Ограниченная территория

Часть 1

Глава 1

Я открываю глаза. Вокруг одна чёртова темнота, в которой полыхают красные круги – мутное следствие воспалённых век.

Значит, ещё нет семи. Надо же – я проснулась ночью всего раз за две недели. Раньше такое случалось чаще.

Ничего не видно. Но невелика беда – к своему сожалению я и так могу рассказать, не боясь ошибиться, где и что находится в этом проклятом месте. С удовольствием бы вышвырнула эту информацию куда подальше из головы, но, к большому сожалению, сомневаюсь, что это мне когда-то удастся.

Завтра уже три месяца, как мне снова и снова приходится просыпаться в этом аду. Нет, я не отмечаю каждый свой день пребывания здесь какими-нибудь пометками на стене или чем-то похожим. Всё проще – тут каждый день сообщают дату.

Завтра наступит мой очередной маленький юбилей.

Боль в груди страшная: будто ремень, перетянув рёбра, сдавил их так, что они поломались и вонзились острыми осколками внутрь. Но в следующий миг я поняла, что это остановилось моё дыхание – я не могу выдохнуть. Сделав над собой усилие, с трудом выпускаю воздух из лёгких. Больно так, будто по дыхательным путям прокатился раскалённый огонь.

Пожалуй, выдох получился слишком стремительным – грудная клетка ещё не оправилась до конца после всего. Мысленно ругая себя, я с куда большей осторожностью, по каплям, делаю вдох и вдруг слышу хриплый стон.

Неужели снова…

Сердце успевает подскочить к самому горлу прежде, чем осознаю, что хрип издаю я.

Тут сон окончательно покидает меня, сменяясь на ставшие уже обыденными чувства сожаления и глухого отчаяния, к которым в последний месяц начало примешиваться мрачное равнодушие. Последнее стало моей защитой и проклятьем одновременно. Если оставлять чувства обострёнными, то так здесь сойдёшь с ума. А если превратиться в безразличное дерево – быстро сдашься.

Постепенно ко мне возвращаются и привычные ощущения. Их много во всём теле, и их нельзя назвать приятными, но самых невыносимых – два. Первое – это режущая боль в правом локтевом сгибе,я потеряла счёт тому, сколько раз мне протыкали иглами вены, пуская туда различную гадость. Хотя мучениям подвергали обе мои руки, правая страдала в два раза чаще и поэтому ныла постоянно. Днём я просто переставала обращать на это внимание, но утром, вместе с перезагрузкой сознания, тянущее жжение вновь обострялось.

Второе – отвратительный привкус во рту, напоминающий горелый пластик с углём, который не убирает никакое проглатывание слюны.

Горечь, отдающую даже в нос, вызывающую тошноту, прогоняет лишь тщательная чистка зубов. Ещё при этом, конечно, нужно суметь дойти до раковины – когда каждый шаг рискуешь грохнуться в обморок от головокружения, а держаться не за что, задача становится затруднительной.

Однако я всегда с ней справляюсь. Не хочу доставлять удовольствие тому, кто за мной наблюдает.

Включается свет. Я рефлекторно зажмуриваю глаза, но те уже привыкли к такому, так что через мгновение я снова вижу примитивную обстановку ненавистной комнаты.

Везде ослепляющий белизной свет. Белое здесь всё – пол, стены, потолок, дверь напротив, постельное бельё на пластиковой больничной кровати. Слева – тумбочка без ящиков с установленным на ней монитором. Экран был сейчас выключен, и его тёмное пятно разительно контрастировало с окружающей обстановкой, хоть и органично в неё вписывалось. Рядом бесхозно змеились провода.

Ещё дальше, за тумбочкой, стоял прикрученный к стене пустой штатив.

Вспомнив недавно пережитый курс капельниц, я вздрогнула и посмотрела направо, в сторону «санитарного угла». Тот представлял собой отгороженный покрытыми кафелем стенами закуток, где почти вплотную друг к другу располагались унитаз, раковина и душевая с не закрывающейся дверцей – всё из нержавеющей стали. Туда вёл ничем не загороженный дверной проём. В первые дни пребывания здесь я считала это место единственным, где можно спрятаться от постоянного наблюдения. Но позже оказалось, что даже напротив проёма установлена камера.

