Buch lesen: «Провинциалы. Книга 5. Время понимать»
Время понимать
Несомненно, это было предупреждение. Как и тогда, два десятилетия назад, как раз накануне событий девяносто первого (все-таки судьба каждого неотделима от судьбы страны).
Так же, как и тогда, он возвращался из Минеральных Вод после встречи, обещавшей развитие бизнеса, поглощенный (как и тогда) мыслями о материальном, суетном и оттого уверенный в своем превосходстве над обстоятельствами, подвластности его желаниям всего вокруг, зараженный уже (хотя все думал, что имеет иммунитет) насаждаемой средствами массовой информации, и прежде всего телевидением, бациллой всемогущества и бессмертия богатого человека, и вдруг эта нелепая, глупая, как ему показалось, авария… Поэтому прежде возникло раздражение на того, кто сидел за рулем машины, с которой он столкнулся, потом на досадную потерю времени ожидания инспекторов, те нынче нарасхват (город давно уже перегружен машинами и авариями), а значит, не поторопятся, настраиваться надо на пару часов ожидания, не меньше…
…Тогда, двадцать лет назад, после столкновения, он о подобном не думал. Он лежал на обледеневшей дороге и был не в силах подняться, глядя на неотвратимо приближающийся свет фар идущей в его сторону машины, не надеясь, что ослепительные солнцеподобные шары замрут, судорожно загребая руками по ледяной корке и тщетно пытаясь отползти к обочине… Но машина остановилась, не доехав пару метров до его бессильного тела, и крепкие руки подхватили его, закричавшего от боли, вскинули на сиденье. И была долгая мучительная дорога в теплой, пахнущей соляркой, высокой (так что совсем не страшно было парить в ней над гололедом) кабине КамАЗа, с пробуксовками, остановками, словно специально данная ему для того, что-бы осмыслить и свое прошлое, и будущее, в котором он уже видел себя инвалидом, но хотел жить, невзирая ни на что, и ясно осознавал, что ничего ценнее жизни и любви не было и нет.
Потом еще было время подумать, основательно разобраться в себе – долгие месяцы на больничной койке способствовали этому, обучая терпению и пониманию неподвластности человеку самого главного – собственной жизни…
Тогда было достаточно времени для постижения случившегося – сейчас нет, потому что авария была похожа на множество подобных в переполненных машинами городах, когда страдают прежде всего автомобили, а сидящие в них лишь сожалеют по поводу непредвиденного нарушения планов и в ожидании инспектора торопятся сообщить родным, знакомым, начальству или подчиненным о нелепой случайности, в которой, естественно, виноват другой, тот, кто слишком медленно ехал впереди или слишком быстро нагнал сзади (как правило, нагнавший виноват априори). И он на неподвижном островке в потоке объезжающих машин, тоже спешащих, как только что спешил он сам, сразу не понял, что это столкновение не случайность, и отнесся к происшедшему внешне спокойно, как и девица, вылезшая из отлетевшей вперед машины, и они обменялись первыми впечатлениями по поводу нарушенных планов.
Он не стал ее обвинять в излишней медлительности, подумав лишь, что, по-видимому, он предчувствовал случившееся, всегда опасаясь женщин за рулем. Она вскользь отметила, что не следовало бы ему так спешить, а лучше было бы выдерживать положенный интервал. Ему оставалось только согласиться и развести руками – виноват, мол…
И только спустя время понял: нет, это не было случайностью.
Как не были случайными переделки, в которые он попадал в детстве и юности, чреватые если не смертью (тонул ведь в проруби, падал с моста, замерзал в полярной ночи), то испугом, причинением вреда его телу… И все, что случалось с ним в последующие за детством годы, включая такие серьезные испытания, как лавина или аварии, имели свой непостижимый прежде и вот только теперь осознаваемый сакральный смысл…
Человек предполагает, а Бог располагает…
Он родился и вырос в атеистической стране, в которой хрестоматийное выражение «Человек – это звучит гордо» было столь же неоспоримо, как авангардная роль коммунистической партии в деле построения коммунизма, то есть рая на земле. Не менее бесспорным был лозунг о покорении природы в разных вариациях, от ломоносовского пророческого «Могущество России будет прирастать Сибирью» (стела с этими словами стояла на одном из изгибов дороги, ведущей по берегу Енисея к Карлову створу, перегороженному плотиной Саяно-Шушенской ГЭС, и эти слова воспринимались им и всеми, кто строил эту гигантскую гидростанцию, не без гордости) до курьезно-водевильного: «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики». Это изречение неведомого активиста агитпропа украшало плотину в Карачаево-Черкесии недалеко от Черкесска, и каждый раз, проезжая мимо, он не мог удержаться, чтобы не повторить эти слова с улыбкой, иронией или с сарказмом (по настроению), потому что на дворе уже были восьмидесятые годы, развитой социализм со старческим лицом вождей, при котором молодой дух революционных мифов начала двадцатого века воспринимался уже как анекдот и утратил свое влияние.
