– Элла, бегом внутрь! – Аня мягко прокручивает девочку на сто восемьдесят градусов и не сильно хлопает ее по заднице.
– Ага! А ты сейчас зайдешь?
– Ну, зайду, раз приехала. Не ради тебя одной же.
Девочка уносится в двери здания – видимо, спешит поделиться с его обитателями, что пришла Аня.
Стою одуревший.
– Ань, это что сейчас было? Что это вообще? И куда ты меня…
Она смотрит на меня спокойно, потом улыбается и говорит:
– Жека, ты точно с другой планеты. Включи уже голову. Любой догадается, что за здание перед нами. Детдом это, блин. Пойдем.
Идем к центральному входу, больше похожему на запасной выход в затухшей районной больнице.
Меня разрывает любопытство.
– Так ты в этом детдоме росла?
– Невнимательный ты, – отвечает спина Ани. – Я сказала, что росла в интернате. Разница есть. Но это не важно.
Она тянет входную дверь на себя. Дверь скрипит. Пол под нашими ногами скрипит, даже под невесомым шагом Ани.
– Хотел знать, что для меня добро? Сейчас узнаешь.
На входе нас встречает пожилой вахтер с кроссвордом на столе.
– Здравствуйте, Анечка, – улыбается охранник.
– Здравствуйте, Борис Антонович, – отвечает Аня. – Я зайти решила. Неделю вас не навещала. Как вы тут?
Вахтер отмахивается:
– Да как обычно, Анечка. Вашей да Божьей помощью.
Он косится на меня, но Аня перехватывает его взгляд, упреждает вопрос:
– Это мой молодой человек. Женя.
Обмениваемся рукопожатиями.
– Какой-то он тощеватый у вас, Аня, – Борис Антонович разглядывает меня бесцеремонно, но дружелюбно. – Не кормите, поди? А то целому детдому помогаете прокормиться и прожить, а своего молодого человека накормить не можете.
Надеюсь, я скрываю удивление достаточно хорошо.
Помогает прокормиться целому детдому?
– Да вот не в коня корм, – смеется Аня. Я ее такой еще не видел. – Но ничего страшного. Я ему свитер потолще куплю в честь холодов, он у меня как космонавт будет! Пошли, Нил Армстронг.
Последнюю фразу она бросает мне. Тянет меня за руку, еще раз улыбается охраннику, тот добродушно кивает.
После глухой деревянной двери мы проходим в длинный коридор.
Между казенно бледных стен снуют дети: малявки плюс-минус семи лет.
– Старшие на втором этаже живут, – объясняет Аня, – но я там не особо люблю бывать. И потом, там пацаны в переходный возраст начинают входить, сам понимаешь, на меня уже иначе смотрят, чем здесь…
Я понимаю. Дети воспринимают все с глухой невинностью. То, что Аня красивая, для малышек лишь вторичный фактор. А вот ребята постарше относятся к ней по-другому. Мальчишки подлизываются к ней в надежде на что-то, а девчонки подсознательно ненавидят ее за то, что она красивее их.
Стены коридора покрыты детскими рисунками. Бросается в глаза, что рисунки выводили хлоркой, но размыли их до такого состояния, что лучше бы уж была эта живопись. Лампочки у потолка горят все, но каждая в своем световом диапазоне: значит, меняли их от случая к случаю. Пол чистый, подошвы к нему не прилипают, однако вид у него, будто здесь был штаб октябрьской революции.
В коридоре находится примерно дюжина детей. Кто-то болтает с кем-то, кто-то играется с конструктором. Аня идет вперед.
И тут из двери посреди коридора выходит карапуз лет пяти. Хочет пойти по своим делам, но цепляется периферийным зрением за нас. Тычет пальцем в Аню.
– Ребята, Аня пришла! – вопит он. – Анечка пришла!
Дети, бывшие в этот момент в коридоре, бросили свои дела и разговоры, и обернулись на возглас. Затем на нас.
На лицах детей вспыхивает счастье. Они несутся к Ане, обвивают ее ноги, цепляются своими пальчиками за ее руки, вопят что-то, еще требуют, прижимаются к ее бедрам. Из палат набегает еще десяток малышей.
Аня здоровается со всеми ними по именам, с каждым из них. Потом садится прямо на пол и позволяет малышне обвить себя.
Отхожу к стене, облокачиваюсь на нее. Наблюдаю.
Детдомовцы облепляют Аню, как родную мамку. Говорят наперебой:
– Аня, мы тебя так ждали!
