Buch lesen: «На всё село один мужик (сборник)»

Schriftart:

Рассказы

Суд

На дачном участке у Сазончиков заметно выделялось одно плодовое дерево – груша бэра. Словно царица, красовалась она. Налившиеся соком, аппетитные желтобокие плоды манили глаз каждого прохожего особенно в конце лета. Дерево было не только высоким, но и с широкой разлапистой кроной. И что интересно, оно не переставало расти, тянулось и тянулось вверх, словно боялось уступить первенство в саду. Однако куцые яблони и не думали соревноваться с грушей, жили сами по себе. Но как бы там ни было, однажды осенью жена посмотрела сперва на грушу, потом на Сазончика и заявила мужу властно-требовательно:

– Надо обрезать сучья! Видишь, сколько их там ненужных? Я бы сама залезла, но…

Муж сразу же, зная ее нрав, воскликнул:

– Что ты? Что ты? Я сам, сам!.. Сделаем в лучшем виде, дорогая!..

– Хвалю за сообразительность!

Вскоре мужчина принес лестницу и ножовку, еще раз отметил взглядом те ветви, которые нацелился спилить, и попросил жену, чтобы держала лестницу.

– Да смотри, чтоб не брякнулся! – строго предупредил Сазончик. – А то будет сюрприз! В мои годы только и лазить по деревьям, по правде говоря… – И вдруг спасовал, как-то сильно уж жалостливо посмотрел на жену: – А может, подождем, когда Павлик приедет? Сколько уж тут осталось до выходных? Каких-то два дня… А? День туда, день сюда – что он даст?

Жена, как всегда, когда что-то было не по ней, безнадежно махнув рукой, отвернулась и сделала вид, что собралась пойти прочь, и произнесла хорошо известные мужу за долгую совместную жизнь слова, которые имели глубокий смысл:

– Я так и знала!..

Муж, виновато склонив голову, скрестил на груди руки:

– Лезу, лезу, лезу!..

С оханьем и аханьем он наконец-то очутился на дереве, а супруга тотчас убрала лестницу. Сазончик, хоть и обратил на это внимание, не придал особого значения: убрала так убрала, придет время – приставит… Спохватился он значительно позже, когда обрезал все ветви, на которые, запрокинув голову, тыкала пальцем жена.

– Ну, ставь лестницу, буду слезать.

Довольный тем, что угодил жене, да и потрудился с пользой для общего семейного дела, Сазончик посмотрел вниз, на женщину. К его удивлению, та и не думала выполнять его просьбу.

– А посиди, голубчик, там, – неожиданно для него промолвила супруга. – Посиди, посиди.

– Хватит шутить! Мне же тут, на дереве, неудобно! Ноги дрожат от напряжения. Ты слышишь, Маруся?

– Нет, я не слышу, я глухая!

– Да что это с тобой?!

– А ты вот сам подумай, что со мной… Молчишь, а? Почему набычился, как незнамо кто? Вот что я тебе скажу, дорогой: веточки, конечно, мог обрезать и Павлик, не в них дело. Мне важно было тебя запереть на это дерево. Тебя. Понимаешь? И убрать лестницу. А без нее ты никогда не слезешь с груши. Поэтому сразу ставлю вопрос ребром: как только признаешься, что твой сын растет у соседки, тогда поставлю лестницу обратно. Ну, говори!.. Признавайся!.. Я жду!..

Сазончик никак не ожидал такого поворота дела. Он смерил жену виноватым взглядом – с ног до головы, почесал за ухом, а потом посмотрел на ножовку, покрутил в руках, словно старался найти какой-либо изъян.

– Ну, что молчишь? – напомнила жена. – Где не надо – ты герой, на первом плане, передовик, а тут, гляньте вы на него, язык проглотил. Ай-я-яй! Погляди, погляди мне в глаза, бабник!

Жена распалялась не на шутку, и, зная ее принципиальность и неуступчивость, Сазончик почувствовал, что дело швах: придется на дереве действительно сидеть до посинения. Все же он наконец оторвал взгляд от ножовки, поглядел на жену. Та приняла воинственный вид: стояла руки в боки, широко расставив ноги – сама неприступность.