И он вместе со всей атеистической страной не задумывался, что «гордо» – слово, однокоренное с «гордыней»…
Впрочем, его если и заносило в самоедство, то не часто и не надолго. Может, оттого, что производственным и карьерным успехам он в молодости предпочитал сердечные переживания, увлекаясь часто и страстно. Потом встретил Елену, и окрыляющая любовь позволила им вдвоем создать свой мир и в нем защититься от надуманных страстей. Именно любовь сделала его счастливым. Любовь и удовлетворение маленьких исполнимых желаний. И этого было вполне достаточно, чтобы любить жизнь в целом, и он ее любил изначально и без сомнений, считая, что земная жизнь по замыслу того, кого называют Богом (а он понимал, что это олицетворение главного Вселенского закона), – это место, где человек изначально должен был быть счастлив, реализуя желания, наслаждаться удовлетворением.
В этой понравившейся ему гипотезе, противоречащей многим догмам (зачем же все валить в кучу, не все желания порочны), был детский задор и игнорирование той истории, которую он изучал и знал со слов признанных толкователей прошлого. Он считал, что именно этой эмоциональной триаде – «желание – удовольствие – удовлетворение» – предназначено продвигать человека от низменных страстей к постижению более высоких, уже не физических удовольствий, а тех, что приносят познание окружающего, творческое преображение, полет мысли…
Но мнение оппонентов все же поколебало его уверенность в том, что он все правильно понял в этой гипотезе (а как же первородный грех?), заставив искать ответ на этот вопрос.
И опять же, все не случайно в этом мире. Даже те или иные книги приходят к человеку в предназначенный час. Во всяком случае трактат «Посвященные» француза Шюре, жившего в девятнадцатом веке, пришел к нему тогда, когда стал очень нужен.
И открыл то, о чем в атеистической стране, при атеистическом воспитании он не мог и подумать.
Это было знакомство с новым миром, невидимым, неведомым, но раздвигающим привычные рамки освоенного и ограниченного материального до бесконечности, которого он до этого времени не мог даже вообразить.
Прочитанное перевернуло, казалось, накрепко усвоенное.
Подобное случилось с ним до этого только единожды, в студенческую пору, когда после обязательного изучения томов с основами марксизма-ленинизма, диалектического материализма вкупе с теорией Дарвина о происхождении человека от обезьяны ему вдруг попала в руки самодельная, напечатанная на машинке и вставленная в картонный переплет книга о дзэн-буддизме.
Именно тогда он совершил свой прыжок от обезьяны к человеку…
Каждая страница «Посвященных» была открытием. Подобным тому, что древний грек Пифагор с его теоремой «о штанах, которые во все стороны равны» был прежде всего философом, основателем целого учения и школы, а потом уже тем, кем знал его Жовнер по учебнику геометрии.
…Он вдруг вспомнил об этой книге и Пифагоре в ожидании инспектора, наблюдая за дамой, по возрасту годной ему в дочери или, как это стало нынче модно (не страшит же участь Содома и Гоморы), в любовницы, неустанно разговаривающей по телефону. Он не сомневался, что той неведомы ни дзен-буддизм, ни книга умного француза, да скорее всего, она уже не помнит и автора теоремы из школьной программы, она была из нового поколения, для которого СССР всего лишь миф, сочиненный предками, ничего не понимающими в нынешней жизни, в значении денег, удовольствий, возможностей… Они уже свое отжили, а у нее все впереди. И это все, при удачном стечении обстоятельств, позволит ей стать богатой… И счастливой…
Она убеждена в прямой зависимости второго от первого.
А он нет.
Получение удовольствия как главная цель существования…
Но ведь он сам не так давно не сомневался, что двигатель существования человека – та самая триада?..