– Ань, ты неделю назад к нам заходила! А недавно же жила у нас.
– Анечка, а ты привезла свои крутые пирожки?
Кто-то из этой мелюзги роняет Аню на спину. Она смеется, позволяя умять себе куче детей.
– Нет, Ромка, не привезла. Но я вам в следующий раз шоколадок накуплю. Обещаю!
Дети ползают по ней, как муравьи. Аня смеется, уделяет внимание каждому из них.
Я вижу, что в этот момент она счастлива.
– Ребята, дайте я сяду! – скулит Аня из-под кучи маленьких живых тел. – Не набрасывайтесь, я же не железная.
Но дети не дают ей сесть: они навалились на нее, и, как мне кажется, пытаются удушить своей общей массой. Одна из девочек переползает через Аню, и случайно бьет ее коленом в живот. Аня не реагирует на это никак – она увлечена другими детьми. Она увлечена ими всеми и каждым поровну.
– Мишка, откуда синяк? – Аня аккуратно щупает лицо рыжего пацана. – Ты можешь хотя бы неделю не драться?
Она берет карапуза с фингалом под глазом на руки, аккуратно трет его поврежденный глаз. При этом, кажется, ребенок сейчас от счастья умрет.
Дети прижимаются к Ане, говорят что-то наперебой: каждый из них пытается отвоевать ее внимание. Каждый из мелюзги пытается хочет втереться в ее теплую ауру, отщипнуть от ее сияния.
– Анька, а ты про Егора знаешь? Его…
Какая-то мелюзга в сарафане обнимает Аню за шею, будто душит.
– А Денис еще в больнице, – пищит какой-то малыш лет четырех. – Мы думали, ты его спасешь, как спасла Сережку тогда.
Детское внимание моментально переключается на сказанное:
– Анечка, врачи говорят, денег нужно… Мы с ребятами пытались посчитать. Но нас так считать еще не учили. Там сумма такая. Марина Дмитриевна пыталась нам эту цифру объяснить.
Встревает уже знакомая Элла, которая врезалась в Аню перед входом в детдом:
– Дурак ты, Ваня. Девяносто тысяч еще нужно. Мы Марину Дмитриевну спросили, она сказала: девяносто тысяч. Это как девять тысяч, но в десять раз больше. Я сразу сказала, что Аню дождаться нужно. Аня придет и поможет. Как Сереже помогла тогда.
У детей, кажется, сбой от таких математических сложностей.
Аня смущается:
– Нет, ребятки, это врачи ему помогли. А я просто деньги нашла.
Какой-то толстый паренек, явно стесняющийся всех, спрашивает:
– А ты останешься у нас ночевать, как в прошлый раз?
– Сегодня вряд ли, Саша, я не планировала, – отвечает Аня, утопая в детских руках.
Выскакивает какой-то субтильный, даже для своего возраста, малыш, говорит:
– Ага, тебе лишь бы с Аней ночевать! А то вдруг опять описаешься, а убрать некому!
Дети смеются.
И тут Аня сбрасывает с себя воспитанников, и, все так же сидя, тянется к сказавшему это, берет его под мышки и ставит перед собой. Говорит спокойно, все так же сидя по-турецки:
– Илья, нельзя издеваться над человеком из-за того, что он ссытся по ночам.
Детский галдеж замолкает, а сказавший это ребенок моментально теряется.
– Ань, я…
Аня подносит к его подбородку свой кулак с зажатым внутри большим пальцем. Затем выстреливает этим большим пальцем ему по челюсти. Несильно, насколько, наверное, вообще можно несильно ударить ребенка. Тот кривится, но не убегает и не хнычет: настолько силен авторитет Ани в этих стенах.
– Нельзя смеяться над человеком из-за его слабостей, – спокойно говорит она. – Ты меня понял?
Провинившийся ребенок втягивает сопли поглубже, потом говорит:
– Да. Извини.
– Извинила, – Аня притягивает провинившегося малыша к себе, и целует его в лоб. Так он и остается стоять: с горящей от щелчка челюстью и горящим от поцелуя лбом.
А я стою, с расплывшимися мозгами, будто в челюсть угостили меня.
Раздается голос от конца коридора:
– Ребятки, кушать идите!
– Нет! – взрывается многоголосый несинхронный хор детей.
И наперебой:
– Тут же Аня.
– Да потом пойдем.
– Поесть успеем.
