Buch lesen: «Говорящее дерево»

Schriftart:

* * *

Над речным раздольем. Портрет Валерия Сдобнякова. 2013. Х/м. 100×110

Заслуженный художник РФ К. И. Шихов.

Книга глубокого нравственного заряда

Сердцевиной книги «Говорящее дерево» является повесть «Колька». Она широко известна российскому и зарубежному читателю, ибо печаталась не только в изданиях Хабаровска, Красноярска, Москвы, Санкт-Петербурга, Смоленска, Алтайского края, в других городах России, но и в Минске и в США. Насколько я знаю, талантливым произведением заинтересовались в Белграде, и оно готовится к изданию в переводе на сербский язык. Сама же книга состоит из отдельных рассказов, которые как сюжетом своим, так и психологическим настроем тесно связаны друг с другом и раскрывают удивительный мир юного героя – сельского мальчика.

«Говорящее дерево» (замечательное название для тёплой встречи с детьми) – есть духовное проникновение в мир подростка, оно, как умный собеседник, ведёт деликатную беседу с детской душой через благость общения с природой. Найдена истинная интонация разговора, подкреплённая художественным словом и картинами красот окружающих полей и лесов (автор умело владеет палитрой русского народного языка), очаровывает юного читателя. Да, такую книгу можно впустить в дом и в школу. В ней не иссякает нравственный заряд, который чрезвычайно полезен для умного воспитания ребёнка в любви к ближнему, к родной природе, к Отечеству. Я давно слежу за творчеством Валерия Викторовича Сдобнякова. И вижу, как набирается сил его природный талант, как нравственно крепчает его гражданский голос, как общественно значимы дела его ума и сердца. Особенно впечатляет его самоотверженное служение отечественной литературе на примере создания и тринадцатилетнего выпуска журнала «Вертикаль. XXI век», очень профессионального, умного и заботливого издания. Личное творчество известного прозаика и очеркиста Сдобнякова только подтверждает учительное направление его таланта.

Анатолий Парпара, поэт, драматург, историк, литературовед, лауреат Государственной премии России, вице-президент Российской академии словесности, член Высшего творческого Совета Союза писателей России
г. Москва, 17 января 2014 г.

Колька
^{Повесть}

Посвящаю Тане и Наташе

Говорящее дерево

Смотри-ка, так и набрал корзину-то! – Прасковья Ильинична, встретившая меня у порога в избу, какое-то время удивлённо смотрела на принесённые мною грибы. Затем, всплеснув руками, будто опомнившись, захлопотала вокруг стола, освобождая место. – А я думала пустым возвернёшься. Уж гриб больно плох в этом году.

Не снимая сапог, я прошёл к столу и с удовольствием начал выкладывать из корзины круглые, как теннисные шарики, светло-коричневые скользкие кулачки; оранжевые с крепкой шляпкой, плотно облегающей ножку, подосиновики; мясистые упругие лисички; жёлтые, красные и голубые сыроежки. И с тем, как вырастала куча грибов на столе, росло во мне чувство гордости за то, что, вот поди ж ты, и погода для грибов неподходящая, и сам я не деревенский, особых мест грибных не знаю – шёл наугад, а вернулся домой с полной корзиной. Хотя и потратил на это почти весь день, да и ноги наломал крепко.

– Значит, есть в лесу гриб, зря люди говорят… Вот и Колька, пострел наш, тоже удивился, когда я ему сказала, что ты за грибами ушёл.

Колька – это сын соседей, людей не пожилых и очень занятых работой в колхозе и своим хозяйством. Я подружился с ним год назад, когда впервые приехал ненадолго отдохнуть в крохотную, не насчитывающую и двух десятков дворов деревеньку. В то время в ней уже отдыхали мои хорошие знакомые. У них я и рассчитывал провести несколько дней. Но обстоятельства сложились так, что своих знакомых я в деревне уже не застал и поэтому был вынужден снять комнату у одинокой старушки Прасковьи Ильиничны, жившей в ветхой, почерневшей от времени и непогод избе. Кольке семь лет. Почти каждый день мы уходили с ним в поле, к реке, в лес. Но вчера на сегодняшний день мы ничего не намечали, поэтому я и решил с первым светом отправиться за грибами один. «Все-таки рано это для семилетнего мальчишки в пять часов с постели подниматься», – думал я.

– Он что, приходил?

– Приходил. – И тут Прасковья Ильинична опять всплеснула руками. – Так ведь он пошёл тебя в лесу искать! Значит, разминулись?