«Я уважаю чужие интимные процедуры. Но также я должен видеть состояние каждого. Оно может измениться в любой момент. И если это случится во время мытья в душе, я обязан это увидеть, чтобы вовремя оказать помощь».

Из уст этого ублюдка слово «помощь» звучало особенно иронично.

«Как будто ты поймал нас всех, потому что в чём-то помочь решил, тварь».

Прогнав из головы ненавистный спокойный голос и вместе с ним – приступ злости, возникший при воспоминании, я села на кровати и машинально уставилась на прямоугольный циферблат над дверью. Сейчас на нём высвечивалась дата – 21 октября. Ниже стояло время – 7:02.

Чуть выше табло сверкал глазок встроенной в стену центральной камеры.

Если бы я могла разбить эту дрянь – давно было уже сделала это. Вот только мне нечем. Из личных вещей у меня есть только головка зубной щетки без ручки, паста, мыло, шампунь, гель для душа и полотенце – и ничего из этого не годится для осуществления данной затеи. Бутылки были не слишком тяжёлыми, да и заполненными всегда только наполовину, а их горлышко, чёрт побери, было слишком широким, чтобы пустить в камеру струю содержимого. Тюбики с зубной пастой каждый раз были очень маленькими. А учитывая расположение камеры, не мог быть полезным и трюк с накидыванием вещей.

До моих ушей донёсся знакомый хлопок. Посмотрев на пол рядом с дверью, я машинально отметила, что завтрак уже принесли. Каждое утро, в течение первых пяти минут восьмого, в нижней части двери открывается небольшое окошко, в которое въезжает автоматически управляемая платформа с едой. Оказавшись внутри комнаты, она делает резкий наклон, тем самым сбрасывая содержимоё на пол, и втягивается обратно. По той же схеме выдаются обед и ужин – в начале второго часа дня и в начале седьмого часа вечера. Я засекала время её движения. Ровно семь секунд – именно столько требуется, чтобы доставить в палату еду.

Если, конечно, у тебя нет показаний для парентерального питания. У меня бывало и такое.

Я мельком бросаю взгляд на пищу и бегло оцениваю продукты. Плотно закрытый контейнер с плотным квадратом омлета, целлофановый пакет, через который проглядывается бутерброд: кусок чёрного хлеба с намазанным на него сыром или маслом. Неподалёку от этого валятся пластиковая банка с крепко закрученной крышкой, внутри которой переливается напиток. Цвет у него тёмно-жёлтый или светло-коричневый – зависит от того, как посмотреть. Больше всего эта банка смахивала на ту, в которой приносят анализы. Когда я только попала сюда, то всерьёз подумала, что он заставляет меня принимать чью-то мочу – что это его ещё одна форма издевательства. На самом деле же это оказывался чай или яблочный сок. Учитывая два фактора – небрежность подачи еды и то, как этот гад заботится о собственной безопасности, – вся провизия доставлялась плотно закрытой, а в качестве упаковочного материала служили пластик, целлофан либо бумага.

Я снова поморщилась – вкус жжёной пластмассы во рту никуда не исчез. Пожалуй, сейчас мне есть точно не хочется – да и продукты не станут вкуснее, если смешать их с едкой золой.

Кое-как я добралась до раковины и выполнила все необходимые гигиенические процедуры. Отвратительный привкус стал слабее, но тошнота ещё не прекратилась. Я уперлась руками в металлические края раковины и сделала пару глубоких вдохов. Отлично, уже лучше. Остальная слабость пройдёт только к обеду, – это уж я знаю на практике.

Подняв дрожащую руку, я убрала с мокрого лба прядь прилипших к нему чёрных волос и почувствовала, как локоть вновь отозвался мучительной болью. Включив холодную воду, сунула его под кран и держала примерно минуту. Под водой цепь огромных сине-фиолетовых с красным синяков, слившаяся в одно чернильное месиво, выглядит причудливым сине-красным узором. Считая про себя секунды, я воображала, что с каждой пройденной секундой кошмарные следы издевательств становятся всё бледнее, стекая в прозрачную воду вместе с моими слезами.

