Buch lesen: «Белый шум»

Schriftart:

* * *

Миниатюры

Тополиный пух

Когда воздух наполнен тополиным пухом, в парящем над землёй тонковолокнистом мареве проступают самые проникновенные миражи июля. Парящая невесомая взвесь набрасывает на расплывшийся от жары город свою полупрозрачную пелерину, и уже невозможно различить явь и фантомы воображения, которые, наконец, находят для себя подходящую среду. В это время нам не бывает более двадцати, и голова кружится от внезапного, необъяснимого счастья. Душа обманывается исполнением надежд и больше не наполнена тревожным ожиданием, не сожалея об оставленном пространстве прошлого и совсем не замечая горизонтов будущего. Очень легко представить себя вовлечённым в это вселенское коловращение пушистой материи, ибо подобно тополиному пуху легка освобождённая память и также привольно воображение, избавленное от отягощающих пут времени. И если тебя вдруг неожиданно спросят: «Зачем живёшь?» – ты удивишься и не поймёшь вопроса.

Акциденция – случайное свойство вещей

В зале было сразу несколько ораторов, но не было ни одного стула, чтобы присесть. Я решил слушать всех одновременно, поскольку это создавало приятный униформный шум, который навевал мне мечты о море, тихом уютном пляже и ласковом закатном солнце. Впрочем, мысль о закатном луче появилась у меня не случайно, ибо больше всего я хотел спать, и моё бодрствующее сознание никак не желало мириться с отсутствием в помещении не только удобных диванчиков, но и самых заурядных стульев. Безуспешно расхаживая промеж говорящих в поиске точки приложения, я остановился подле самого неистового оратора, грузно навалившись на дверной косяк. Оратор, обнаружив единственного слушателя, усилил свою патетику, запустив в моей сонной душе прохладный береговой бриз. Сон смежил веки, но бодрящий ветерок от необузданного вещателя холодил виски и упруго обдавал лицо, не позволяя мне окончательно свалиться в желанное царство Морфея. Память не сохранила всех подробностей того вечера, но я явственно помню, что вскоре в зал зачем-то начали стаскивать диваны и стулья, хотя там уже не оставалось ни одного оратора.

Старые фото

С какого-то момента я почувствовал холодок отчуждения от весёлого праздника старых фотографий. Теперь у меня получается смотреть на остановленные затвором фотоаппарата счастливые моменты прошлого исключительно в свете сегодняшнего понимания жизни, которое невольно накладывается на всё, запечатлённое там, на весь антураж ушедшего времени. Мне досадно и больно, что годы стёрли знакомые имена и не существует боле в подлинности и полноте та уютная обстановка, откуда некогда улыбались мне все эти беззаботные лица. Их, по сути, больше не существует, да и я теперь стал другим, взирающим на своё прошлое с позиции прожитых лет, меня изменивших. Кому-то из тех беззаботных и счастливых я стал совсем чужим, с кем-то меня развела упрямая череда случайностей, и, пожалуй, найдутся даже те, кто меня уже совсем не вспомнит.

Однако есть в этих старых снимках то, что заставляет сильнее биться сердце и возвышает душу над всем неосторожным и опрометчивым, несправедливо оставленным, невоплощённым в дела и поступки.

Это беспечный и неунывающий ток бытия, существующий как бы сам по себе, отдельно от всех нас и в то же время уносящий нас туда, где живут мечты и надежды, где никогда не кончается день и никогда не заходит солнце, где царит дружба и торжествует любовь.

Казалось бы, что теперь мне все эти радостные лица забывших и оставивших меня друзей, если у меня уже совсем другая жизнь и образованная их уходом лакуна давно заполнена плотной тканью незыблемой повседневности. Но я по-прежнему храню альбом своих старых фотографий, поскольку именно через него могу ощутить причастность к оставленному в юности чудесному миру Несбывшегося, пожалуй, общему для всех нас.

Апрель

Никогда так стремительно не спешат часы, как ранней весной, когда сходит снег и просыпается земля. С первых распогодившихся солнечных дней меня не покидает ощущение, что я везде безнадёжно опаздываю, и мне решительно ни на что не хватает времени. Возможно, и прежде у меня мало что получалось, но это было не так заметно, пока бездействовала природа, погружённая в свои дивные белые сны. Однако когда я был юн и незадачлив, мне не казалось, что я ничего не успеваю сделать. Всё моё существо было пронизано весенним током, и я, подобно брошенной в поток талой воды щепке, плыл согласно течению – не медленнее и не быстрее. Сейчас, наверное, я просто плыву против течения, и весна является помехой моим задумкам и планам. Полагаю, что те же чувства испытывал и наш русский гений, когда писал: «Весной я болен, кровь бродит, чувства, ум тоскою стеснены. Суровою зимой я более доволен…» Да, только весной и понимаешь, насколько далеки друг от друга эти два противостоящие друг другу измерения: природное и человеческое.