– Выходит.

– Ну ничего, – тут же успокоилась добрая старушка, – он паренёк смышлёный, не пропадёт.

Закипел самовар, который за разговорами и отбором грибов умудрилась между делом поставить Прасковья Ильинична, и мы сели пить чай. Перекусив, я поблагодарил хозяйку и вышел в сени, где ещё стоял крепкий грибной запах.

– Ты куда это? – Не поняла вышедшая следом за мной Прасковья Ильинична.

– В лес.

– Пошто?

– Колю искать.

– Колю? Да он лучше любого мужика в округе лес знает.

Наверно, я заметно смутился, потому что Прасковья Ильинична как-то уж слишком быстро переменила тон – видно, пожалела моё самолюбие – и добавила совсем серьезно:

– А и то, малец ведь. Ты уж сходи, покликай его.

Когда я снова пришёл в лес, в нём уже было сумрачно и тихо. Я шёл по слабо наезженной дороге, и теперь в отличие от утра лес казался мне сонным и равнодушным. Утром в нём было сыро, обильная роса намочила сапоги, сделала их гладкими, блестящими, словно покрыла лаком. Солнце тонкими струйками вливалось в просветы между стволами, блестело на траве маленькими водяными шариками. Сейчас же я шёл по уже пройденной утром дороге, и всё мне казалось знакомым, неинтересным.

Я не стал звать Кольку громким голосом, наверное, в подсознании понимая, что это незачем – он действительно не мог заблудиться, а решил просто обойти полукругом деревню, углубившись подальше в лес, и выйти на другой конец её.

Я уже подходил к просеке, от которой до деревни было недалеко, когда неожиданно увидел Кольку. Он сидел у ствола высокой сосны, привалившись к ней спиной, и, запрокинув голову, смотрел куда-то вверх. Его маленькая фигурка казалась неживой, застывшей, будто Колька увидел или услышал что-то необычное, завораживающее и замер.

Я остановился. Непонятная сила помешала мне подойти к сидевшему на земле мальчику, нарушить его одиночество, спугнуть мечту или чудо, которое сейчас, может быть, наяву пришло к нему.

Мне очень захотелось увидеть то, что так заворожило Кольку. Я стоял и, боясь пошевелиться, издалека стал наблюдать за ним. И тут… в лесу послышался протяжный, сначала совсем тихий, но затем всё нарастающий, набирающий силу скрип. Он был жутким и красивым. В какой-то момент показалось мне, что это настоящий живой голос, что дерево в лесу живёт так же, как и мы – чувствует боль, мучается от старости и одиночества.

Колька вздрогнул. Видно, услышал то, чего дожидался. Мне показалось, что он услышал ответ на заданный недавно им самим тому дереву вопрос. Колька съёжился, напрягся, ещё больше запрокинул голову и так застыл в совершенной неподвижности.

Я был убеждён, что дерево разговаривало с Колькой, жаловалось ему на что-то откровенно, уверенное в том, что он поймёт, посочувствует, поможет.

Скрип прекратился так же внезапно, как и начался. Колька слегка пошевелился, что-то поправил рукой у себя за спиной и – я отчётливо услышал это – что-то сказал. Через мгновение он снова застыл, словно давая дереву время подумать, а сам приготовился дожидаться ответа.

Я оглянулся вокруг. Да, место было мне знакомо. Сегодня утром я проходил здесь. Но почему же не слышал скрипа? А может быть, это дерево не захотело разговаривать со мной, не поверило мне, не доверило своей тайны…

Дожидаясь, когда снова послышится скрип, я лёг навзничь на мягкий, слегка пружинивший подо мной мох – словно в снег, провалился в низкий изумрудный сугроб… Снег? И тут я вспомнил, как приезжал на два дня в деревню прошедшей зимой. Тогда в первый же вечер мы увиделись с Колькой. Вернее, он специально прибежал, узнав от родителей, что я приехал. Мы пили горячий чай из пузатого, поблёскивающего никелем самовара – его специально к моему приезду подготовила Прасковья Ильинична – и, уже не помню из-за чего вышел спор, только мне долго пришлось доказывать Кольке, что все лешие, домовые и прочие чудища – это выдумки и в его возрасте верить во всё это не следует.

Колька слушал меня молча, перебивать старшего не смел, но чувствовал я, не верит он. Когда же я замолчал, Колька снисходительно спросил:

– А чудеса в лесу откуда берутся?

– Какие чудеса?

