Buch lesen: «Как угомонить Фуфлю при помощи собачьей расчёски»
Боль, сладость «Панчо» и синяя Фуфля
Да, это я. Тридцатилетняя девочка, которая чешет невоспитанного шпица, подцепленного к кронштейну в грумерской, расположенной в типичном спальном районе провинциального городка. Почему я девочка в таком возрасте? Да вот именно из-за него.
Не повезло мне родиться на излёте эпохи миллениалов и перед появлением зумеров. В итоге не попала ни к умным, ни к красивым. Первые хотя бы застали время возможностей, подсуетились и научились жизни. Вторые появились на свет в цифровой век и быстро его освоили. Ну а таким как я осталось только ждать, когда придут взрослые и подскажут чем можно заниматься.
Правда, взрослые эти почему-то теперь младше тебя и совсем не торопятся с подсказками. Да и письмо из Хогвартса задерживается. А как бы было здорово туда, в мир волшебства…
В том-то и проблема, что мы, рождённые на пограничье поколений и наречённые зиллениалами, так и остаёмся детьми, которых будто на время оставили родители. Зиллениал – даже звучит как нечто зелёное и недостаточно зрелое.
Шницель снова дёргается и едва не виснет на поводке. Приходится ловить пса и возвращать на стол. Смотрит на меня своими глазками-смородинами и полощет язык в воздухе. Делает вид, что успокоился. Но сейчас отпущу, и тут же возьмёт разгон к пропасти, точно поводок – это тарзанка.
Бедное животное. Хозяев не заботит не только воспитание собаки, но и её здоровье. Водят Шницеля на шлейке, от чего у того постоянно образуются колтуны. И вычесать их довольно трудно. Массажная щётка то и дело застревает. Вот опять. Добавляю ещё немного антистатика. Пульверизатор шипит, обдавая шерсть облаком мелких капель. Шницель в ответ чихает, но только для приличия – в нос ему ничего не попадает.
– Ножницы просто существуют, – протягивает слова начальница, косясь на меня.
Она придирчиво рассматривает инструменты, которые я приготовила ей для стрижки шпица. С ними всё в порядке, от новых не отличишь, но Жанна всё равно морщится и цокает языком, чавкает жвачкой. Звук, точно собачий паштет из банки вываливается. Мерзость.
– Погромче? – переспрашивает грумер.
Гнев чихуахуа, неужели я произнесла это вслух? Чувствую, как кровь отливает от лица. Смотрит на меня недовольная, подбоченилась. Ну точно услышала. Молчу слишком долго. Надо бы уже что-то придумать в ответ, оправдаться…
Жанна вновь звучно перекатывает жвачку и хватает с полки пульт от кондиционера. Делает поток ледяного воздуха сильнее. Пронесло.
– Ты не выспалась? – спрашивает начальница.
Беру себя в руки и возвращаюсь к Шницелю как раз в тот самый момент, когда он, примерившись, вновь прыгает с края стола. Подхватываю его на лету. Ну и колтунища у лап. Действительно, без ножниц тут не обойтись. Жалко, но ничего не поделаешь.
Пока работаю ножницами, пёс подозрительно смирен. Понимает, что ли, насколько опасно сейчас дёргаться? А вообще, что у него в голове? Принесли непойми куда, прицепили на столе и теперь какая-то незнакомка возится в его шерсти.
Мелодично звякает фурин над дверью, извещая о новом посетителе. Входит женщина с шипящей тканевой переноской. Судя по тому, как та перекошена, кошка внутри забилась в дальний угол. Во тьме из него блестят два жёлтых глаза. Пластыри то тут, то там на руках, шее и лице посетительницы намекают на цель её визита.
– Доброго вечера, девоньки, – здоровается хозяйка бестии.
Девоньки… Хорошо, хоть не бабоньки. Ну и словечко.
– Моей бы кошечке коготки подпилить, – продолжает женщина.
– Девонька, давай, – командует Жанна.
Я? Да уж нет, ни за что. Мне жизнь дорога, как бы ни была она плоха. Нашла дураков.
– Не могу… – протестую я. – Шницель удавится!
Выручая меня, шпиц разбегается и прыгает. Далеко улететь ему мешает поводок. Повиснув на ошейнике, маятником возвращается и, дугой огибая столешницу, попадает прямо ко мне в руки. Завершает свой трюк облизыванием моего носа.
– Там покороче можно сделать, – закатывает глаза Жанна.
В том-то и дело, что нет – ремешок перетёрся о бляшку и уже как неделю в одном положении завязан узлом. Но разве Жанна слушает? Хоть сама новый поводок покупай.
Тем временем начальница берёт переноску и, заглядывая внутрь, произносит своё заклинание.
– Удалим когти, – протягивает она. – Можем и клыки.