Прозаическое приложение к общей теории относительности

Идея связности пространства и времени представляется странной исключительно по причине человеческого стремления к покою и сонной неге. Будь человек быстр и активен, какими бы близкими ему показались все горизонты, и каким бы несущественным оказалось время, соотносимое, скорее, с освоенным пространством, нежели воспринимаемое как нечто, имеющее самостоятельную природу.

Но если прислушаться к ветхой мудрости и поверить, что все науки – суть философия, то тогда из общей теории относительности вытекает интересное следствие, а именно – принцип нераздельности памяти и воображения. И здесь время опять не самодостаточно, поскольку ничто не мешает нам пережить какое-либо событие вновь, обратившись к памяти с целью наполнить его плотью воображения. А значит, что пока жива память, всё по-прежнему с нами: и счастливые зарницы детства, и пленительные печали мечтательной юности. Рукописи не горят, как было сказано в одном известном романе, но никуда не исчезает и всё остальное. Нужно только победить в себе извечное человеческое стремление к покою и заставить трудиться воображение, нередко пребывающее в сонной и бесстрастной неге.

Белый шум

Вообще-то, музам пристало быть послушными и молчаливыми, чем бы ни был наполнен переменчивый дольний мир. Но они не бессловесны: в благополучные времена их голоса, подобные белому шуму, вполне различимы, хотя музы заняты исключительно сами собой и не склонны привлекать к себе внимания – кто-то прислушивается к их голосам, очаровываясь дивными звуками, а кто-то их не замечает совсем.

В грозные и скорбные времена музы обретают характер ответного эха, вещая голосами героев и к ним сопричастных. Многократно отражаясь, усиливаясь или слабея, эхо множит славу героев, разнося её во все уголки земли, чтоб ничего не смогла упустить Мнемозина, строгая мать всех муз, держащая в памяти все события и все имена. А Мнемозина бдительно следит за своими дочерьми, не допуская нарушения установленного порядка и разрешая им обретать свой голос только с возвращением спокойных и благодатных дней. Вот тогда-то и будет позволено заговорить музам, и мир снова наполнит их прежний беспечный речитатив, умиротворяющий, но отстранённый от мирских дел и почти неслышимый, словно ненавязчивый белый шум.

«…откладывать не надо…»

Спроси любого и всяк тебе ответит: «Неандерталец? Это прямоходящее волосатое существо, крайне примитивное, тупиковое, а оттого и вымершее». Однако мало кто вспомнит, что неандертальцы превосходили в объёме головного мозга оформившихся позднее из тех же гоминид представителей «человека разумного», к боевитому отряду которых мы имеем счастие принадлежать.

Неандертальцы первыми покинули общую колыбель – Африку и ушли в северные земли, подальше от агрессивных соседей, не желая коммуницировать друг с другом и сбиваться в большие стаи. Об их жизни мы почти ничего не знаем, известно только, что их гены живут в нас и явно или неявно сказываются на нашем внешнем виде и поведении. Принято считать, что веснушки и прямые волосы – это от них, свойство набирать лишний вес – также от неандертальцев, да и характер раннего «жаворонка» тоже достался нам от этих индивидуалистов в наследство.

А вот про интроверсию неандертальцев и экстраверсию «человека разумного» учёные отчего-то не говорят. А что так? Говорят же, что пришли к нелюдимым неандертальцам стайные и активные сапиенсы и выбили их с насиженных мест в зону, где физическое выживание практически невозможно.

Только неандертальцы отомстили за это нахальным вторженцам, подарив интровертность их геному. А интроверт – исключительно загадочный тип личности, которому Стругацкие обещали особую будущность в качестве «людена» – существа с особой психофизикой и феноменальными способностями. И как знать, вдруг да вздумается Провидению так подкрутить спираль эволюции, что в основании алгоритма развития видов будет не приспособляемость и нахрап, а разум и самостояние. И утвердившиеся людены возведут неандертальцев в основание своей родословной, совсем забыв про Гейдельбергского человека, которого «человек разумный» считает своим предком.