– Завтра покажу, пойдёшь со мной?

Я засмеялся. Ну какие чудеса он мне мог показать? А тут ещё раззадоренная нашим спором Прасковья Ильинична – время уже позднее, на ночь укладываться пора, а мы ещё и расходиться не думаем – прикрикнула на Кольку:

– Давай беги домой, пострел. Отец тебе сейчас покажет чудеса.

Так что договорить мы не успели.

На следующий день рано утром Колька забежал за мной. В дом не вошёл, постучал в стекло окна – обиделся, видно, за вчерашнее, за смех над собой.

Всю дорогу до леса шли молча. Я несколько раз пытался заговорить с Колькой, но тот отмалчивался. Когда подошли к лесу, Колька огляделся, прислушался, и от того, как внимательно он это делал, мне сделалось немного не по себе.

– Ты чего показать-то хотел?

Колька посмотрел на меня серьёзно и, не ответив, пошёл дальше. В лесу тихо, вокруг всё недвижимо-застывшее. Лишь изредка срывается с ветки и беззвучно падает снег. Мы шли сквозь густой и мелкий ельник. Затем прошли березняк. Недалеко от реки свернули и спустились в овраг. Снег здесь был местами рыхлый, такой, что лыжи глубоко проваливались, и от этого идти стало ещё труднее.

– Долго ещё? – не выдержав, с раздражением спросил я, когда в очередной раз левая моя лыжина провалилась в снежную яму и, попытавшись резко выдернуть её, я ткнулся лицом в голую торчащую ветку берёзы. И вообще, я уже корил себя за то, что согласился пойти с Колькой. К лыжной прогулке я был не готов совершенно. На мне не было ни шерстяных носков, ни спортивной шапочки, ни куртки. В тяжёлом же зимнем пальто и меховой шапке идти было трудно. «Ребячество какое-то, – думал я. – В то время, когда дома осталась недочитанной интересная книга, я зачем-то лазаю по колено в снегу, теряю попусту время, ещё заболею чего доброго. А через неделю начинаются занятия в школе, заканчиваются каникулы, и уже ни болеть, ни книги читать будет некогда. Подготовка к урокам, проверка тетрадей, педсоветы, родительские собрания…»

Колька, шедший впереди меня, как видно, сжалился и остановился.

– Нет, почти пришли, – в голосе снисхождение, – устал?

На этот раз я не ответил.

Шли мы после этого действительно недолго. Колька, подойдя к склону оврага, круто поднимающемуся вверх, снял лыжи и тут же по пояс провалился в снег.

– Снимай, – кивнул он на мои лыжи, – на них вверх не поднимешься, нужно пешком.

Лыжи мы оставили воткнутыми в снег и начали с трудом карабкаться по склону. Земля под снегом была мёрзлой, покрытой ледком, и поэтому мы часто – то Колька, то я – падали. Но вот Колька остановился. Он тяжело дышал, из-под шапки по раскрасневшемуся лицу сползала капелька пота, оставляя за собой поблескивающий след.

– Вон, смотри, – негромко проговорил Колька и показал рукой на росшую метрах в десяти от нас берёзу. Я не вздрогнул, но испугался. На тоненьком стволе дерева был гигантский, величиной с огромный таз, нарост. И было непонятно, как берёза держала такую тяжесть, не ломалась.

Мы подошли ближе к дереву. Я хотел дотронуться до нароста рукой и не смог. Помешало неприятное, пугающее чувство. Нарост какими-то неуловимыми чертами, наплывами и вмятинами был удивительно похож на сморщенное лицо старого и злого человека.

– Леший, – прошептал за моей спиной Колька.

Я, соглашаясь, кивнул головой, и мы оба осторожно попятились назад. А с дерева на нас продолжало строго смотреть страшное сморщенное лицо.

С того-то времени я и решил для себя, что на свете нет домовых и леших, но на свете есть чудеса.

И вот теперь разговаривающее дерево. Что это, игра? А может быть, что-то другое, настоящее и жизненно важное не только для Кольки, но и для всех нас. Только мы повзрослели и теперь многого не замечаем. Может быть, это я невозвратно оставил в своём детстве что-то очень важное, какое-то природное таинство, дарованное мне с рождения.

Я продолжал лежать на спине, провалившись в мох. Надо мной было наполовину затянутое облаками небо. Поднявшийся ветер шумел густыми кронами по обеим сторонам просеки, и временами казалось, что это не лес шумит, а море.