Куда бы ее, эту ножовку, подевать? Надо, видать, уронить на землю – ручкой книзу, чтобы не повредить. Так и сделал. На что жена резонно заметила:

– Ну, а теперь давай сам вслед за ней! Давай, давай! Сигай! Другого выхода у тебя, разлюбезный мой, нет!..

Конечно, нет. Кто бы спорил? Сазончик посмотрел вниз, жена и не думала уходить: стояла, как вкопанная, в той же позе. Он тяжело вздохнул и горестно подумал: «Вот попался так попался! И зачем я согласился лезть на эту грушу? Не дурак, а? Мог бы допереть, что тут что-то нечисто. Но все мы, мужики, умные задним числом. Если бы не больные ноги, то как-нибудь сполз бы на землю. Прыгнешь – коленки совсем развалятся, тогда будет делов… Артрит проклятый!»

Сазончик видел, как жена спряталась за углом сараюшка, и только теперь заметил, что отсюда, сверху, она совсем маленькая, будто девочка. «Зато гонору – уго!» Он наконец подобрался к толстому и гладкому суку, кое-как сел. В это время вернулась с табуреткой жена, тоже села. Она – вы только гляньте! – прихватила и свою очередную блестящую книжку про любовь. Читает! Как все равно летом на лужайке: пасет выводок цыплят, а заодно почитывает и одним глазом следит за ними… Ну, не издевательство ли это?!

Сазончик попробовал начать разговор:

– Что там пишут?

Жена словно и ждала этого:

– А про таких, как ты, и пишут!..

– А-а, понятненько. Ну-ну. Так что, мне так и сидеть?

– Я же сказала, кажется? Лестница никуда не денется. Стоит вон. Тебя ждет.

– Да не моя работа, не моя! – начал оправдываться, как это делал не раз, только в привычной обстановке, муж.

– Тогда сиди, если не твоя!

– Подай лестницу, слышишь? – взмолился Сазончик. – Не могу больше терпеть тут, на груше. Упаду. Свалюсь. Тебе что, одних похорон мало? – Он имел в виду тещины. – А? Теперь, между прочим, похоронить человека – ого!..

Жена огрызнулась:

– Такого человека, как ты, похороним без особых трат. Доски имеются на чердаке. Мужики за бутылку ямку выкопают и опустят в нее. А плакать я не буду. И не думай!.. Во, забыла: оденем тебя в тот костюм, в котором ты на заводе гайки закручивал в комбайнах. Большего ты недостоин.

«Что же придумать? Чем взять ее?»– кумекал Сазончик, свесив ноги и изредка болтая ими, чтоб не так затекали. А к жене обратился:

– Ты знаешь, в чем семейная идиллия?

– Не заговаривай зубы! Только чистосердечное признание!..

– Это когда жена говорит мужу: иди, дорогой, выпей сто граммов. А муж: сейчас, любимая, только пол домою… – и Сазончик громко захохотал, но жену и это не проняло, хотя в другой раз она бы обязательно рассмеялась, ведь юмор понимала. – А хочешь, и я пол помою? Нет? Неделю мыть буду! Месяц! Все время – хочешь?

– Не заговаривай мне зубы. Ты вообще-то напоминаешь мне ворону из басни Крылова… Может, тебе ломоть сыру вынести?

– Да пошла ты! – Сазончик махнул рукой и отвернулся.

Тем временем по небу плыли маленькие серые тучки, собираясь в одну большую и черную над головой Сазончика, и он не на шутку встревожился: «Сейчас саданет так, что живого места на тебе не останется. А она, видите ли, почитывает себе. Ну и характер!» Сазончик не выдержал, крикнул:

– Мымра-а!..

Жена не отозвалась, только взглянула на него равнодушно, запрокинула голову вверх, а потом сразу же заторопилась – сложив книгу, встала, подхватила табурет – и была такова.

– Пропал! – крикнул вслед Сазончик. – Как есть пропал!..