А пока этого не случилось, необходимо со всей победной прытью нашего вида выполнять рекомендацию Наставников из произведений всё тех же Стругацких: «Чистить надо, чистить…откладывать не надо!»

Кусочек неба

В соседнем доме некогда жил астрофизик, мой университетский профессор, и мне представлялось, что по ночам в окнах этого старого здания живописались и множились карты звёздного неба. А по утрам, когда я спешил на его лекции, эти карты исчезали, и на их месте зажигалось солнце – где-то в полную силу, а где-то лишь частичкой своего пылающего диска.

Когда не стало профессора, а дом перекрасили в весёлый оранжевый цвет, мне стало казаться, что полностью сменились и его жители, невольно сопричастные астрофизике и солидарные с проживающим здесь учёным, посвятившим себя такой чудесной неземной науке. Стёкла ночных окон перестали отображать звёздное небо, а лишь скорбно темнели чёрным турмалином или сочились болезненным электричеством ночников. Зато по утрам в них врывалось беспокойное солнце в надежде отыскать профессора, знавшего всё, что происходило на небе и называвшего по имени даже самую тусклую и маленькую звезду. Вселенная, видимо, так и не смогла смириться с его потерей, ибо вечером над домом астрофизика первыми зажигались звёзды, которые виновато мигали и стремились спуститься как можно ниже, чтобы попытаться заглянуть в его осиротевшие окна. Хотя, может быть, и не печалился ни о ком необъятный Космос, а просто из моего окна виден только этот дом, и над ним – крошечный кусочек неба…

Обводный

В Обводном, словно помутневшем зеркале с растрескавшейся амальгамой, все отражения похожи на тени, запутавшиеся в зеленоватой тине топкого и неглубокого дна. Зато закованный в гранит канал принимает в себя всё, с чем соприкасается его тяжёлая вода. Даже когда над городом нависает низкое небо, безжалостная рябь Обводного захватывает и его, вытягивая небесную свинцовую хмарь в длинную тусклую полосу, изломанную посередине двумя мостами – Атаманским и Боровым. Можно считать Обводный своеобразным притоком реки забвения Леты, уносящим в небытие залива не только сточную взвесь, но и тревожную душевную муть, которая скапливаясь в памяти, будоражит чувства, не позволяя им остыть и более не беспокоить. Но если выйти на пролёт того же Атаманского моста и посмотреть вниз, то можно ощутить, как поток цепкой воды подхватывает и увлекает в небытие все накопившиеся тревоги и недоразумения, все разочарования и обиды. И кажется, что в огромном опустевшем мире не остаётся ничего кроме вовлечённого в общее движение собственного отражения, послушной течениям придонной растительности и медленной зеленоватой тины, скользящей по гранитному обрамлению безлюдного канала. Вот тогда-то, в самой глубине подсознания, и загорается зеленоватый огонёк свободного пути, позволяющий пришедшему сюда, очищенному и обновлённому, сделать беспрепятственный шаг в будущее.

Б стране дождей юности

В моей стране юности очень часто лил дождь. Иногда дождь затягивался на несколько дней, отчего люди без необходимости не выходили на улицу, опасаясь промокнуть.

А мне нравился дождь. Я любил бродить по мокрым тротуарам, радуясь бегущим по асфальту бурлящим потокам, заглядывая в туманные переулки и пустые дворы.

Дождь дарил мне этот мир целиком, раскрывая в монотонной морзянке свои сокровенные тайны.

На других широтах юности господствовал другой климат. Я знал, что там шумели моря и бушевало солнце. Но мне милее был скромный уют моей параллели дождя, где так свеж промытый дождевой водой воздух, и где можно рукой дотянуться до сошедшего к земле неба.

Двор

Я всегда знал, что петербургские дворы особенные. И каждый – со своими странностями и сокровенными тайнами, со своей причинной механикой и аксиоматической метафизикой.

В этом отношении двор у моего дома ничем не отличается от всех прочих.

Скажу только, что окна моей квартиры расположены прямо под крышей, и я со своего высокого этажа могу наблюдать всё, что происходит во дворе, как, собственно, обозревать и сам двор, зажатый со всех сторон безликими дворовыми фасадами с навершием из труб, антенн, смотровых башенок и ротонд.