Я не окликнул Кольку, когда он проходил невдалеке от меня. И у меня не возникло мысли, почему он, такой маленький, не боится жуткого вечернего леса, шума ветра и бездонного в ямах неба. Все эти вопросы придут ко мне потом, когда я, уже засыпая, буду продолжать слышать сквозь шум ветра, лижущего шиферную крышу, будто бы громкий и протяжный, чем-то обеспокоенный скрип жалующегося Кольке дерева, а перед глазами будет стоять страшное сморщенное лицо-нарост.

Тропинка из детства

На следующий день встал я рано. Промучившись всю ночь в тяжёлом, походившем на бред сне, я так и не отдохнул и поэтому чувствовал, как мышцы ног и спины по-прежнему выкручивает ноющая боль. Находившись вчерашним днём за грибами, наломав ноги по ямам и трухлякам, я и сквозь сон ощущал эту усталость, будто навек вселившуюся в меня.

Позавтракав вяло, без аппетита, вышел из избы на крыльцо, сел там, с наслаждением вытянув ноги. День только разгуливался, поэтому солнце, не успевшее набрать силы, ещё не припекало, хоть и было ярким – глаз в небо не поднять.

Вскоре пришёл Колька.

– Много грибов принёс? – после того, как поздоровались, спросил он.

– Корзину.

– А я вчера пошёл тебя искать, да не нашёл.

– И долго искал?

Колька помолчал какое-то время, затем нехотя ответил.

– Не-е-т… не очень.

– Где же ты был весь день?

Мне показалось, что Колька поначалу испугался моего вопроса или растерялся, не зная, как на него ответить, но потом, видно заподозрив что-то неладное и совершенно правильно рассудив, что врать ни к чему, а лучше чего-то не договорить, ответил:

– В лесу.

– И что там делал?

– Гулял.

И тут я понял… нет, скорее почувствовал, что Колька мне не договаривает, боится договорить что-то своё, очень сокровенное. Боится, что я не пойму, посмеюсь, невольно оскорблю этим смехом не столько его самого, сколько его тайну. Что-то заставляло его опасаться моей взрослой рассудительности, желания всё постигнуть умом, а не чувством, увидеть глазами, а не душой. Колька, конечно, не знал, что вчера вечером я подсматривал за ним и уже немного знаю о его тайне, знаю, что он ходил слушать скрипучее дерево.

«Может, и вправду будет лучше, если он мне ничего не скажет, – подумал я. – Вдруг действительно рано ещё. Ведь то, что он мог сейчас рассказать, я видел сам, а что-то другое, то, самое главное, сможет ли он объяснить, а я понять».

Ещё позавчера мы с Колькой пообещали Прасковье Ильиничне, что сегодня весь день будем помогать ей грести сено. Хозяйка этого не забыла и теперь, собираясь в луга, нарочно излишне суетилась так, чтобы мы заметили: гремела в сенях граблями, звякала стеклянными банками в чулане, часто выбегала из избы на волю, будто бы справиться о погоде. Наконец, не выдержав, подошла к нам.

– Вы чего сидите? Помогать-то пойдёте? Солнышко воно как высоко.

Я встал с крыльца и пошёл в избу одеваться.

Когда снова вышел, Колька с граблями на плече уже стоял посредине двора, а Прасковья Ильинична с узелком на коленях, в который собрала нехитрый обед, сидела на брёвнышках у изгороди. Видно было, они ждали только меня.

Я взял у Кольки грабли, положил их себе на плечо.

До лугов, где покос Прасковьи Ильиничны, идти не близко: километра полтора-два по большаку, в это время ещё пустому, но уже пыльному, затем свернуть вправо, спуститься в ложбинку и вдоль слабого, чуть заметного ручья пройти ещё с полкилометра сквозь заросли лозняка. Затем опять подняться на взгорок, пробраться сквозь мелкий и густой березняк, а там уже рукой подать до лугов – минут пять ходьбы, не больше.

Когда пришли на покос, я тяжело опустился на землю, сел в тени под старым раскидистым дубом. Прасковья Ильинична, видно вконец удостоверившись, что мне худо, ласково предложила посидеть подольше, молока из бутылки отпить, а сама с Колькой пошла к дальнему концу первого валка, рыхло тянувшегося вдоль недалёкого берега Клязьмы, чтобы приняться за дело.

