… Ворчим, сержант слышит, но радуется:

– Точно, ума тут не надо, в этом вся мудрость боя – не голова, а само тело должно автоматом решать, куда и как штыком. Думаете, старый зануда дурью мается и вас допекает, нет, парни, потому вбивают вопреки голове вашей, чтоб всё внутрях сидело и действовало само по себе, а как задумаешься – так тебя штыком и опередят…

Мы атакуем сержанта настоящим штыком, а у него в руках шест с пучком тряпья на конце, он нас им и достает, а мы штыком и прикладом отбиваемся. Потом колем, изображая злость, чучела. Халтурим. Занятие считаем никчемным, вот бы до стрельб настоящих добраться…

– Не хотите оберечь себя, – замечает сержант, – образованные, почти десятилетки у всех, а у меня два класса всего, так потому и должны вы себя беречь на войне, последние, считайте, из госрезерва. Перебьют вас – а кому дальше служить – одни бабы да малолетки остались, встала страна огромная под небеса, выше уж некуда. Кончим войну – всё заново строить надо, спецы будут нужны, инженеры, а ваш путь к ним куда ближе… Так что не игра у нас в штыки, колоть – так коли, и не толкай вроде рукой, а всем плечом…

Дальше отбиваем конную атаку. Вроде летит на нас эскадрон с шашками наголо в руке с замахом, а у нас в руках родимая трехлинейка образца восшествия последнего русского императора на престол. Сержант взбирается на пригорок:

– Глядите, коль не успел пулей всадника снять, то одно спасение – винтовка, коль несколько вас – становитесь скорей в каре, ну, квадрат такой, и штыками со все сторон ощетинивайся, а коль один – то одно спасение – опять-таки винтовочка, двумя руками вверх над головой и плечами ее да выверни её магазином наверх, если сабля рубанет – то все ж дополнительная защита, пока сабля в ствол врубится, да пальцы свои по цевью растяни, чтобы от острия сберечь, удар у всадника не в одной руке, он и лошадь поднимет, с такой силой ударит, страшный удар, тут уж как повезет…

– Так война моторов сейчас, с шашками на танки, – тут уж подначиваем сержанта мы.

– И до моторов дойдет, но там все равно человек сидит…

Наступает время сражения с «моторами», с танками, значит. Он у нас один, если по форме судить, а так – жестяная телега на железных колесах, поставленных на рельсы, сверху башня, из нее торчит печная железная же труба, подразумевающая пушку. Поочередно мы выходим на битву с ним, несущимся с косогора по рельсам. На подходе надо успеть бросить в него бутылку с зажигательной смесью или связку гранат, укрыться в междупутьи, пропустив его над собой, и вновь подняться и поразить таким же образом топливный бак.

Дребезжа и грохоча, жестянка проносится над тобой. Знаешь, что это игра, и что есть в междупутьи ложбинка для тела, и надо быть полным дебилом, чтоб попасть под колеса, а все равно страшновато и с первого раза ничего не получается – граната брошена раньше, в голове одна забота – поглубже втиснуться в землю и потом, когда «танк» пронесется, гранату вдогонку не успеваешь точно бросить.

– Вот вам, ребятки, и мотор, – подводит итог сержант.

Испытание жестянкой прошли с первого раза немногие и у нас, и в других взводах. Хотя есть ребята, которым все удается с первого раза.

Сержант похваливает их, но не слишком, замечая:

– В природе для каждого свой процент есть: кому в плотники, кому в монахи, солдаты, чиновники, она, вишь, вроде заранее так мир устраивает, чтоб из каждого его полезность для общества извлечь, тут для всякого живого и неживого у нее свои задумки есть. Ну а теперь, ребятки, идем дух поднимать…

Понимаем – на политзанятия. Политрук бдительно следит, чтобы наши головы не клонились в желанной дремоте, но мы все же наловчились поочередно в кратковременный сон впадать с полуоткрытыми глазами. Жуем одну и ту же тему о мудрости, правильности, единстве и бдительности советского человека, жертвенности в пользу всего прогрессивного человечества. Ответы наши должны вылетать как пули из пулемета, что и есть свидетельство морально-политической стойкости бойца.

– В чем победа сталинской партии большевиков в революции для народа? – вопрошает политрук. – Рядовой Шишаков!

– Есть, рядовой Шишаков. В том, что вооруженные массы взяли штурмом Зимний, уничтожили капиталистов, буржуев, белогвардейцев и их покровителей из Антанты, а дальше строили богатую и счастливую жизнь всего народа, уничтожая кулаков, врагов народа, предателей и шпионов…

– Четко отвечаешь, Шишаков. Что получили народные массы?

Воодушевленный похвалой Шишаков впадает в экстаз: голос его звенит:

– Угнетенные массы, товарищ политрук, получили все: фабрики и заводы, землю, всякие богатства, красных командиров и маршалов, свободу, большевистскую партию и гения все народов великого полководца товарища Сталина во главе советской власти и партии, организатора все наших побед, освободителя других угнетены народов…

– Все, все, Шишаков, отлично, вот с таким настроением в бой и пойдем…

– Пойдем, товарищ политрук, – уже выпевает Шишаков, – как Павлик Морозов, всех предателей найдем, как Павел Корчагин – врагов уничтожать будем, и как Матросов – на амбразуры ляжем «и как один умрем в борьбе за это…»

– А кто воевать тогда будет? – шепчет Толя Баринов.

– Кто шепчет? – ловит слова политрук.– Конечно, если надо – ляжем все, но войну для товарища Сталина и народа выиграем. Глупых вопросов не задавать, главное – не слова, а чтоб в душе у каждого идейная крепость была. Все. До ужина личное на самоподготовку.

Занятия проходят в конце нашей казармы, где скамейками отделены от нар несколько отсеков: для занятий по Уставам, писания писем, рядом для чистки оружия.

А есть хочется все время нестерпимо. Мы уже обменяли за время выходов на учения у местных жителей на сушеные абрикосы, он же урюк, лепешки, кислое молоко все, что прихватили для службы из дома: носки, перчатки, ложки, миски, какие-то еще вещи, в ход пошли уже и казенные – ремни, вторые портянки, белье, ложки («проевшие» их канючат у соседей по столу, стругают сами из дерева или делают из банок, пьют баланду прямо из столовских мисок). За утрату такого имущества сыплются наряды, «губа», но это не помогает, а потом знаем: как на фронт пойдем – выдадут все.

Еда же наша по низшей тыловой норме такова: утром и вечером каша – ведро пшенки на 34 человека, гречки или риса – на сорок. Мы с вожделением и бдительно следим, как заполняется черпачок раздающего: вдруг ошибется и тебе перепадет лишний наперсток еды. За столом, а это доски, положенные на козлы, умещается человек двадцать, полвзвода; рядом ставится бочка с баландой, черпаком из консервной банки наливается эта непонятная жижа с отдельными крупинками крупы, называемая первым; если щи – то на столе стопка капустных листьев, выдающихся поштучно; на второе – каша с волокнами тушенки, солонины или такой же вымоченной рыбы.

Для нас лучший из нарядов – попасть в столовую на чистку картошки или в хлеборезку: немного, но перепасть еды может. Но лучший наряд, даже если он как наказание вне очереди, – попасть на кухню чистить котлы после каш, особенно повезет – если после гороха, он хорошо пригорает к стенкам, и, забравшись в котел с ногами, можно отдирать его и есть прикипевшими черно-коричневыми ломтями.