– Там каша опять, – выделяется голос какого-то ребенка. – Не хочу я это кашу. Вот привезла бы Аня пирожки свои. Или пиццу, как в последний раз. Мы два дня ее ели, съесть не могли. Так вкусно было. Я ничего вкуснее не ела.
Дети ропщут, а Аня невинно смотрит на меня, прося поддержки.
Беру инициативу в свои руки:
– Так, ребятишки! Аня здесь ненадолго, так что чем быстрее поедите, тем больше пообщаетесь с ней. Бегом в столовую. Или хотите, чтобы у вас ночью животы ныли от голода? Поесть все равно придется. Так что бегом! Аня ждет вас!
Дети неохотно бредут в столовую, бормоча свое несогласие и подначивая друг друга. Последний из детей пытается качать права, но я подгоняю его несильным подзатыльником.
– Спасибо, – Аня встает с пола, отряхивает джинсы.
– Всегда пожалуйста.
Из ближайшего кабинета выходит немолодая, но аккуратная женщина. Мажет взглядом по мне, и расплывается в улыбке при виде Ани.
– Анечка, здравствуйте.
– Здравствуйте, Марина Дмитриевна! – Аня снова улыбается. Указывает на меня: – Это мой молодой человек, Женя.
– Здравствуйте, Женя, – кивает Марина Дмитриевна.
Киваю в ответ.
Марина Дмитриевна осматривает пустой коридор:
– Ты детей на ужин спровадила?
– Не, – Аня отмахивается. – Это Женька постарался.
Марина смотрит на меня. Киваю снова.
Я уже отмечал, что есть у меня привычка кивать вместо словесных комментариев, отчего, кажется, я произвожу не самое располагающее впечатление. От чести сказать, я и до жизни в лесах был не особо разговорчивым, а уж теперь эта черта характера гипертрофировалась.
Немного странно осознавать себя, стоя в захолостелом коридоре детского дома. Но это не более необычно, чем творящееся со мной и Аней.
Образуется неловкая пауза. Аня, тоже чувствуя это, сжимает мою руку.
– Жень, здесь побудь, ладно? Мне с Мариной Дмитриевной поговорить нужно.
– Угу.
– Анечка, пройдете в мой кабинет, – Марина Дмитриевна берет мою Аню под локоть, ведет в пещеру, откуда выбралась. – Так сказать много нужно. Вы уже неделю не были у нас. Дети соскучились…
Они прикрываются дверью в кабинете.
Я сажусь на мягкую лавку в коридоре. Включаю музыку в наушниках. Осматриваюсь в очередной раз.
Будь я детдомовцем, я бы рехнулся. Выцветшие стены, продавленный линолеум на полу, посеревшая от годов побелка. Но Аня выросла именно в таких условиях, так что роптать я не имею права.
– Привет.
Ко мне подкрался мальчик лет шести. Курносый, волосы соломой. На его лице нет улыбки, а весь его вид говорит, что ему нужно с кем-то поболтать.
– Приветик.
– Ты чего тут делаешь? – спрашивает ребенок.
– Жду вот. Я с Аней пришел. Знаешь ее?
– Анечку знаю, – услышав это имя, беспризорник улыбается. – Она хорошая.
Нужно иметь момент.
– Слушай, а чем она хорошая? Ну, Аня.
Воспитанник теряется на пару секунд, потом начинает скороговоркой:
– Аня? Да она лучшая. Из дома еду нам приносит. Вкусную. Сидит с нами, сказки рассказывает. Ну, чтобы мы уснули. Она специально для нас придумала сказку. Я не помню названия. Там, короче, был такой Урфин Джюс и какой-то дровосек. Она нам ее перед сном рассказывала раз десять, когда здесь ночевать оставалась. Прикольно!
Прикольно.
Сказке про Урфин Джюса полвека, но Аня выдала несмышлёнышам эту историю как свою. Молодец.
Смотрю на мальца. Очень симпатичный для своих скромных четырех-пяти лет. И еще лет через пятнадцать девчонки будут вешаться на него.
Беру его под руки и усаживаю на лавку рядом с собой.
– Как зовут?
– Егор.
Красивое имя.
Задаю стандартный вопрос:
– Как жизнь, Егор?
Тот мнется, трет сухие глаза, говорит:
– Да плохо.
– Чего так? Почему?
Кроха этот, Егор, не успевает удержать сопли, но быстро стирает их кулаком.
– Обещаешь не смеяться? – спрашивает он.