Я смотрел, как работали Прасковья Ильинична с Колькой. Вот они собрали сено в одну небольшую кучу. Затем нагребли и принесли ещё. Прасковья Ильинична, высокая, худощавая, в цветастой косынке и длинном до пят тёмном платье и в таком же тёмном переднике, работала быстро. Движения у неё резкие, словно торопится куда, и на покос-то забежала лишь на секунду – распоряжения кой-какие дать и – дальше по своим делам. Колька же работал по-другому, рассудительнее, сдержаннее. Я смотрел на него, и чудилось мне, что это не мальчишка, а низенького роста мужичок, вот только руки тонковаты, жилистости в них нет, да и спина хрупка, не хватает ей натруженности, чуть заметной сгорбленности, а в остальном – вылитый мужичок. Я наблюдал за тем, как он ловко работает большими, не под его рост, граблями: подгребает сено, подхватывает валки, швыряет их на заметно подросшую копёнку, а солнце поблёскивает на его коже уже успевшими выступить капельками пота.

Я сидел под дубом, смотрел на хвойный лес на другом берегу Клязьмы, на сизую, словно остывший пепел, песчаную косу у самой воды, на освобождённый от дёрна и от этого тёмно-коричневый глинистый пригорок, и уже не так чувствовалась усталость, забылась боль в ногах и, главное, постепенно начал оживать слух. Нет, я, конечно, и раньше слышал, но будто не всё. Я слышал разговор, стук своего сердца, собственное дыхание. А теперь для меня начали оживать другие звуки: шуршание листьев дуба над головой, потрескивание сгребаемого сена, лёгкое покрякивание Кольки, когда тот, набрав особо большую охапку высушенной ветром и солнцем травы, по-взрослому напружинясь, упирался рукой в черенок граблей и, обхватывая затем свободной рукой ношу с другой стороны, отрывал её от земли и нёс к небольшой, но уже ладно сложенной и любовно причёсанной Прасковьей Ильиничной копне. Я вдруг услышал еле различимое хлюпанье воды о недалёкий берег, слабое тарахтение трактора где-то за березняком и тогда, завороженный услышанным, завороженный экономностью Колькиных движений и от этого их ладностью, красотой, всем видом его оголённого по пояс гибкого загорелого тельца, встал и быстро пошёл к Кольке, начал вместе с ним сгребать новый валок.

Мы проработали до полудня. Только тогда Прасковья Ильинична скомандовала нам передых, а сама пошла к дубу, в тени которого прежде сидел я и где она по приходе оставила свой узелок. Мы с Колькой прислонили грабли к последней, только что смётанной копне и направились купаться. Подойдя к реке, я поначалу не уловил её прохладной сырости, и только когда Колька, скинув штаны, первым прыгнул в воду, окатив меня с ног до головы брызгами, я почувствовал, сколько в этой по-живому искрящейся на солнце широкой медленно ползущей в своих берегах водяной ленте освежающей радости.

Я разделся и влетел в воду, и ощутил лёгкость, заполнившую всё моё тело, и непонятный, совершенно необъяснимый детский восторг. Я будто бы сам вдруг стал мальчишкой: забегал по воде, заплескал ею в Кольку, а когда он ответил мне тем же, то бросился прочь и, споткнувшись, с головой окунулся и, не успев закрыть глаза, увидел, как вода вскипела надо мной мелкими пузырьками и, ребристо заволновавшись, сомкнулась, словно принимая нашу игру и пряча меня от брызг Кольки.

После обеда решили ещё немного отдохнуть. Прасковья Ильинична осталась в тени под дубом, а мы с Колькой улеглись на сене. Говорить ни о чём не хотелось. Мы молча смотрели на реку, на противоположный берег и лес, и я думал: «Куда же подевалась усталость? Что освободило меня от неё? Неужели вид работающего паренька – с каким старанием он выполнял необходимую для жизни исконно деревенскую работу, зародившуюся от земли и неведомыми для нас путями переданную ему? Неужели вот это вечное, необходимое, накрепко усвоенное этим мальчишкой, может меня, уже немолодого, сложившегося человека заставить иначе чувствовать, слышать, думать?!» Но ведь во мне действительно не было больше усталости. Душу мою заполняло что-то необъяснимо трепетное. Мне было хорошо от того, что сегодня ясный солнечный день, что рядом лежит Колька и доверчиво пристроившись к моему плечу сопит мне в самое ухо, что дурманяще пахнет сеном и чуть сырой землёй. И всё это я чувствовал и слышал уже каким-то иным, обновлённым чувством и слухом.

Der kostenlose Auszug ist beendet.