Но первое, что бросается в глаза всякому, очутившемуся здесь, – это мощные вентиляционные короба, ползущие по щербатой штукатурке выступающего брандмауэра и уходящие своими закопчёнными раструбами прямо в небо.

Эта жестяная конструкция чем-то напоминает величественный уличный орган, и в этом легко убедиться, если присесть на скамью у двух тополей, между которыми тянутся матовые органные трубы – гулкие вентиляционные аэрофоны. По сути, та скамья не что иное, как обыкновенный органный пульт, с которого любой желающий может заказывать чудесную музыку небесных сфер, однако слышимую только в этом уголке нашего небольшого двора.

Возможно поэтому я по вечерам иногда вижу на скамье человека, который, словно к чему-то прислушиваясь, обращает своё лицо к небу, туда, где кончаются трубы уличного органа и откуда, очевидно, доносятся увлекающие его звуки. А после, наутро, двор наполняет чарующая музыка, – это наш вчерашний посетитель горней филармонии воспроизводит вечерние мелодии неба на своём домашнем фортепиано.

Неизъяснимое

Снег не прекращался уже третьи сутки, и мне начинало казаться, что в медлительном падении пушистых хлопьев скрывалось некое послание, которое необходимо было принять и осмыслить.

Я вышел на улицу и подставил лицо обжигающему снегу. Слипшиеся снежинки падали с большой высоты, но я начинал замечать их лишь в непосредственной близости от себя. В хаотическом движении снежных хлопьев невозможно было обнаружить ничего особенного, разве что в пространстве между их появлением в поле зрения и касанием ощущалась полновесная пауза, наполненная какими-то недоговорённостями, смутными очертаниями, чем-то недооформившимся, ускользающим, неопределённым… Когда же снежная мгла совсем поглотила дома и дворы, тротуары и фонари, тайный смысл адресованного мне послания красноречиво заявил о себе. Мгновенно душа наполнилась таким упоительным восторгом, таким ошеломительным счастьем, словно мне удалось обрести крылья, и я теперь мог подниматься высоко в небо, туда, откуда был ниспослан этот чудесный всезнающий снег. Он по-прежнему падал, только я снова был способен различать улицы и фонари, дома и тротуары. Я смотрел на поднявших воротники прохожих и удивлялся их спокойствию и неокрылённости. Счастьем дышала каждая клетка моего существа, всё во мне кипело и ликовало, однако обретённой радостью, отчего-то, не хотелось делиться ни с кем.

Наверное, это снежное послание было адресовано исключительно мне одному.

Жемчужина

Мне пришлось признаться, что я слишком открыт и расположен к контактам со своим окружением, и, следовательно, ничем не защищён от внешних воздействий. Но не эта мысль заставила меня озадачиться и переменить модель моего социального поведения, а осознание причины такого посыла, приведшего меня к неизбежному внутреннему перестроению. Сознательное всегда уступает бессознательному, которое несложно понять посредством интуитивной подсказки. Оказалось, что всё дело в качестве нашей души, которую вполне можно сравнить с двустворчатой раковиной, обитающей на морском дне. При попадании в открытую раковину песчинки, раковине необходимо сомкнуть створки, чтобы в своём тесном закрытом мирке преобразовать случайную песчинку в жемчуг.

Мастерская

В какой-то момент я вдруг осознал, что давно уже нахожусь в мастерской у Бога. Везде бодро позванивали волшебные молоточки и звёздным огнём горели чудесные горны. А с небесной наковальни к моим ногам падали пылающие кленовые листья с яркой красноватой окалиной по ажурным краям. Я посмотрел вверх и обнаружил там огромные воздушные меха, где что-то вибрировало, дрожало и клокотало, словно в них сосредотачивалось всё живое. По всему было заметно, что работа здесь не прекращается ни на секунду.

С восторгом и завистью я смотрел как в этой удивительной мастерской даже самая грубая и невзрачная материя обретает душу, а из обыкновенной глины получается ласкающая зрение плоть. Новоявленные создания, едва обретая необходимые формы, сразу же гармонично подсоединялись к произведённым ранее, причём таким образом, что возникало ощущение строительства, ведущегося с грандиозным размахом, где всё имело особенный и глубокий смысл.

