«Не читайте это в одиночестве —

эти строчки имеют привычку

приходить по ночам

и просить закурить.»

Швы

Разговор на крыльце

 

Мы сидим, прикуривая тишину,
Друг мой щёлкает зажигалкой —
Три раза, как в детстве,
Когда боялся темноты.

Дым не кольцами, а плевками
Летит в ноябрьскую сырость.
Он говорит: «Жизнь – дерьмо»,
А я молчу, потому что моё
Уже засохло под ногтями.

Внизу мигает «Пятёрочка» —
Жёлтый глаз больного города.
Я знаю: завтра он снова
Будет торговать нам дешёвое вино
И надежду втридорога.

Друг спрашивает:
«Как выжить?»
Я разминаю окурки в пепельнице,
Пока не остаётся
Ничего,
Кроме серой пыли
И ощущения,
Что мы уже мертвы,
Просто ещё не легли.
 

«Одиночка»

 

Ночь. Дождь. Я зажигаю сигарету,
Но ветер вырывает огонь из губ.
Город растворяется в мокром стекле,
А я остаюсь – лишний кадр
В этом грязном кино.

Тротуар блестит, как ножик
Из кармана детства.
Я не спешу —
Мне некуда,
Только вперёд,
Где фонари
Тонут в лужах,
Как таблетки
В стакане дешёвого пива.

Дождь стучит по капюшону,
Как сосед по батарее —
Надоел, но терпим.
Я затягиваюсь глубже,
Пока лёгкие не забьёт
Этот холодный дым.

Кто-то крикнул из окна:
«Иди домой!»
А у меня нет дома —
Есть дверь,
Ключ
И пятно на потолке,
Напоминающее тебя.

Я бросаю окурок —
Он шипит,
Как ложь,
Которую я не сказал.
А дождь идёт.
А город спит.
А я…
Я просто мокну.

 

«Холодильник»

 

Он гудит в темноте,
Как охранник на пустом складе.
Внутри – одна банка пива,
Да плесень, что лезет по стенкам,
Как старые долги.

Я знаю:
Допивать нечего,
Но всё равно открываю дверцу —
Может, за кетчупом
Спряталось хоть одно
Неразбитое обещание.

Нет.
Только конденсат
Стекает по пальцам,
Напоминая,
Что холод —
Единственное,
Что обнимает меня без просьбы.
 

«Разговор на кухне»

 

Бутылка виски – «Белая лошадь»,
Хотя нам давно не до скачек.
Сосед стучит по батарее —
То ли «тише», то ли «налейте».

Мы ковыряем ножом засохший суп
На пластиковой тарелке.
Ты говоришь: «Жизнь – дерьмо»,
А я смеюсь, потому что в холодильнике
Давно не было еды,
Не то что правды.

Виски жжёт, как твои шутки
Про бывшую, работу, войну.
Я мотаю головой,
Но не от смеха —
Просто пытаюсь стряхнуть
Твой взгляд,
Что цепляется
За мои провалы,
Как пьяный за перила.

На стене – часы,
Остановившиеся в том году,
Когда мы ещё верили,
Что что-то изменится.
Теперь их стрелки
Показывают только
Урочное время
Для пустых разговоров.

Ты спрашиваешь:
«Как вылезти?»
Я нахожу на дне бутылки
Осколок зеркала —
Может, это ответ,
Может, просто мусор.
Зачем смотреть?
 

«Черновик»

 

Оно висит в телефоне,
как пуля в затворе —
не выстрел,
не ложная тревога,
просто тяжесть,
что мешает дышать.
Я переписывал его трижды:

«Прости»

«Ненавижу»

«Давай как раньше»

Но все варианты
звучат фальшиво,
как монета
на асфальте
после дождя.
Иногда ночью
открываю его
и смотрю,
как курсор мигает,
подмигивая,
будто знает,
что я всё равно не решусь.

А утром —
стираю ещё раз,
оставляя
только шаблон:
«Привет.
Как дела?
…
…
Ладно, неважно».
 

"Иркутские пустоты"

 
Одиночество здесь —
это когда трамвай №4
проезжает мимо в 3:17,
а ты даже не поднимаешь головы,
потому что уже не ждёшь.

Её следы —
на сиденье «Ангары» (место у окна),
в чеке из «Сибэкспоцентра» (две порции кофе),
в трещине на подоконнике,
куда она роняла сигаретный пепел.

Я не ищу её в толпе на Волжской —
знаю: она теперь отражается
только в витринах дорогих бутиков,
куда мне билет не нужен —
я и так вижу цены.

Иногда ночью кажется,
что если прислушаться —
Ангара шепчет её имя.
Но это просто лёд ломается.
Как что-то во мне,
что уже не срастётся.

 

«Шеф»

 
Он не говорил «молодец».
Просто бросал нож мне в руки
и говорил:
«Режь.
Пока не поймёшь,
что это не лук —
это твои границы».

3:00 ночи.
Я путаю соусы,
а он не кричит —
ставит кофе в потрёпанный стакан
и добавляет соль в мой суп
без слов.
«Культура» —
это когда ты режешь палец,
а тебе не бинт,
а чистая тряпка —
чтобы не заляпать еду кровью.

Утром,
когда преподы в универе
разбирают алгоритмы,
мои пальцы на клавиатуре
ищут шероховатости —
ожоги от плиты,
зарубки от ножа,
липкую сладость от теста,
что не смылась даже с мылом.

Шеф,
если ты это читаешь —
я так и не научился
плакать от лука.
Но теперь я знаю:
ты не просто учил меня крутить тесто.
Ты месил меня,
подбрасывал,
подрумянивал,
пока я не перестал
бояться огня.
 

«Советчик»

 
Я разливал свет
из пробитых фонарей —
тех самых, что висели
над подъездом детства,
где стекло до сих пор звенит
осколками «будь сильным».

Чинил чужие крылья
обломками своих —
рёбрами, что не срослись,
пальцами, забывшими
как держать что-то,
кроме чужих слёз.

Мои слова —
гипс для треснутых душ.
Моё молчание —
шов, что рвётся
при первом же «как дела?»,
брошенном в спину.

А в 4:08 утра,
когда город зажигает сигареты
от моих недогоревших фраз,
я собираю окурки —
аккуратно,
будто это последние письма,
что я так и не отправил
самому себе.

В каждом —
половина
последнего
недодыма
правды.