И тут его внутренний голос сказал: «А ты признайся. Твой или не твой ребенок, а скажи – твой, и все дела. Разве трудно? Скажи – и ты будешь на земле, на своих, хоть и больных, ногах. Что за проблема сказать? Смотришь, и жене легче станет… Угодишь ей… А если откровенно, Сазончик… Если, положа руку на сердце, твоя работа – сынок у соседки по даче? Твоя, твоя!.. Мне не возражай, я же знаю, я все вижу, разлюбезный мой. Не отвертишься. Мне можешь и не признаваться. А жене – скажи. Что тут страшного? Ты же нигде ничего не украл, ты же доброе дело сделал… Осчастливил женщину – это первое, и дал жизнь человеку – это, брат, второе… Тебя расцеловать надо, а ты на дереве сидишь, страдаешь… Кричи, кричи жене: да я это, я!.. Ты же счастливый человек, Сазончик!.. Еще какой счастливый!.. Просто ты про это сам не знаешь…»

Поднялся ветер, расшатал грушу, и Сазончик мертвой хваткой вцепился в её ствол. Потом сыпанул словно из ведра дождь. Мужчина вдруг почувствовал, что больше так не выдержит – вот-вот упадет на землю, брякнется так, что останется от него одно мокрое место. Все же, прислушавшись к внутреннему голосу, Сазончик крикнул в ту сторону, где исчезла жена:

– Моя!.. Моя работа!.. Моя!.. Ты слышишь, Маруся?.. Моя работа!..

И тут он увидел, как сынишка соседки приставил лестницу к груше – и как только дотащил, совсем же мал, – и, задрав вверх голову, предварительно оглядевшись по сторонам, радостно скомандовал:

– Слезайте, дядя!..

Сазончик и сам не помнил, как очутился на земле. Ноги сильно затекли, и он не сразу сделал шаг, второй. Но ему хватило расстояния, чтобы прижать к себе мальца, погладить его мокрую голову.

– Спасибо, сынок… Большой расти…

И только когда он повернулся в сторону своего дома, увидел жену, которая стояла под дождем и отрешенно смотрела на них обоих.

Улица Бабушкина

У него действительно такая фамилия – Бабушкин. Только, в отличие от известного революционера, он был не Иваном Васильевичем, а Петром Михайловичем, среди друзей и близких у него было еще и прозвище – Почтальон. Откуда оно, это прозвище, взялось, спросите? Все очень просто: в свое время, когда Бабушкин жил в деревне, он работал несколько месяцев почтальоном, о чем особенно любит рассказывать каждому встречному. И хотя уже давно городской житель, прозвище сохранилось: Почтальон да Почтальон. И Бабушкин не сердится. «А что? Первая профессия – она с тобой навсегда. Приятно вспомнить: вот жизнь была – газеты и письма разносить! Легче легкого!..»

Теперь Бабушкин уже на пенсии. До этого работал на заводе электриком, и поэтому от нечего делать иной раз просто ходит по двору широким шагом, заложив руки за спину. Словно начальник, придирчиво осматривает близлежащую территорию. Иногда ему предлагают войти в складчину, и тогда мужчины распивают в беседке бутылку-две вина, рассуждают о жизни.

– Бабушкин, я сегодня на твоей улице был, – посмотрел как-то на Петра Михайловича сосед Игнатович. – Там мой кум дом купил. Смотрю, и правда, на прибитой к стене дома вывеске написано: улица имени Бабушкина. Ты что, может, и не знаешь, что твоим именем назвали улицу?

Петр Михайлович лениво отбивается:

– Да слышал, слышал! Как не слышал?.. Радио, кажись, тоже слушаю!..

– И не признается, мужики! – довольный своим розыгрышем, окинул взглядом присутствующих Игнатович. – И чего, думаете, молчит, не признается?

– Понятное дело!..

– Чтоб не проставлять!

– Ценю за находчивость! – подытоживал разговор Игнатович. – Так что будем делать, Бабушкин? А? Почему молчишь, жадина? Магазин, кстати, вон рядом, вон!.. Он ждет тебя!..

Посмеялись, пошутили, на том и закончили. Уже чуть позже Бабушкин решил все же съездить на улицу Бабушкина, и хоть это не близко, за Сожем, где-то в частном секторе, – решился. Здесь, однако, оговоримся: если бы он опять не выпил стакан вина, возможно, его и не потянуло бы на ту улицу. Но – выпил и поверил, что она названа именно в его, Петра Михайловича, честь, а потому зазорно прожить жизнь и не побывать на улице, которой он пожертвовал свою фамилию.