Мне не составило труда определить в этой взаимозависимой организации сущностей и вещей своё собственное предназначение, равно как и всех моих собратьев, кому посчастливилось оказаться здесь. Нам, как носителям разума, было поручено внимательно изучать творения, созданные волением совершенного Мастера, следить за их сохранностью, а также не допускать поломок и общего нестроения. В противном случае мы рисковали бы обмануть надежды нашего Создателя, Который любезно предоставил нам возможность войти в качестве подмастерьев в Свою мастерскую.

К эстетике замусоривания

Когда мусор освоил все мыслимые и немыслимые поверхности, высоты и глубины, не исключая ближнего космоса и Марианской впадины, то уместно ко всему на свете добавлять уничижительную приставку «блиц». Блицмодель, блицтовар, блицмораль… Всё из этого усечённого списка имеет ограниченное время существования и предназначено создателями к выведению за рамки использования в конце указанного срока. Лозунг «Всё не вечно» стал центральным и основополагающим у цивилизации выбрасывания. Только не надо приплетать сюда Экклезиаста, поскольку к данному явлению библейский мудрец отношения не имеет. К тому же в прежнем подлунном мире в ценностное измерение обязательно входило понятие долговременности и некоего абсолюта, религиозного или секулярного свойства – не важно.

Теперешний блицмир покоится на совершенно других этических, эстетических и технических основаниях. Возможно, это логичный итог эволюционного развития нашей планетарной замкнутой системы, в которой настройка, в сущности, никогда не соответствовала своему базису. Казалось бы, чего проще: приводи идеологическую настройку в соответствии с материальным базисом – и живи по-человечески. Но нет. Что-то мешает. Наверное, виноват здесь Рудольф Клазиус, с его законом возрастания энтропии – с наукой-то ведь не поспоришь. А это значит, что хаос так и будет нарастать. Количество мусора будет только увеличиваться и таблички «Не сорить» надо будет отправлять туда же, куда и всё остальное – от бытовых предметов до обещаний и обязательств, от домашних питомцев до коллег и друзей.

Летний театр

Сначала я досадовал на своё место в последнем ряду, но впоследствии осознал неочевидную выгоду своего положения. Впрочем, и поначалу нахождение на периферии являло несомненное моё преимущество: опоздавшие не стремились занять свободные места, которые здесь имелись, а искали места попрестижней – в середине или начале зрительного зала. Тем не менее, сцену я, конечно, видел, хотя впереди сидящих при желании мог разглядеть значительно лучше, нежели артистов.

Представление шло, но зал никак не хотел угомониться – отовсюду непрерывно раздавались не только одобрительные хлопки, но и звуки какого-то бесконечного шевеления и покашливания. Театральное действо было встречено с явным интересом и одобрением, и это при том, что артисты играли не блестяще, да и декорации были выполнены кое-как, под стать облезлым подмосткам и ветхой портальной арке над сценой.

Но зрители были довольны и для большего погружения в происходящее надевали самопальные картонные маски. Артисты тоже были в масках, они что-то кричали, звонко топали по сценическому планшету, отчего качались бумажные декорации и тряслись аляповатые деревца из папье-маше.

Собственно, большой разницы между артистами и зрителями не было: иногда зрители прорывались на сцену, и наоборот, некоторые артисты, устав паясничать, сходили с подмостков, занимая места в первом ряду, который держался свободным именно для такого случая.

А в самом верху, прямо над суфлёрской будкой, висело бутафорское солнце из тонкой жести, подсвечиваемое подслеповатым прожектором.

И всё-таки, несмотря на шум и безостановочное движение, происходящее нельзя было охарактеризовать как хаос или общее нестроение. Зрители всеми силами желали перебраться поближе к сцене, особенно это было заметно по поведению тех, кому выпало занимать окраинные места. В результате такого целенаправленного перемещения в зале произошла определённая перегруппировка – в первых рядах зрители сидели почти вплотную, в то время как в задних начали образовываться значительные лакуны. Это дало мне полную свободу манёвра, и я беспрепятственно, не беспокоя хлопотливых и агрессивных соседей, направился к выходу.

За театральной оградой я увидел настоящее солнце и настоящие деревья, хотя по-прежнему оставался в статусе зрителя, о чём свидетельствовал мой билет на текущее представление. Но теперь я имел счастье принадлежать исключительно самому себе и критически воспринимать окружающий реальный мир, а не его театральное подобие. А ещё я мог наслаждаться теплом летнего солнца, свободно дышать полной грудью и любоваться красотами здешней природы, сравниться с которой невозможно никаким декорациям, даже созданным искусными мастерами.