Да, он и сейчас не отказывается от нее, но только слишком разные, даже полярные у них с этой дамой, судя по всему, представления о том, что подразумевает понятие «удовольствие»… Физические и физиологические удовольствия, которыми нынче соблазняет всяческая реклама, присущи самым низшим слоям общественной человеческой пирамиды. Слой же, к которому он относил и себя, и своих знакомых и где к низшим видам удовольствия добавлялась любовь (но не секс), был первым по-настоящему соответствующим предназначению человека.
Именно этот слой был его средой обитания в Советском Союзе.
Спустя два десятилетия после распада уникальной империи равенства этот слой образованных людей, заменивших в стране рабочих и крестьян ранее изгнанное и уничтоженное просвещенное разночинство, был выдавлен на обочину общественной жизни маргинально-олигархическим сообществом, которое он единым организмом, объединенным общими целями и идеями, как в СССР, назвать не мог. «Его слой», сильно утончившись, позволил разрастись двум нижним.
Пирамидка ощутимо расползлась, утратив былую близость к небу.
Впрочем, не выдержали агрессивного напора дилетантов и наглого воровства гениев хищнического дележа общих богатств и более высокие интеллектуальные и творческие прослойки, где находились те, чей утонченный вкус, интуиция и знания, как в досоциалистическое время, вновь стали востребованы лишь в кружках немногочисленных ценителей истинного…
А может, действительно Дарвин прав, эволюция повернула вспять и скоро человечество вспомнит свое далекое прошлое?..
Он вообразил, что в проносящихся мимо машинах сидят обезьяноподобные низколобые существа, азартно сопящие и скалящие зубы в своем соперничестве друг с другом, и все так же продолжающая разговаривать по телефону дама – тоже обезьяна, только без волосяного покрова и научившаяся скрывать кровожадность…
Чтобы избавиться от наваждения, потянулся за телефоном, вспомнив, что Елена уже несколько раз звонила, переживает, ждет…
Она ответила сразу, действительно, ужин стоял на столе, остывая, и она ждала, голодная. Он как можно спокойнее сказал, что задержится, немного зацепил другую машину, и тут же поторопился заверить, что ничего страшного не произошло, так, сущие пустяки, только фара его машины разбилась, а в другой – вмятина в багажнике, ну а он сам и водитель другой машины в полном порядке, ждут гаишников в двух шагах от дома, да вот не отойдешь, иначе протокол не составят.
Ему-то, в принципе, это неважно, он виноват, ремонтировать придется за свой счет, а вот девице страховка понадобится.
И тут только заметил, что левая сторона пострадавшей от его удара машины длинно, волнисто процарапана и вогнута, хотя он не мог ее зацепить, потому что выходил влево, перестраиваясь на свободную полосу, когда тормозные фонари идущей впереди машины неожиданно закраснели, а руль уже был вывернут до предела и правая фара его машины с глухим стуком вошла в чужой багажник…
Он выждал, когда очередное включение красного на светофоре сзади остановило поток машин, подошел к девице, сидящей в своей машине, деланно удивился, указывая на эту явно не косметическую борозду, и та в ответ подтвердила, что неделю назад другой торопливый «водила» пытался ее обогнать, вот и оставил след…
– Он виноват?.. Уже оценили?.. – поинтересовался Жовнер, отгоняя нелепую мысль о возможности таким образом зарабатывать деньги.
– Я езжу по правилам, – вскинула та гладкое личико и, отвернувшись, вновь поднесла к уху трубку.
Он торопливо ретировался, опасаясь вновь рванувшего от перекрестка машинного стада…
Вековой излом
Человеку присуще жить будущим. А если к тому же настоящее его не устраивает, все помыслы, надежды устремляются вперед, убыстряя время и так столь короткой человеческой жизни.
Хоть и дано это понимать, но изменить отношение к настоящему, к сегодняшнему дню – не как к некоему промежуточному и не очень приятному интервалу перед действительно счастливым будущим (и, кстати, прошлым, тоже), а как к полноценной части собственной жизни, в которой ничего ненужного, неважного нет – не дано. Ну а когда к тому же подобное устремление в будущее, схожее с желанием ишака нагнать клок сена, маячащий перед мордой, превращается в общий психоз, усиленно внушаемый телевидением и прочими средствами манипулирования, устоять невозможно даже самому стойкому. Разве только если выбросить телевизор (газеты и так уже редко кто читает) и выпасть из информационного потока. Но это не так-то просто – устоять перед соблазнами. Особенно когда грядет редкостное, одно на тысячелетие, событие, и тебе выпало его прожить.