– И не держите меня, и не отговаривайте!

«Улица Бабушкина», – объявил бодрый голос водителя автобуса.

– О, моя, моя улица! – оживился Бабушкин и важно посмотрел на пассажиров, которые на него не обращали никакого, конечно же, внимания, что даже немного возмутило, потому на этот раз он сказал более громко: – Моя улица!.. Бабушкина!.. Петра Михайловича!.. – и молодцевато спрыгнул на землю.

Автобус поехал дальше, а Бабушкин остался на остановке. Стоял и с удивлением смотрел по сторонам с видом начальника высокого ранга, который приехал на важный объект, а его никто не встречает. Непорядок, одним словом. Но не стоять же так все время. Бабушкин взглядом измерил улицу вдоль и поперек, а потом распростер руки, радостно и возвышенно произнес:

– Так вот ты какая, моя родная! Ну, привет, что ли? Вижу, неважные у тебя дела. Чем докажу? А тем, что богато домишек, а не домов – по обеим твоим сторонам – разместилось. А где коттеджи? Особняки? Ну, три-четыре я вижу. И это на моей улице?! Прости, однако! Это не ты, улица, виновата, а городские власти. Они, они, скажу тебе честно, недосмотрели, промахнулись. Могли б дать имя Бабушкина и улице в новом микрорайоне? Могли б! Около Ледового дворца, например. Идут на хоккей ватагой болельщики и читают: о, так это же улица Бабушкина! Легче идти было бы. Я убежден в этом. Для Мазурова, для Чичерина и им подобным нашлись улицы в новом микрорайоне, а мне, получается, – шиш. Хорошо еще, что дорогу отремонтировали, рытвин нет… Места для остановки автобуса неплохо оснащены, сказать нечего… Подожди, так тут, по моей улице, кроме автобусов, ничего больше не ходит? Ну да. А где троллейбусы? Кто скажет? Где, где троллейбусы?

Настроение у Бабушкина совсем испортилось, когда он узнал, что на его улице нет ни одной точки, где можно было бы посидеть с бокалом пива или с другим, более крепким напитком.

– Конец света!..

Бабушкин сел на скамью и пожалел, что ничего с собой не взял. Как же – приехал в гости, и с голыми руками. Нет чтобы угостить малышню, что вон около дороги развлекается. Он бы насыпал им конфет в горсти и сказал: «Это вам от того дяди, дети, именем которого названа улица, на какой вы живете и теперь вот рыщете… или играете, так сказать, в бадминтон и в мячик. Ах, вы не верите? Вам что, паспорт показать? Так смотрите, смотрите!..» Бабушкин даже вообразил, как дети прилипли к карточке в его паспорте, а более взрослые читают: Ба-буш-кин! Что, получили?!..

Тем временем подъехал очередной рейсовый автобус, из него вышел всего один человек, мужчина средних лет, щуплый, в светлой сорочке с длинными рукавами и в черной бейсболке, козырек которой находился над ухом, и направился в сторону Бабушкина. Поскольку человек тот шел неуверенно, Петр Михайлович поднялся, подал команду:

– Стоять!

Человек замер, не понимая, зачем и кому предназначался этот приказ, показывая на себя пальцем и не сводя глаз с Бабушкина, спросил:

– Вы… мне?

– Тебе, тебе!

– В чем, собственно говоря, дело?

– Как ты идешь по моей улице? Какими шагами? – Бабушкин приблизился к растерявшемуся мужчине. – Ты где находишься?

– В чем, собственно говоря, дело? – опять повторил вопрос человек с неуверенной походкой. – Ты кто? Не милиционер, случайно?

Бабушкин поднес, как и мечтал недавно, посматривая на детей, паспорт к лицу незнакомца, приказал:

– Читай! Фамилию, фамилию читай.

– Ба-буш-кин, – послушно прочитал тот, икнул. – А я, может, Дедушкин? Х-хи-хи-хи-и!..

– Ты мне здесь шутки брось, – посоветовал Петр Михайлович. – А теперь иди сюда. – Он подвел его к дому, на стене которого была прикреплена вывеска с названием улицы.