Ещё раз прополоскав рот, я зачерпнула в ладони холодную воду и плеснула себе на лицо. От того, что мои руки тряслись, я немного не рассчитала, и большая часть брызг попала прямо на белую футболку. Посередине моей груди образовалось мокрое пятно.

Выругавшись, я закрыла краны и пошла обратно к кровати. Голова шла кругом, а запах жжения, казалось, теперь перебрался в мой нос, сливаясь с ещё более худшим – запахом обработанной хлоркой медицинской палаты, образуя единый аромат сущего ада.

Путь до постели казался вечностью. Добравшись, наконец, до неё, я тут же упала и закрыла глаза, чувствуя, как в ушах стучит кровь. Мне нужно успокоиться и ещё немного поспать. Только так я смогу нормально позавтракать.

Странно, но перед тем, как заснуть, я слышу голос папы.

«Катюшка! А ну-ка слезь с трактора, упадёшь к чёртовой матери!»

Кажется, тогда мне было года четыре.

Вдруг, неожиданно для самой себя, я хихикнула – то ли наяву, то ли уже во сне.

«Нет, папа. На самом деле ты употребил тогда менее приличное выражение».

Глава 2

– Папа, у меня всё отлично. И у Антона тоже. Я передам ему твоё приглашение, но не знаю пока, сможем ли мы приехать на выходные.

– Катюха, опять что ли работы много? Да перестань! Хватит перерабатывать. В субботу и воскресенье без вас точно найдётся, кому мыть пробирки, ха-ха-ха!

Вздохнув, я в очередной раз перехватила рукой запотевшую трубку служебного телефона и глянула направо в окно, где половину обзора закрывал проступающий угол стены здания. Конечно, я могла бы в очередной раз напомнить папе, что в лаборатории нормальной и патологической физиологии человека, где я работаю в должности ведущего научного сотрудника, почти везде используют несколько иное оборудование, но в этом не было смысла – всё это он прекрасно знает. Просто каждый раз шутить надо мной доставляет ему особенное удовольствие. Хотя здесь может так же играть роль менталитет обычного жителя маленького городка Красногорска, большую часть жизни работающего агрономом в колхозе соседней деревни Поздняково. Жизнь такого обычного труженика и рабочего, как мой отец Семён Ляпунов, как правило, проста и безгранично далека от понимания тонких проблем всего выходящего за рамки самоотверженного и добросовестного труда во благо производства урожая и собственного заработка. «Нормальная работа» и «что-то там вы себе придумали» – вот разграничительная черта всех профессий для моего отца.

– И пробирки, пап, и электрокардиографы. Но ты только не обижайся, если не выйдет. Понимаешь, мы с Антоном в эти выходные решили…

– Ой, ой, ой, Катюха, всё. Не говори мне такое личное, вы ж супруги. Одно скажу – надеюсь, в ваших планах может быть найдётся время навестить стаааарого дядю Семёна…

– Пап, ну это уже шантаж. Мы были у тебя в прошлые выходные. Понимаю, у вас с… Устиньей важное… ммм… открытие, и я вас поздравляю. Спасибо, что пригласили, но извини, пап, мы с Антоном запланировали этот поход ещё два месяца назад, специально выбрали время – знаешь, как это было сложно. Папа, ты только не обижайся! Мы обязательно приедем. Быть может, в следующую субботу.

В трубку донёсся тяжёлый стон.

– Аааа… ты уже всё называешь открытием. Я никогда не привыкну к твоим словам, доча.

– Папа, я одиннадцать лет в НИИ работаю, плюс три года аспирантуры. Ты мог бы.

– Ой, Катюха, не умничай. Умная, как обычно. Ладно… Кстати, эти оболтусы случайно едут не с вами?

– Ты про Марго и Тима? Да, скорей всего.

– Ясно. Так если они передумают, то, может, придут к нам? Они почти члены нашей семьи.