Едва ли я похож на человека, который может начать смеяться из-за ерунды. Тем более, над ребенком.
– Не знаю, почему я должен смеяться. Но обещаю, не буду.
– Меня усыновить хотели, – говорит он. – Пришла пара. Выбирала из нас, из малышей. Выбрали меня. Меня, прикинь, одели нормально. Волосы напомадили.
Как куколка в детском домике на чаепитии.
Егор продолжает:
– У нас тут, знаешь, чем младше, тем больше шансов. Ну шансов, что тебя заберут. И вот, приходят мужчина и женщина. Мужчина такой солидный… Правильно я говорю? Слово тяжело говорить.
– Правильно. И что дальше?
– Ну, они месяц хотели меня забрать. В семью. Разговаривали со мной. Говорили, у них дом есть. Прикинь, дом! Я слышал от нянечки, что документы на меня оформляют.
Я слушаю. Боюсь вспугнуть невинную детскую исповедь.
– А позавчера они пришли забирать меня. Но мужчина уперся.
– Уперся? Это как?
Егор машет руками, отчего чем-то схож с растерявшимся сигналистом на железной дороге, который утерял свои сигнальные инструменты и пытается остановить едущий состав уже как-нибудь:
– Ты взрослый, должен такие слова знать! Ну, не захотели меня брать. Они там ссорились долго. Ну, мама и папа. И с Мариной Дмитриевной ругались. Но в итоге меня не взяли. Марина кричала, что документы уже сделаны, а эти говорят, что не обязаны меня брать. Мужчина этот говорил.
Молчу. Иногда молчание – лучший способ поддержать диалог.
Егор продолжает:
– Женщина и мужчина этот ссорились. Я разговор слышал, но слов не понимал многих. Но, вроде, мужчина был против меня, а женщина, наоборот, хотела меня взять.
– И что?
– Да ничего, – отвечает Егор по-взрослому как-то. – Отказались от меня. Не знаю, почему. Теперь здесь дальше зависать, пока не отпустят. А когда отпустят, лучше бы не уходить.
Стараюсь представить, какой это шок для ребенка. Его хотели забрать в семью, в полноценную и безмятежную жизнь. Но что-то изменилось, и он снова никому не нужен. Вырвать бутерброд изо рта голодного и то не столь жестоко, как поступили с этим пареньком.
Ему дали надежду, а затем лишили ее.
Беру малыша на колени, прижимаю к себе.
– Да, брат, не повезло тебе.
А я добровольно ушел из семьи. Чтобы не умирали люди вокруг меня.
Кому тяжелее: мне, или этому дитю?
– А я думаю, – продолжает карапуз, – что меня Аня усыновит.
Приплыли.
– Ты же ее бойфренд? – серьезно спрашивает Егор.
– Может, я каких-то слов не знаю, а вот тебе рановато такие знать.
И вообще, их тут человек двадцать, которые хотели бы, чтобы Аня их усыновила-удочерила.
– Давай так договоримся. Если ты сейчас пойдешь в столовую со всеми, и поешь, то мы с Аней вернемся, и привезем тебе вкусняшку. Договор?
– А вы точно вернетесь? – озабоченно спрашивает Егор. – Ты, вот, хороший. Я бы хотел, чтобы ты вернулся. Ты очень теплый.
Он прижимается ко мне, этот малец, которому пообещали сытую домашнюю жизнь, и безжалостно предали в последний момент. И сейчас я впервые в жизни задумываюсь о том, какого иметь своего мальчугана. Например, рожденного Аней. Вот он растет на твоих глазах. Каждый день он вытягивается, расширяется, и ты это видишь. И ты в этом участвуешь. И ведь, наверное, дело не только в том, что это твоя плоть, но еще и в том, что ребенок твой от любимой женщины.
– Пойдем, прогуляемся.
Сидящего у меня на коленях, я подхватываю его на руки.
– Куда? – испуганно спрашивает он.
– Что, боишься?
– Пф! – вальяжно фыркает он. – Да вообще не боюсь.
Боится.
Я тащусь с ним по опустевшему и заглохшему коридору, быстро прохожу мимо столовой, где дети стучат ложками о миски с ненавистной кашей. Выходим к двери. Охранника, Бориса Антоновича, на месте нет. Уж не знаю, где он: пошел отлить или покурить.
Выходим в ночь: я в куртке, а Егор в одной футболке и спортивных штанах, болтающийся у меня на руках.