– А теперь читай здесь…

Незнакомец опять икнул, протер глаза рукавом, не сразу прочел:

– Улица имени Бабушкина. – Он выдержал паузу, посмотрел на Бабушкина, на вывеску, улыбнулся. – Нет, здесь что-то не так…

– Все так, дорогой мой: ты стоишь на моей улице.

– Ёшкина мать!..

– А ты как думал, земляк? На улице Бабушкина!..

Незнакомец, автоматически быстро вытерев ладонь правой руки о брюки, подал ее Петру Михайловичу:

– Будем знакомы: Тузиков Павел Егорович. Тысяча девятьсот…

– Не надо, дальше можешь не говорить, – прервал его Бабушкин. – Так что строго тебя предупреждаю: больше в таком виде, как сегодня, чтоб я тебя на своей улице не видел.

– Как пить дать!

– Я дважды не повторяю. У меня, может, есть характер. Есть, есть, конечно же. Если бы я был слабаком, сарделькой, какой черт назвал бы моим именем улицу, а?

– Не говори!.. Кто б назвал?.. Так как, говоришь, тебя зовут? А, прости, прости: Бабушкин. Так я на твоей улице, оказывается, и живу. И не знал! Слово даю – не знал! Живу и живу себе спокойно. А тут, выясняется, есть, существует где-то и человек, на улице которого я осел? Вот он, перед тобой. Далеко ходить не надо. Дай я тебя поцелую!

Бабушкин отвел руки Тузикова с растопыренными пальцами, которые тот наставил на него, подальше от себя:

– Если бы я со всеми целовался, знаешь, что со мной было бы, а?

– Чудеса, однако!.. – не мог успокоиться Тузиков. – Вон мой дом. Пойдем, гостем будешь!

– Посмотреть, как люди живут на моей улице, надо. Чтобы иметь представление. Ну, тогда пошли!

– Жена как раз на второй смене. Она тоже была бы рада.

Вскоре они сидели за столом в передней, Бабушкин листал альбом, а Тузиков показывал пальцем, поясняя снимки. Перед этим он не побоялся оставить гостя одного в доме – а чего бояться, когда это вон кто! – и сбегал в магазин, принес бутылку водки. Поскольку денег у него не было, то их выделил Бабушкин. «Конечно же, именем бедняка улицу не назовут, – добродушно думал Тузиков по дороге в магазин и из магазина. – Вот повезло так повезло! Хоть раз!..»

Когда выпили по рюмке, Тузиков поинтересовался, какая у Бабушкина самая любимая песня. Тот сначала задумался, даже сморщил лоб, а потом ответил, будто отрезал:

– Я без гармошки не пою!

– А если балалайка?

– Так себе… Но не побрезгую, если будет хоть какой аккомпанемент.

– У соседа возьму! – пообещал Тузиков и улизнул из дома.

Пока он где-то бегал, Бабушкин посмотрел в зеркало, что висело на стене рядом со столом, сделал важный, серьезный вид и сам себе сказал: «А что, может, оно так и есть… Не знаю, кто тот Бабушкин, однако же, если брать по большому счету, какая разница – кто он, тот Бабушкин? Может, это улица всех Бабушкиных, которые живут на белом свете? В Москве, в Питере, в том же нашем Гомеле? В Америке, если уж на то пошло, а? Нате вам, Бабушкины, улицу! Нет, Петр Михайлович, ты родился в сорочке. А сосед, Игнатович, так и заявил: «Я, Петр, был на твоей улице». А ты, Игнатович, побудь на своей. Что, отхватил? Где она, твоя улица? В каком болоте? То-то же! И не каркать мне! Где, где вы видели улицу имени Филина? Имени Степана Игнатовича Филина? А моя – вот она, родная! Не беда, что пока не ходят троллейбусы. Пустим!»

– Кого «пустим»? – показался на пороге с балалайкой Тузиков.

– Это я про свою улицу. Пустим, говорю, и троллейбусы.

– Пустим! Обязательно! С оркестром! – тряхнул балалайкой Тузиков. – Гуляй, город!

Бабушкин поправил хозяина дома:

– Гуляй, улица Бабушкина. Прошу не обобщать. Кстати, и песню напишем. Я попрошу самого известного композитора…

– Лученка можно, – предложил Тузиков. – Он для нефтепровода «Дружба» вон какой гимн сочинил. Его, его возьмем за композитора.

