Мужской процесс

…Паренек, родившийся на берегах Тавды, в поселке, где по одну сторону колючей проволоки – не по своей воле прибывающие туда граждане, а по другую – они же, только после «отсидки» (или снова «до»), мальчишка, постигший по этой причине с ранних лет всю изнанку жизни. А во-вторых, потому что рос без отца. Обстоятельство, которое сильнее иных сопутствующих могло сотворить из него мямлю, маменькиного сыночка, но не сделало этого. Почему? Сложно сказать. Предопределенность, судьба, воля божья. Или всё вместе взятое плюс его величество случай. Или цепь случайностей-закономерностей. Поди теперь разберись. Но в том-то и дело, что ныне зрелый мужчина предпринимает попытку понять «что это было», причем анализ в силу своей честности Егоров делает довольно жестоко, безжалостно, порой беспощадно по отношению к своему лирическому герою – прежде всего потому, видимо, что самоэкзекуция сия – принародна. Поступи автор по-иному, прояви малодушие, утаи что-то, убоявшись читательского осуждения, он предал бы самого себя, погубив всю изначальную затею – выйти к нам с открытым забралом.

Нет, он ничего не порушил, он настолько открыт, так неистов в постижении самого себя, что ты веришь ему с первой же строки, с первой фразы. «Если у тебя нет проблем, твоя радость будет недолгой». Начальное предложение, философский афоризм, рожденный по-видимому, не на пустом месте. Несколькими страницами позже твои догадки подтверждаются другой безапелляционной формулой: «Ничто так не учит жизни, как скоротечная уличная драка». Что тут возразишь? Видно, что писатель не лукавит, он открыт и, по большому счету, беззащитен. Я бы сказал, обезоруживающе беззащитен. Откровенность, разговор без утайки в данном случае – и щит, и меч одновременно, ибо они способны пробить душевную броню, вызвать отклик. Будто тонкий психолог, автор ведет тебя по самому краю бездонной пропасти по имени «душа». Причем создается впечатление, что она есть огромная вселенная, принадлежащая одновременно всем нам и каждому в отдельности. Егоров пишет: «У меня когда душа говорит, она говорит внутри у самого горла», «Человеческой душе для просветления необходимы ощутимые телесные страдания», «Счастье – это утихающая боль». А у кого иначе? У тебя? У меня? Вот «его» восьмилетний сорванец, спасаясь от неминуемого мщения сверстников за совершенную им «подставу» одного из них, в отчаянии и страхе переплывает вполне себе судоходную, с сильным течением Тавду. Кстати, несколько лет назад я на себе испытал мощь этой вод-ной стихии и теперь без крайней надобности туда вряд ли снова полезу. Представляю себя на месте того пацаненка, чувствую, какова цена его путешествия через «не могу». Не потому, что он «в восемь лет умел плавать по-собачьи и по-флотски, то есть плохо и медленно», а потому, что он все-таки сделал это, войдя в реку под названием «жизнь». В дальнейшем, вопреки философскому утверждению (мол, нельзя в нее ступить дважды), парню, уже взрослому человеку чуть ли не пошагово-каждодневно, все время приходится совершать преодоление (превозмогать собственные недостатки, бороться, иногда с превосходящими силами, а нередко и с подленькими обстоятельствами), доказывая себе и другим: нет, я не тварь дрожащая, а право имею!

Слово и любовь равны вечности

Да, именно в начале пути, в малолетстве, в нем зафиксировались выработанные на житейских примерах постулаты, ставшие впоследствии правилами по жизни. «Каждый должен отвечать за свои слова и поступки, и если это было для кого непонятно, ему объясняли», «Любое сказанное слово имеет свойство, присущее вечности – оно никуда не исчезает и живет само по себе где-то рядом, сопровождая нас до и после смерти. А слово невыполненной клятвы, в отличие от других слов, не летает где-то в заоблачных небесах, а поселяется внутри нас и грызет душу изнутри. И до, и после смерти. Впрочем, смерти нет, значит, этот душегрыз будет длиться бесконечно», «…Душа – наша крепость, и она – единственная ценность, ради которой надо принимать сражение с врагом, во сто крат сильнее и многочисленнее нас», «Никто не придумал еще коляску для инвалидов духа. Жить с надломленным хребтом характера невозможно», «Берегите свои нервы, господа, думая, что все болезни от нервов. Я буду беречь свою честь…», «Молодость не может вернуться, но ощущение молодости – возвращается, если ты все делаешь как тогда, когда жил честно, верил свято, любил верно». Вроде бы знакомо, и будто ничего нового тут нет, а тревожит, пробуждает в тебе ревизора: ну-ка, как у тебя там у самого, соответствуешь ли, а может, грешки имеются и требуют немедленного искупления?

И как это бывает, с виду грубоватый мачо (автор в лице его alter ego – центрального персонажа повести) на поверку оказывается неисправимым лириком – особенно, если речь идет о попавшей в поле мужского зрения прекрасной даме: «…Душевное расслабление от встречи с красивой женщиной – лишь пауза для того, чтобы дирижер разложил на пюпитре ноты очередного симфонического произведения, которое оркестр человеческих душ вот-вот начнет исполнять, а твоя душа в нем – солировать», «Когда все места в квартире и все места на теле становятся общими, начинается супружеская жизнь», «…Любовь живет десятилетиями, перетекая от любви к женщине к любви ко всему человечеству, а потом дальше, к любви к небу, к Богу, а потом она возвращается на землю, к человечеству, к женщине, но это уже совсем другая любовь».