– А мы куда? – недоверчиво спрашивает он. – Нам нельзя так поздно выходить.
– Ага! Боишься все-таки!
Карапуз мнется на моей груди, потом прижимается ко мне. Говорит совсем спокойно:
– С тобой – не боюсь.
– Вот и не бойся.
Мы доходим до супермаркета, отмеченного мной, когда выходили из автобуса и плелись сюда. Заходим. Я беру тележку.
– Короче, набирай себе сладостей, сколько влезет.
– Вообще любых? – недоверчиво спрашивает Егор. – Прям любых?
– Любых. Сколько влезет. Только чтобы всем хватило, понял? Всем ребятам.
Следующие двадцать минут по супермаркету проносится ураган, сметая в тележку печенья, шоколадки, мармелад и местную выпечку. Кажется, он заграбастывает в тележку те упаковки, что поярче. Маркетинг – двигатель торговли.
К кассе проталкиваемся быстро.
– Две тысячи шестьсот пять рублей, – приговаривает мой лицевой счет кассирша.
– Карта.
Засовываю новенькую карточку в терминал, ввожу пароль. Контакт.
– Пакет нужен? – спохватывается кассирша.
– Да.
Она пробивает пакет, и смотрит, как мы с тележкой выходим из магазина.
– Давай свистнем тележку.
Егор смотрит на меня недоумевающе.
– Ну, украдем ее. Чем тащить все, что ты накупил, докатим на тележке. Сечешь?
Ребенок хмурится, потом говорит:
– Женя, но так нельзя.
– Ага. Нельзя. А мы сделаем!
Ребенок смотрит на меня, как на психа, но смотрит очарованный.
– Ты чем-то на Аню похож, – наконец ставит он диагноз. – Она тоже однажды сперла из этого магазина тележку, привезла ее в детдом, и катала нас по коридору. Марина Дмитриевна потом ругала ее.
Каких же усилий мне стоило не заржать в этот момент.
И я чувствую в эти прекрасные невозвратные секунды, что мои легкие стучат в полную силу, разбивая коросту пофигизма в этой жизни.
Украсть дешевую тележку из бюджетного супермаркета… Два года назад я просто не подумал бы о таком. А сейчас, глядя на этого малыша, я хочу сделать это. Чтобы он запомнил это микроприключение на всю жизнь.
Именно, именно: захват обычной тележки в супермаркете запомнится ему навсегда.
Мне хочется делать что-то неправильное. Мне хочется нарушить принципы, аксиомы и догмы. Впервые за двадцать лет мне не хочется быть социально стерильной личностью.
Мы доходим до детдома с тележкой, вваливаемся в проходную.
– А это что такое? – удивляется Борис Антонович.
– Детям купил.
Охранник немо проводит нас взглядом до двери. Мы возвращаемся в коридор детдома.
Подсаживаюсь к Егору:
– Так, чтобы раздал всем поровну, понял?
Мальчишка трясет головой: понял, мол.
На ближайшие несколько дней он будет королем на этом этаже. Или же Марина Дмитриевна отберет у него все и будет выдавать всем поровну во время приема пищи.
Можно ли сказать, что мой поступок был добром? Ведь я делал его бескорыстно, импульсивно. В моем-то положении, когда нужно экономить каждую копейку.
У меня нет ответа.
Я отпускаю мальца с тележкой, полной сладостей.
Возвращаюсь на лавку, где сидел. Дверь в кабинет Марины Дмитриевны уже приоткрыта, будто они с Аней закончили диалог, направились к выходу, но вспомнили еще о чем-то, и вернулись, уже забыв запереться повторно. Я слышу разговор Марины и Ани. Подхожу ближе, чтобы вслушаться.
– Анечка, спасибо вам, – это, очевидно, голос воспитательницы. – За Сережу еще раз спасибо. Операция тяжелая была, но, если бы не вы, его бы оперировали в муниципальной клинике. И тогда результат был бы… Я не знаю даже. В общем, все обошлось. Врачи говорят, еще пару недель после операции продержат его у себя, а потом вернут к нам.
– Классно, – это, очевидно, голос Ани. – А Денис что?
Пауза. Потом ответ:
– Денис лежит. Они ждут, когда мы еще девяносто тысяч на операцию переведем. Я вообще не понимаю, откуда эти деньги взять. Вот вы, Аня, двести тысяч дали, а еще нужно девяносто.
Двести тысяч? Ого! И еще девяносто.