Ожидание, когда единица с тремя девятками превратится в двойку с нулями, длилось долго. И наконец вылилось, вырвалось, пронеслось шумной, многоголосой от криков, пугающей от разрывов и выстрелов новогодней ночью и ознаменовалось не только ожиданием лучшей жизни впереди у всех, начиная с пьяниц, приступивших к празднованию начала нового тысячелетия задолго до боя курантов и заканчивая новым, профессионально неприметным (одно из условий выбранной в юности профессии) и словно смущающимся нежданно свалившейся шапкой Мономаха президентом, закрывавшим эпоху большого, энергичного, вальяжного вначале и усталого и больного в конце Бориса Николаевича Ельцина.
Это если говорить о России.
Что же касается мира, который с каждым днем, отделяющим россиян от эпохи железного занавеса и СССР, становился все ближе, то он пребывал в не меньшей эйфории, правда, не особо задумываясь о будущем, а надеясь на то, что нынешнее благоденствие, пусть даже за чужой счет, продлится еще долго…
…Жовнеры отмечали окончание старого тысячелетия посемейному, предпочтя домашний уют приглашениям в компании, с горечью признав, что возраст все-таки накладывает свой отпечаток на желания. Дождавшись дочери с зятем, заглянувших на огонек уже в новом летоисчислении, и вместе с ними напророчив под шампанское всем порознь и вместе в будущем самое хорошее, отправились на центральную площадь города к елке.
Южная новогодняя ночь не каждый год радует истинными русскими атрибутами этого праздника – снегом и морозом. Оттого и веселых катаний со снежных горок или на ледовом зеркале катков или просто неловких игр подвыпивших взрослых в отрезвляющих сугробах здесь не бывает, оттого и народу на площади возле зеленой, расцвеченной огнями елки было не так много. Но все же незнакомые, разных возрастов и положений горожане, не усидевшие дома в эту ночь, взявшись за руки, образовали шумный веселый хоровод и, покружившись вокруг ели, нестройно и невпопад вспоминая подходящие случаю, а то и просто настроению песни, перескакивая с куплета на куплет, уступая роль запевалы очередному желающему, накружившись до истощения запала, разбились на группки родных и знакомых, в центре которых, как правило, оказывался самый предусмотрительный, запасливо прихвативший с собой и согревающее, и посуду. После чего делали выбор между бодрствованием и сном.
Жовнеры проводили молодых до их дома (беременная Светлана уже устала, и до рассвета оставалось не так много) и неторопливо пошли по затихающим, но еще достаточно многолюдным улицам домой.
По пути стали вспоминать самые запомнившиеся встречи Нового года и выяснили, что у обоих остались в памяти студенческие новогодние ночи.
Елена вспомнила новогоднюю ночь на третьем курсе, когда она была влюблена в одного старшекурсника и они всю ночь прогуляли-процеловались, не обращая внимания на сильный мороз (надо же, призналась!).
Александру тоже, оказывается, более всего запомнилась институтская встреча Нового года с ребятами из туристической секции. Он учился тогда на втором курсе, в ноябре в поисках занятия по душе забрел в турклуб да так и остался среди одержимых путешествиями романтиков и на новогодние каникулы собирался идти в свой первый горный поход в отроги Хамар-Дабана, естественно, встретить Новый год с туристами-старшекурсниками он не отказался. Они довольно долго ехали на электричке, потом от полустанка шли по уже темным улочкам дачного поселка и, миновав его, по недавно пробитой высланными вперед квартирьерами узкой дорожке в глубоком снегу вышли к раскидистой ели, нижние ветки которой были украшены бумажными гирляндами, рдеющими в отблесках большого костра, разложенного рядом. Над огнем висело прокопченное ведро, над ним поднимался пар, старшие опытные коллеги-туристы, скинув куртки, деловито хозяйничали на вытоптанной площадке, сооружая из сухих стволов и лапника лавочки и стол. Девчонки, приехавшие вместе с основной группой, тут же взялись доваривать пригоревшую гречневую кашу, в которую потом бросили немало банок тушенки, отчего она больше напоминала гуляш.