– Вряд ли передумают, папа.

– Н-да, жалко. Ну Лёвка и Тихон с семьёй точно будут.

– Вот как? Мило. А кстати, дядя Лёва уже отдал тебе газонокосилку? – спросила я и тихонько хихикнула. Мой папа и его коллега, главный инженер колхоза Лев Вердин, всегда были закадычными друзьями, периодически берущими друг у друга в долг всё, что только придумают. Если они и ругались, то как раз из-за того, что один долго не отдавал другому очередную «взятую напрокат» вещь. Папа всегда утверждал, что виноват в основном был дядя Лёва, но я-то не раз слышала, как сам он дома периодически бурчал на хозяина, просящего свои вещи назад. «И зачем Лёвке так срочно микроволновка? Сам-то через неделю в Москву на два дня сматывается, нет бы, мне оставил, дома всё греть куда проще. Да, нашу я сам сломал. Ну и что? Куплю потом. Нет, с ним в Москву не поеду. К нам завезут скоро, подождём. Через пару месяцев – да это нормально! Может, Лёвка и снова про свою забудет!»

Но, не считая этого, приятелями они былине разлей вода. Сам дядя Лёва жил также в Красногорске, недалеко от нас, а его старший сын Тимофей с детства и по сей день является нашим с Антоном лучшим другом. Младший, Тихон, проживает в том же Поздняково вместе с женой и трехлетним сынишкой.

– Катюха, это наш с Устиньей план! Я-то давно догадываюсь, что Лёвка газонокосилку сломал. И теперь точно никуда не денется – подарит её нам на праздник, ха-ха-ха!

– Пап, Устинья бы до такого не додумалась. План точно был только твоим.

– Эх, раскусила, доча! Ладно, признаю. Ну что же, хоть ты и пытаешься удрать, но мы всё равно ждём и тебя, и Антона.

– Папа…

– Катюха, Ленок у тебя? Она говорила, к тебе сегодня зайдёт. Передавай ей привет. И бери с неё пример. Лена не отказывается ехать ко мне. Вот кому достанется больше всего наследства!

– Ну… – я начала было шуточно возмущаться, но отец, захохотав, уже отключился.

Я, закатив глаза, положила трубку на рычаг. Прикрыв глаза на пару секунд, я вновь их открыла, а затем пошевелила мышкой компьютера. Экран тут же загорелся, и на нём возникло письмо – то самое, которое я дописывала перед самым звонком отца. И почему, чёрт возьми, мой мобильный час назад ни с того ни с сего сломался? Из-за этого я в начале разговора с папашей ещё с минуту выслушивала возмущения на тему «Катя, ты ещё и скрываешься от меня!» Уверена, он звонил ещё и моему мужу. Или звонит прямо сейчас.

И кстати, надо будет заехать сегодня в ремонт…

Я вновь подняла глаза на экран. Следующие полчаса я потратила на комбинацию результатов, полученных при выполненном нашей командой исследовании. «Фенотипическое разнообразие кардиомиоцитов» – так оно называлось. Задача состояла в том, чтобы выявить среди нормальных фенотипов патологические, соотнести их с таблицей соответствующих заболеваний сердца и совместно с генетиками и клиническими фармакологами разработать планы дальнейших исследований и схемы проведения лечебно-профилактической работы в рамках указанных патологий. На основании этого нужно будет обозначить подопытную группу – те патологические фенотипы и связанные с ними заболевания, с которыми будут проводиться эксперименты с помощью недавно разработанных фармакологических препаратов, то естьпроверять их эффективность в лечении заболеваний. Это мы будем проводить вместе с ещё одной лабораторией нашего отдела физиологии и биохимии – собственно лабораторией биохимического анализа, уполномоченной в проведении исследований в области клинической и экспериментальной фармакологии. Данная функция появилась у них шесть лет назад после того, как директор НИИ патологии человека открыл собственную фармакологическую компанию, а заодно клинику. Разумеется, наш институт сразу же превратился в основную базу проведения исследований и клинических испытаний, а пациенты больницы – в первых испытуемых-добровольцев.