Только идиот не спросит себя, откуда у коридорного работника ФСИН такие деньги.
Марина Дмитриевна продолжает:
– Чертов рак мозга. За столько лет не можем найти абсолютное лекарство от этого ужаса. Да что я вам объясняю! Эта болезнь жрет его каждый день. И пока мы не можем помочь ему, он умирает. Каждый день. Все сильнее и быстрее Дениса пожирает этот кошмар.
– Я помогу, – слышится голос Ани. – Девяносто тысяч, вы сказали? Я найду. Я не дам ему умереть. Обещаю, Марина Дмитриевна. Я отвоюю этого мальчика у смерти. Чего бы мне это ни стоило. Я клянусь вам, он не умрет. Гену я не успела вытащить, не успела проплатить его лечение, но Дениса я спасу.
Стою, прилипший к стене.
– Подумаешь, – продолжает невидимая Аня. – Найдем! Найду! И вылечим. Пока опухоль операбельна, есть шанс. Все будет хорошо!
Из кабинета слышится типично женское хныканье: рваное и скользкое. Я боюсь заглянуть в кабинет, но буквально представляю, как Аня обнимает Марину Дмитриевну, трясущуюся в слезах.
Слышатся шаги на выход. И голос затем:
– Анечка, только на вас уповаем.
Шаги глохнут, затем голос в кабинете:
– Я сделаю все, чтобы спасти парня. Обещаю.
Малыш с раком мозга. Не повезло.
Аня появляется в коридоре.
– А ты куда уходил? – спрашивает она. – А то я вышла из кабинета, тебя нет. Думала, в туалет пошел.
Но отвечать мне и не пришлось: Аня, уже на другой волне. Я думал, что сейчас она потащит меня на выход, но она садится на лавку и складывает руки на коленях. В такой кроткой позе и с короткой стрижкой ее можно представить студенткой-первокурсницей Йельского или Гарвардского университета.
– Дождусь ребятишек с ужина, – говорит она. – Попрощаться.
Прислоняюсь к уже знакомой стене. Аня – мой ангел-спаситель. Не хранитель, нет. Именно спаситель. И если она решила сидеть на этой лавочке, я не буду возражать, зачем она это делает, я просто буду рядом с ней.
– Хочу дождаться, когда они выйдут из столовой, – будто читает мои мысли Аня, – и попрощаться с ними. Пообещать им кое-что.
Жму плечами.
Дети вываливаются из столовой присмиревшие: то ли каша им своим вкусом вкус к жизни отбила, то ли просто приятная тяжесть после плотного ужина их успокоила. Они хотят разойтись по своим делам, но тут их окрикивает Аня.
– Ребятки, попрощаетесь со мной?
Взрыв детских голосов: они бегут к ней, обкручивают ее своими тельцами, трутся об нее.
Дистрофик лет шести говорит:
– Анька, а почему ты в этот раз не привезла нам вкусняшку?
Девочка с запущенной челкой требует:
– Анька, ты приезжай к нам! Ты же уезжаешь? Вот и приезжай!
«Анька». Я даже в мыслях не позволяю себе называть ее так. Даже в мыслях. А эти ребятишки считают подобное обращение к ней чем-то естественным.
Ручонки ребятишек тянутся к Анне. Я говорю про тех малышей, кто не смог, или не успел облепить ее. И вот они тянутся к ней, руки, неистово, как к какому-то божеству.
А если подумать, Аня и есть для них божество. Она дает им любовь, которую они не получили от родителей. Она готовит для них вкусную еду, которую они не попробуют на казенные деньги в детдоме. Она готова подтирать задницы за обосравшимися. Я не удивлюсь, если она переспит с детдомовскими пацанами, лишь бы они стали мужчинами. Я отчетливо понимаю, что Аня готова на все, что для нее нет никаких тормозов. Меня это пугает и интригует одновременно.
– Ребят, в этот раз не получилось вкусное привезти, – говорит Аня всем, и одновременно отвечает на вопрос тощего ребенка. – Но подождите! Я искуплю! Обещаю!
Ребята, бубнящие, примолкают.
– Давайте в следующие выходные устроим шашлыки! С мангалами. Как год назад, помните?
Детдомовцы одобрительно гудят в том смысле, что да, шашлыки, да, да, Аня, шашлыки!
– Все, ребятки? Договор?
– ДА!!!
– А сейчас отпустите меня домой?
– ДА!!!