Эту картину: суетящиеся люди в красных отсветах потрескивающего пламени на фоне звездной ночи, неустойчивые тени окружающих деревьев, которые за чертой света превращались в непроглядную и пугающую стену, набирающий силу мороз, восторг, замешанный одновременно и на единении всех присутствующих, и на отношении к этому зеленому дереву, нависающему над ними, – все это он хорошо помнил и сейчас, спустя годы.
А потом все кричали «ура», встречая одна тысяча девятьсот семидесятый год, и он, уже изрядно промерзший, выпил почти полный стакан водки, и ему стало тепло и весело…
Но вот что было потом, вспоминалось уже отрывками. Осталось ощущение какого-то языческого веселья, чего-то случившегося сладостно-запретного, о чем он только мог догадываться или воображать, проснувшись в разгар нового дня в дачном домике в спальном мешке со смешливой метисочкой, чьи бурятские скулы оттеняли лукавый взгляд синих глаз, а упругое тело с тонкой талией было обжигающе горячим… Он так и не успел вспомнить, как очутился в этом волнующем уюте, она ящеркой выскользнула из мешка, мигом спрятала смуглое тело в теплый комбинезон. Склонившись к его лицу, пахнущая тайной или коварством, сообщила, что они засони, все уже давно встречают новый день нового года, и убежала.
Снова он увидел ее с бородатым и степенным старшекурсником.
Они ели из одной миски, пили из одной кружки, а потом тот носил ее на руках и куда-то унес, и их больше в тот день никто не видел. А в поход, первый для него, метисочка не пошла. И потом он ее не видел ни в секции, ни в институте, а когда попытался выяснить, кто она и откуда, так ничего и не узнал, вроде она вообще оказалась среди них случайно и учится в инязе, а пригласил ее тот самый старшекурсник, которого тоже он больше не видел: он был дипломником, разрядником, ушел в сложный маршрут на целый месяц в Саяны, а вернувшись, написал диплом, защитился и уехал куда-то по распределению.
Кто-то говорил, что один, кто-то, что с той самой, из иняза…
Сейчас, спустя столько лет, ему казалось, что та метисочка была наваждением, новогодним подарком тайги…
А может быть, это была всего лишь материализация его грез…
…Начало нового века скорых и желаемых перемен не принесло.
Жизнь продолжилась прежними заботами. Так же, как и старый, новый президент говорил о необходимости подождать и потерпеть. Все так же богатели нефтяники, газовики – все те, кто энергично перекачивал, перевозил за рубеж то, что еще совсем недавно принадлежало всем, шалея от неожиданного богатства и стараясь как можно быстрее промотать его.
Так и не успокоилась, не стала до конца мирной Чечня. Все понимали, что процесс возвращения к мирной жизни здесь будет долгим. Неспокойно было и в других республиках, окружавших Ставрополье. Фактически край, особенно его восточные районы, так и остался прифронтовой зоной. Привычным стало неведомое в недавнем прошлом и вовсе невообразимое в Советском Союзе понятие «терроризм».
Да и много еще чего появилось и, несмотря на очевидную опасность для жизни человека и для существования государства, стало входить в повседневность, незаметно обретая привкус обыденности.
Так к безудержной страсти подрастающего поколения к пиву, подогреваемой пивными фестивалями, добавилось широкое распространение наркотиков, активно пропагандируемых так называемыми «борцами» с этой пагубной привычкой, старательно возводимой в ранг болезни, чтобы оправдать безволие.
На смену трепету любовных переживаний и романтике ухаживаний пришло то, что на Западе, с которого теперь брали пример во всем, прежде называли свободной любовью, а в новых реалиях – без прикрас, безвкусным словом «секс» или примитивным, но медицински необходимым удовлетворением физиологических потребностей. Отрицающая любовь, семью и продолжение рода, эта потребность прикрывалась понятием «гражданский брак», как правило, не предполагающим длительных отношений и создания настоящей семьи.
Впрочем, Жовнера и его сверстников это тревожило только теоретически, из опасения за будущее своих детей и внуков. Правда, Светлана вышла замуж по любви, стала женой после регистрации брака (сказалось все же ретроградское семейное отношение к этому вопросу) и родила в начале нового века им внучку. Так что их маленькое семейное государство еще противостояло разлагающим веяниям, все более охватывающим большое государство, в котором они все жили.