Когда я сверялась с надписями под изображениями микропрепаратов, в дверь постучали.

– Войдите, – сказала я вполголоса, не отрываясь от снимков.

– Ещё раз привет. Ты занята? Я не вовремя? – раздался знакомый женский голос.

Повернувшись на звук, я увидела свою сестру Лену, наполовину зашедшую в кабинет. Держась за ручку двери, она так и не решалась затащить своё сбитое тело целиком в помещение.

– Да заходи, – махнув рукой, я повернулась к экрану и спешно нажала на значок сохранения текста.

Моя сестра, открыв-таки дверь, обошла стоявший слева возле неё чёрный кожаный диван и, прикрыв створку, ненадолго задержала свой взгляд на длинном деревянном шкафе-горке у противоположной от моего места стены. Если что и могло её там заинтересовать, то явно не ряды разноцветных папок и скоросшивателей, а копия картины Станислава Жуковского «Интерьер комнаты» – уютной комнатки с окном, которая до ностальгии сильно походила на внутреннюю обстановку нашего дома в деревне.

Надо же – вспомнила о фармакологии, и Ленка тут как тут. Моя старшая сестра как раз трудится провизором в вышеупомянутой фармакологической компании с названием «Филин» – в честь фамилии основателя, Павла Филина. Их здание, как и здание больницы, расположено рядом с корпусами НИИ, но, несмотря на близкое соседство, на работе мы с Леной видимся нечасто. И сегодня был один из тех редких дней, когда она пришла навестить наш отдел в связи со служебными делами.

– Ну и как фармацевтический анализ? – поинтересовалась я.

– Нормально. Все лекарственные средства, поступившие к нам в понедельник, мы оценили по необходимым параметрам.

– Это хорошо. Значит, ты на сегодня свободна?

Лена кивнула, подошла к моему столу и уселась на кресло напротив стола, предназначенное для посетителей. Затем схватила с края стола синюю кружку с недопитым мною утром кофе и сделала большой глоток. Выругавшись, что напиток ожидаемо холодный, она вернула кружку на прежнее место и принялась поправлять белый халат, надетый поверх чёрного трикотажного платья.

Внешне мы с сестрой очень похожи. Только то, что она старше меня на двенадцать лет (в этом году ей исполнилось сорок восемь, а мне – тридцать шесть) и обладает более объёмной фигурой (что, впрочем, ей идёт), может помочь сейчас нас различить. Ещё у нас разные прически: волосы Лены сейчас по длине достигают углов лопаток, а мои после недавней стрижки буквально на два сантиметра ниже мочек ушей. Но если взять её фото примерно пятнадцати-двадцатилетней давности, то даже наши родные затруднятся так сразу сказать, какую именно дочь Семёна Ляпунова они видят на снимке. У нас обеих высокий рост (метр восемьдесят – у меня и на сантиметр ниже – у сестры), прямые чёрные волосы, пухлые щёки и большие карие глаза. «У тебя взгляд милого плюшевого мишки», – так любит говорить Антон. Цвет волос и глаз достались нам от отца, а рост и выразительные черты лица («изящные, словно кукольные», – говорили наши родственники) – от мамы. Помимо сестры, у меня ещё есть два старших брата.

– Лена, папа сегодня звонил. Приглашал меня с Антоном на «очень важное событие».

– А, – сестра хитро прищурилась, но, видимо, распознав в моём голосе презрение, тут же сменила выражение лица на сочувственное. – Ты всё-таки отказалась приехать?

– Знаю я, что за событие, – я закатила глаза. – Папа объявляет всей семье про свои новые отношения с женщиной из деревни Поздняково. Речкина Устинья. Сорок шесть лет. Воспитательница в детском саду и мать семнадцатилетнего подростка Савелия от первого брака.

– Они уже год как встречаются, – осторожно пояснила Лена. – Это и так не было секретом. Просто сейчас папа хочет рассказать об этом открыто.

– Очередной повод закатить торжество, всё в стиле нашего папы, – хмыкнула я. – Не будет ничего страшного, если я и мой муж его пропустим.