Она обнимается со всеми детьми, целует некоторых в щеки, треплет им волосы
– Все, ребятки! Пока!
– Удачи, Аня! Приходи еще! Ждем тебя! С шашлыками! – детское разноголосие.
– Пойдем, – Аня берет меня за руку, ведет на выход.
Она серьезна, больше не улыбается, подобная актрисе на сцене, которая отбарабанила драматичную роль и только-только зашла за кулисы.
Мы прощаемся с охранником, выходим в ночь. Идем уже знакомыми дворами.
– Блин, мне нужно девяносто тысяч, – говорит Аня, пока мы идем дворами к автобусной остановке. – Иначе его не будут оперировать. Иначе Денис умрет.
– Ты про малыша с раком мозга?
– Да! В пять лет рак мозга! За что ему это?!
Довольно философский вопрос.
В автобус на остановке запрыгиваем в последний момент. Так получилось, что я сел возле окна. Наблюдаю этот город. Мелкий дождь беспокоит лужи, и люди бегут, пригнувшись. В небе нарождается ленивый глаз луны.
– Транчо или шилпидок? – спрашивает сидящая рядом Аня.
Странные слова.
Видимо, она сказала названия островов или городов, где она хотела бы пришвартоваться на хаусботе. Однако с таким же успехом это могут быть названия других планет, на которые человек ступит через пару тысяч лет.
Она ловит мой недоумевающий взгляд, поясняет:
– Это блюда такие. Транчо – это стейк с рыбой. Но я бы приготовила шилпилдок, он вкуснее. Это жареная баранина. И вообще, ты же мажор. Твой богатый папа не водил тебя по ресторанам?
Водил.
– Лучше второе.
Вообще, шилпидок и звучит, как название какого-нибудь корабля.
Аня проходит к водителю, что-то шепчет ему. Водитель кивает, останавливает автобус. Аня машет мне – пошли.
Мы выходим.
Она подходит к палатке, которая торгует шаурмой. Говорит о чем-то с продавцом азиатской наружности. Тот улыбается ей, отвечает-кивает (причем любой его ответ сдобрен кивком головы), и исчезает внутри палатки. Спустя минуту торговец возвращается. В руках у него пакет.
– Вот, Аня, держите. Баранина. Самая свежая. Сочная, как вы просили.
Аня благодарит его, забирая пакет, однако товаро-денежного обмена не происходит.
– Учись, – говорит Аня, и тянет меня в полюсном направлении своей квартиры.
– Знаешь, ужин из баранины у девушки дома навевает романтику. Но, видя, где ты ее купила, мне совсем не хочется просидеть половину этого вечера на унитазе. Это будет вообще не романтично. Более того, ужин, будет безнадежно испорчен, я опозорюсь, или мы оба опозоримся друг перед другом. Так что предлагаю купить мясо в ближайшем супермаркете.
Она легко мотает головой:
– Расслабься. Баранина будет нормальная. Сухроб честный парень.
Сугроб, сказала она? Это кличка?
– Ближайший супермаркет за углом слева от нас. Мы его видели, когда шли на автобус из моей квартиры. Сухроб закупает баранину именно там. Так что, считай, мы и купили ее в маркете. Только у него мясо разморожено, а если купить в супермаркете, оно будет оттаивать до завтра.
А, Сухроб – это имя.
– И не переживай, – Аня подмигивает мне, – большую часть этого вечера ты будешь не сидеть, а лежать, обещаю.
Заманчиво.
Доходим до ее дома, поднимаемся по ступенькам, входим.
– Мясо на стол брось, – просит она, сама проходя в уборную.
Я слушаюсь: прохожу на скудную кухню, шлепаю мясо на стол.
За стеной журчит вода: Аня умывается, кажется.
– Нужно мясо промыть, – говорит Аня с порога кухни.
Она берет пошинкованную баранину со стола, вытаскивает из пакета, и сует под струю воды. Затем наливает в кастрюлю воду из-под все того же крана, кидает барашка туда же, ставит на огонь.
– Картошку умеешь чистить?
– Конечно! Я же в армии служил!
Она достает картофелины из-под стола, за которым я укрепился:
– Чисти.
Беру нож, валяющийся на столе одиноко, счищаю слои кожуры. Я сегодня послушный мальчик.
– Мясу примерно полтора часа вариться, – говорит Аня, роясь в кухонных шкафах. – А еще лапшу делать, овощи резать. Кстати, овощи будешь резать ты. Но вкусно будет, обещаю.