За минувшее десятилетие иллюзии, с которыми он когда-то приветствовал перемены, рассеялись: то общество, которому они еще совсем недавно завидовали и стремились подражать, оказалось не столь уж и гармонично. Лишь одно было бесспорным достижением этих лет: возможность говорить то, что думаешь, не только на кухнях и заполненные всякой всячиной магазины.
Правда, говорить стало как бы и не о чем, а на покупки у большинства населения не было денег. И уходящие в прошлое дни, месяцы, годы проблем нового общественного строя не уменьшали и даже наоборот, усугубляли, вселяя неуверенность в завтрашнем дне.
Непроизвольно сравнивая оставшийся в прошлом социалистический строй, начало перемен, самое начало девяностых годов и наступившие дни, Жовнер приходил к неутешительному выводу, что все усиливающаяся фискальная политика, умножение чиновничьих служб, неплохо живущих за счет налогов небогатого, если не сказать нищего, населения и повсеместно к тому же мздоимствующих, сдерживают развитие общества. Та свобода предпринимательства, которую они пережили в начале девяностых, теперь все более приобретала черты утраченного идеала. Та стена, которая начала отделять плодящихся чиновников всех мастей, законодательные и исполнительные структуры от работающих, созидающих новую страну граждан, становилась все выше и толще.
Вновь, как и в советские времена, он стал ловить себя на чувстве неуважения к власти, на несовпадении собственных интересов и интересов окружающих его людей с деяниями тех, кто взялся строить новое государство по своему вкусу. Этот вкус уж слишком очевидно принадлежал тем, кто бесстыдно присвоил и продолжал присваивать общенародное богатство, а теперь усиленно насаждал свою мораль, в которой обманывать, красть и даже убивать считалось оправданной необходимостью.
Но все же еще оставалась надежда, что и новый президент, сменивший больного Ельцина, и новые министры понимают гибельность подобного пути и выправят движение общества в действительно справедливое и счастливое будущее.
Понимая, что главное направление задается в столице, в провинции люди все же надеялись на своих непосредственных руководителей, депутатов, губернаторов. Но правительство края, практически утратившее коммунистическую идеологию, которая, собственно, и позволила губернатору победить на выборах, инициативой и самостоятельностью особо не отличалось от прочих, быстро забывших наказы своих избирателей.
Через пару лет после выборов молодой и энергичный губернатор, хорошо помнящий свою комсомольскую кипучую юность и ностальгирующий по ней, окруживший к этому времени себя своими бывшими комсомольскими соратниками, вернул из прошлого многие навыки коммунистического управления, но не привнес ничего нового. Особенно он любил перерезать ленточки на торжественных мероприятиях, которые теперь сопутствовали даже незначительному событию. Как говорили в народе, он готов был торжественно открыть даже общественный туалет, правда, в действительности такого не случилось, но вот баню сей государственный муж как-то открывал…
С одной стороны, эти игры и потуги властей имитировать бурную деятельность и заботу о населении Жовнера особо не интересовали, но с другой – он никак не мог от них отстраниться. У него были странные отношения с властью. Как-то знакомый астролог посчитал его гороскоп и сказал, что согласно вселенскому закону их взаимоотношения (его как личности и власти как института) похожи на отношения двух не стремящихся друг к другу, но находящихся все время в поле зрения людей. Что с его стороны преобладает любопытство и критическое отношение к тому, что делает наделенный властью человек любого ранга, а со стороны властных структур, в том числе и репрессивных, преобладает настороженное внимание.
Если с этой точки зрения проанализировать прожитые годы, то, похоже, так и есть. Без сомнения, он всегда критически относился к тем, кто брал на себя роль лидера, всезнающего и непогрешимого проводника в жизненных перипетиях. В институте, с одной стороны, был активным комсомольцем и даже членом комитета комсомола, а с другой – создал тайное общество, где критиковали власть, связался с диссидентами и попал в список неблагонадежных.