Лена, слишком уж понимающе посмотрев на меня, отвернулась и выдержала длинную паузу. Затем, наконец, сказала:

– Катя… мне кажется… ты до сих пор не можешь смириться с тем, что папа нашёл кого-то… после смерти мамы.

– Неправда, – я, стараясь говорить беспристрастно (уж это мне в случае чего всегда удавалось), покачала головой. – Мамы нет уже семь лет. Папа имеет право быть счастливым. Жизнь продолжается. И мы с Антоном правда не можем приехать.

– Оставь свою нейтральную рациональность, – отмахнулась сестра. – Ты постоянно её включаешь. Стараешься мыслить логично, в итоге разумом думаешь одно, а сердцем – другое.

– Иногда отбрасывать эмоции необходимо. Иначе ты не увидишь важные пути решения, – парировала я.

– Ладно, Катя. Не буду пытаться тебя проломить. Только скажу – во втором браке нет ничего… предосудительного. Бывает ведь так, что первый супруг… умирает. Ну или не буквально, а в плане чувств.

– Это ты про свою ситуацию? – уточнила я. Со своим первым мужем, электриком Иваном Илаевым сестра развелась десять лет назад. Итогом совместного проживания длиною в пятнадцать лет для Лены стали двое детей – сын Егор и дочь Лиза, двухкомнатная квартира и фамилия, оставленная на всю дальнейшую жизнь.

– Да хоть бы и про свою. У нас с Ваней такая любовь была! Ты маленькая тогда была, не помнишь. А потом что? Всё. Чувства ушли, остались одни упреки и претензии. Да ещё он и налево стал бегать, а не пытаться что-то решать. И вот. Олежку-то я спустя всего два года встретила. Ну это ты помнишь…

– Ага.

– Полюбила. Теперь и Ева у меня есть благодаря этому, уже в школу вот осенью пойдёт. Так что…

– Лена, просто твой Ваня был, уж прости, полный козёл. От него бы любая ушла. Это даже не обсуждается. А насчёт присутствия на отцовском празднике я своего решения не меняю. Кстати, радуйся, – ты поедешь, вот папа тебе и больше наследства оставит. Не смотри на меня так, это его слова.

Сестра расхохоталась.

– Он так сказал? Ну нет, пожалуй, от газонокосилки я, если что, откажусь.

– А зря! – я засмеялась в ответ.

– Да и ладно. Может быть, Грише или Саше что-то из техники перепадёт. Гриша со своими-то точно едет. А с Сашей пока не говорила.

– Едет. Я у него вчера спрашивала, – ответила я. Григорий – брат-близнец Лены, а Александр – самый первый ребёнок моих родителей, старше двойняшек на полтора года. Наши братья также уже давно обзавелись собственными семьями.

– Ладно, – сестра встала. – Если переменишь своё решение – дай мне знать.

– Уже уходишь?

– Да. Мне надо ещё к Грише заехать. Я обещала ему посидеть с внучкой.

– О, ну тогда конечно. Кстати, если ты к ним отправляешься, – я открыла нижний ящик стола, достала оттуда белый пакет и протянула его Лене. – Передай Жене с Артемом, пожалуйста. Это от нас с Антоном. Для Есени собрали. Хотели им подарить, да всё никак не выходило.

Женей звали мою племянницу, двадцатитрехлетнюю дочь брата Гриши. Артёмом – её мужа, а Есенией – их маленькую дочку, которой на днях исполнилось восемь месяцев.

– Хорошо, Катя. Да, то, что тебя не будет у папы, никто не удивится. Ты ведь вечно занятая, – под мой утвердительный кивок Лена взяла пакет. – Кстати, Женька молодец, что соблюла нашу семейную традицию. Хотя она и отпирается, что имя для дочки ей просто понравилось.

– Может, и совпадение, – ухмыльнулась я. По странным стечениям обстоятельств, многие имена в нашем роду начинались на букву «Е». – Но, – я встала, чтобы обойти стол и обнять сестру на прощание, – уж кто-кто, но ты, Лена, поддержала эту традицию на все сто процентов.