Для меня вкусными будут даже гренки, если она закинет их в духовку своими руками. Но мне хватает ума не говорить этого.
– Что это было, Аня?
Она вылезает из очередного шкафа:
– Не помню, куда муку засунула. Ты про что?
– Про вот эту поездку в детдом. Это что было?
Она, наконец, достает пакет муки, предварительно утонув в очередном шкафу.
– А ты не понял?
– Я от тебя объяснений жду. Ты же хотела мне объяснить что-то.
Она достает тесто, вскрывает пакет с мукой, и начинает странное таинство приготовления, которое, пожалуй, доступно лишь профессиональным поварам и женщинам.
– Ты спрашивал меня, что для меня добро, – говорит она, раскатывая тесто и щедро посыпая его мукой. – Я дала тебе ответ. Эти дети. Несчастные. Брошенные. Я дарю им радость, приходя к ним, играясь с ними, покупая им сладости. Я показываю им, что мир, где их предали на старте жизни, не настолько ужасен.
Она просыпает пшеничную муку в яичную смесь, и месит все это с кругом теста.
– Вообще, тесту нужно настояться минут двадцать хотя бы, – говорит она. – Но и так получится вкусно.
Ей виднее.
– Я не говорю им это, потому что они не поймут, но пытаюсь выдать своими действиями. Донести до них простую мысль. Воспринимай мир, как тебе нравится. Живи по его законам, если придется. Но всегда можно оставаться человеком.
– Ну и что?
– Вот и ответ, мой хороший. Я не даю им вырасти монстрами.
– Монстрами? Поясни.
– Я в интернате это видела. Очень много. Девочка сбежала из интерната, встала на панель. Ей шестнадцать было. Имя даже помню. Даша. Двое парней подломили дом. Ограбили, понял? Их нашли. Их посадили. Кем они вырастут, выйдя с «малолетки»? Была какая-то разборка в сортире, пацана приложили случайно об унитаз. Остался дураком до конца жизни. Еще был парень, он девчонку, мою ровесницу, на тот момент, чуть не изнасиловал. Успели оттащить.
Чищу картошку.
Кажется, я понимаю, что она пытается мне сказать. Но я не смею перебивать ее, даю выговориться. Но мысль пока что ускользает от меня, размывается как мрачный ночной сон.
– Ты спросил, что для меня добро. Отвечаю тебе: для меня добро – это не дать вырасти им такими вот чудовищами. Способными убить, разворотить. От них, крошечных, отказались. И, знаешь же, ребенок все впитывает, как губка. И я не хочу, чтобы они впитали в себя отвержение к этому миру. Ведь едва они поймут, что мир отверг их, и они отвергнут его. И будут относиться к нему потребительски. Грабить. Убивать. А уж я, как работник тюремной системы, знаю, как это происходит.
Чудовища, значит?
Если вдуматься, так и есть.
Когда родитель оставляет своего нежеланного ребенка на помойке, на голодную смерть в мусорном баке, то что это породит в ребенке? Агрессию? Возможно. Потребительское отношение к миру, если он выживет и узнает, что его фактически подняли с земли? Да. Кем же он вырастет, осознав себя в этом мире?
Аня права.
Для этих малышек с синяками под глазами, тощих, не пробовавших ничего вкуснее того, что она им приносит, она является олицетворением чего-то светлого, лучшего, чем она сама и весь этот мир. Она словно кричит им: «Этот мир состоит из людей более лучших, чем ваши родители, бросившее вас, не смейте окрысиваться на этот мир».
Для них она как сигнал в темноте. Находит деньги для операций, спит с ними в обнимку, кормит. Она дает им все, чего не было у нее, девчонки, которая сбегала из интерната, и которую за это били воспитательницы, более сильные и знающие, что маленькая девочка не способна дать им сдачи.
Может быть, благодаря ей, один из них не вырастет беспринципным монстром. Значит, она уже не зря отдает свое время и деньги в этот детдом.
– Я услышал тебя, Аня.
Она отрывается от замешивания теста, говорит спокойно:
– Верю. Спасибо.
Конечно, она верит. Из-за ее дара я в любом случае не могу незаметно соврать.
Она командует мне резать начищенную картошку кубиками, потом резать лук, помидоры и перец. Я режу. Я готов порезать все мировые запасы перца и лука, лишь бы сидеть вот так, болтать с ней, или просто слушать ее, лишь бы это мгновение длилось вечно, либо же просто очень долго.