Потом работал в газетах – идеологических институтах, подконтрольных и опекаемых властью, и даже прошел профилактическую устрашающую головомойку органов госбезопасности. В партию никогда не рвался, не разделяя ни атеистической веры, ни коммунистической программы, вступил исключительно по необходимости – должность была номенклатурная, а с приемом в ряды КПСС вышла по настоящему анекдотичная (из серии политических) история, когда условием получения партбилета стала смена места работы и жительства. Старался помочь коммунистам сохранить власть, а в конечном итоге был занесен в список ярых демократов. Даже когда Виктор Красавин, с которым в молодости немало дебатировали о будущем государственном устройстве, стал вице-губернатором, Жовнер так и не сблизился с властью, ничего не поимел от краевого пирога (впрочем, как и сам Красавин), в отличие от большинства, имеющих доступ к власти и бюджету. При новом губернаторе-коммунисте тем более не стремился приблизиться к власть имущим. Хотя отношения и связи со многими, кто теперь там работал, остались.
Неожиданно они сошлись с Сергеем Белоглазовым, когда-то редактором молодежной газеты (куда он, приехав из Сибири, заглянул в поисках работы), потом партийным журналистом, работником крайкома. Теперь тот работал пресс-секретарем губернатора. Должность эта была особо приближенная и пользующаяся доверием, оттого и тайно влиятельная. Но через несколько месяцев энергичного освоения новых обязанностей Белоглазов, похоже, утратил и интерес, и азарт к ежедневным сочинениям речей и докладов и в свободное от официальщины время, в противовес безликой политической риторике, в которой, как и прежде, при коммунистах, все отчетливее требовалось не говорить правду, а предсказывать исполнение грандиозных замыслов в будущем, стал пописывать рассказы. Вот с ними он и пришел к Жовнеру, найдя в нем и внимательного читателя, и издателя.
День ото дня их отношения становились все искреннее и… застольнее. Белоглазов стал все чаще выпивать, хотя в годы их молодости, насколько Жовнер помнил, этим не увлекался. Сначала он предлагал разделить компанию, а потом стал выпивать в одиночку, находя в Жовнере только внимательного слушателя и каждый раз виновато ссылаясь на обстоятельства, вынуждающие его таким образом расслабляться, снимать напряжение.
– Ты даже не представляешь, какая это рутина, – заводил он одну и ту же песню, торопливо утолив жажду. – Их всех надо учить русскому языку. И чтобы меньше обещали… Когда-нибудь всем болтунам придется отвечать за свои слова, если не здесь, то там, – он выделял слово «там», наливая в стакан или в кружку, смотря что в это время оказывалось под рукой. – Обязательно! – И, не уточняя, где «там», словно это и так было понятно, выпивал, после чего надкусывал бутерброд с колбасой или сыром, который доставал, как и бутылку, из коричневого потертого портфеля. – Хорошо тебе, живешь как хочешь, никому ничем не обязан, совесть не мучает… Сам себе и начальник, и работник…
– Только вот зарплату нерегулярно получаю, – вставлял Жовнер. – Ну, это неважно, поверь мне, – проникновенно произносил Белоглазов. – Самое главное в этом мире – не пойти против совести, не стать подлецом… – И замолкал на некоторое время, раздумывая или прислушиваясь к воздействию выпитого.
Потом либо еще выпивал, но теперь уже пару глотков, не больше, либо переливал содержимое бутылки в блестящую плоскую фляжку (а иногда он допивал то, что было в ней), ставил ее в портфель и переводил разговор на приятную тему, делясь сюжетом очередного рассказа, в основе которого, как правило, была действительно случившаяся казусная история. Этих бывальщин у него был приличный запас, и Жовнер каждый раз наседал на него, советуя бросить все дела и писать…
– Брошу, – согласился он в свой последний визит. – Вот еще немного и брошу… К тебе приду работать, возьмешь заместителем?
– У меня зарплаты маленькие…
– Зато свободным буду… Я с губером уже поговорил, он попросил подобрать замену, подучить… У меня теперь молодых помощников хватает, кропают на своем уровне, я только правлю… И ты знаешь, что я заметил, – он подался вперед и, понизив голос, закончил: – Чем глупее, чем примитивнее текст, тем им, – мотнул головой в сторону, в которой находились центральная площадь, все еще украшенная памятником основателю социалистического государства, и здание бывшего крайкома партии за ним, которое теперь занимал губернатор и его правительство, – больше нравится… У них теперь своя вера, свои боги – политтехнологи… Вот мы с тобой в Советском Союзе все делали, чтобы люди грамотнее были, культурнее, а сейчас это не надо… Им, ну – тем, кто за стенами, и за кремлевскими, и здесь, – не надо, чтобы народ умнел…