– А слова сами сложим, – предложил Бабушкин. – Да, Павел?

– Как пить дать!

– Стукнемся! Пусть все слышат!..

– Кто лучше, чем мы, знает материал? Я здесь живу. Так? Так. Вон на том огороде… под грушей… моя пуповина зарыта, может быть. Или где-то рядом. А ты, Бабушкин, про свою улицу да чтоб не знал, какие слова придумать? Х-хе-хе-хе!..

– Найдем. Это все вторично, брат.

– Подожди, а что – первично? – Тузиков, как часто делал до этого, опять протер рукавом рубахи глаза: они у него почему-то слезились.

– Выпить надо, – признался Бабушкин.

– Так в чем дело?

– Наливай, – промолвил Петр Михайлович и почти прослезился. Еще немножко, и лицо будет мокрым.

– Что, что с тобой, брат Улица? – насторожился Тузиков.

– Потому и плачу, что очень хорошие люди живут на моей улице. От счастья.

– Здесь ты на все сто. Угадал. Лучших людей нет на всем белом свете.

– И это все благодаря моей улице! Она, как магнит, собрала вас в кучу. Ты веришь мне, Павел?

– Как пить дать!

– А еще плачу, что редко сам бываю на своей улице. Занят очень, государственных дел хватает. А хочешь, насовсем перееду сюда? Соседями будем – хочешь? Возьму и перееду? Кто запретит? О-го-го!..

– Дай пять!

Пожали друг другу руки.

– А это, кстати, идея. Голова еще варит.

– По тебе же видно, что не дурак.

– Хоть и прозвище у меня – Почтальон.

– Вот как, а!

– Не обращай внимания. После школы газеты и письма разносил. Меня почтальонская сумка и вывела в люди.

– Верю!

– Одному начальнику принес конверт, а он и давай интересоваться, кто я и что я. И посылает меня учиться на эле… Тьфу ты! На элеватор начальником. А потом и пошло-поехало. И закрутилось!..

– И пошло-поехало – вот как!.. Знай наших, однако!.. А Зинка на второй смене, змея!.. А у нас – праздник!.. Съела, Зинка? Получила?

– Я, Бабушкин, должен жить на улице Бабушкина. И только так. Все, решено: завтра переезжаю. Продаю свои апартаменты и покупаю здесь дом. Есть дом для меня?

– Найдем!.. Хе, проблема!..

Выпили за переезд, запели. Песня не пошла, поэтому некоторое время посидели молча. Бабушкин наконец вздохнул, помахал головой, положил руку на плечо хозяина дома.

– Я б добился, чтобы и твоим именем назвали какую-нибудь улицу в нашем городе. Вон сколько их, многоэтажек, возводят!..

– Добейся, друг! Век не забуду! Можно, я тебя поцелую?

– Потом. Не все сразу.

– Так в чем же дело?

– Не думай, у меня, где надо, свои люди есть. А как ты думал! Ого, люди!.. Однако же твоя фамилия – Тузиков – к улице никак не подходит. Ну, представь себе: висит вывеска, а на ней большими буквами написано: «Улица имени Тузикова». Кто такой? Откуда? Да и захотят ли люди жить на улице, которая носит такое собачье название? Подумай, Тузиков!..

– Хочешь, я фамилию жены возьму? У нее красивая фамилия – Потеруха. Как, а?

– Тогда это будет улица жены. А баб к таким серьезным делам допускать нельзя, а то наломают дров.

– Наломают! Как пить дать!.. Так как же быть, почтенный, а? Зуд какой-то у меня появился, хоть ты что ему!.. Не упустить бы свой шанс.

– Будем думать. Для чего у нас головы? Все, думаем!..

Тузиков сидел с очень печальным лицом. Бабушкин успокаивал его, а потом уснул. Проснулся он утром на диване. Поднялся, осмотрелся. Не сразу вспомнил, где находится, а когда разобрался, что к чему, тихонечко притворил за собой двери и потопал на автобусную остановку, боясь, что проснется Тузиков и бросится вслед за ним…

Он старался не вспоминать вчерашнее. Но как не вспомнишь, когда стоишь на улице Бабушкина – с другой улицы в город никак не въедешь: автобусы ходят только по ней…