– Чего? – возмущается хозяйка. – Шкоде только подрезать коготочки!
Жанна кивает. Она слышала с первого раза и пугала вовсе не хозяйку. Кошка внутри переноски растягивается во всё дно к верху пузом и мурчит. И как ей это удаётся? Стоит пригрозить животному, и то сразу становится смирным. Точно гипнотизирует их. Чего ей стоило покачать пальцем перед мордашкой Шницеля перед тем, как я начала его готовить к стрижке?
Забираю пса и несу к ванне, закреплённой на уровне пояса у стены. Ставлю на коврик, на всякий случай пристёгиваю его и здесь. А то мало ли, перемахнёт через борт и будет бегать, оставляя повсюду пенные кляксы.
Пока вода нагревается до нужной температуры, развожу собачий шампунь в небольшом тазике, добиваясь правильной концентрации. Шницель вновь рвётся на поводке, забрасывает лапки на невысокий бортик и лает. Опять стремится куда-то в правую сторону от меня. Выглядит так, будто его поведение – не просто прихоть, а желание подбежать к кому-то. Гляжу на кафель по направлению взгляда шпица, но там пусто.
Понимая, что делаю какую-то глупость, тянусь к этому месту ногой. Конечно же ничего там нет. Однако пёс смещается в другую сторону, словно незримый объект его интереса отбежал ко мне за спину и вынырнул слева.
– Ну хватит вертеться, – говорю ему. – Пора купаться.
Начинаю мочить Шницеля. С такой густой шерстью это не так уж и просто. Приходится вплотную прислонять к ней лейку и держать, пока шубка пса не вымокнет до кожи. Затем смещаться в сторону и повторять. Такими точечными приёмами мочу всю поверхность собаки. Интересно, какова её площадь? Смеюсь.
Недовольный Шницель относит смешок на свой счёт и, скосив нижнюю челюсть, смотрит на меня. Вымокший, он уже выглядит не таким симпатяжкой – не плюшевая игрушка, а точно усатая половая тряпка. Но это ненадолго.
Губкой начинаю тщательно втирать шампунь в длинную шерсть. Пёс беззвучно ощетинивается, кожа на верхней челюсти морщится и, приподнимаясь, оголяет крохотные клыки. Дальнейшего недовольства господин Шницель не проявляет – не рычит и не вырывается из моих рук. Так и сидит зубастым вспененным несчастьем, стоически ожидая конца экзекуции.
В глубине груминг-салона шумит кондиционер, мурчит Шкода, щёлкает когтерез. Снова звякает стеклянный колокольчик над дверью.
– Вряд ли дождётесь, Розмарсельна, – бросает Жанна, слепляя в одно слово имя и отчество мамы. – У нас аншлаг, а мы скоро закрываемся.
Ловлю себя на мысли, что застываю статуей при осознании, кто вошёл. Точно хочу стать незаметной, слиться с ванной и кафелем. Если бы это было возможно.
– Зови меня Рози, – шикает на начальницу мама. – Не старь подругу.
Как будто это не возраст, а звук отчества её так жмыхнул. Эх, мама, вроде бы нормальная была, а как перевалило за сорок пять – тушите свет, крутите лампочки. Желательно у виска. Чем больше ей становится, тем моложе она себя позиционирует.
– И правильно сейчас говорить соулдат, а не аншлаг, – продолжает поправлять грумера мама. – Осовременивайся.
Какой ещё соулдат? Из казармы что ли? Соулдат взял аутомат. Ну вот зачем, мам? Только позоришься.
– Правильно – солдаут, – подсказывает хозяйка Шкоды.
– Сомнительно, но оукэй, – бросает в ответ мама.
По хрюканью и сопению за спиной догадываюсь, что она пришла не одна. Её французский бульдог тигрового окраса подбегает ко мне и принимается тыкаться округлой головой в ноги, пофыркивая.
– Скумбрия, потише! – смеюсь от щекотки я.
Вымышленная стена невидимости рушится из-за булика, и мама замечает меня.
– Эй, подружка! – кричит она через весь зал. – Подойди!
– Не могу, я работаю! – отвечаю я.
Демонстрирую облепленные густой пеной руки. Шницель, увидев внизу хрипло завывшую на него Скумбрию, встряхивается, разбрасывая брызги шампуня с водой, и начинает тявкать в ответ. Пена сползает со стен, виснет комками на мне и шлепками расшибается об пол.
– Уймитесь оба! – рявкает Жанна.
Она поворачивается к оглянувшимся на неё собакам и сверлит их взглядом по очереди. Потупившаяся Скумбрия с виноватым видом складывает уши, горбится и по стенке плетётся обратно к маме. Шницель ложится в воду. Над поверхностью остаются лишь её нос, глаза и уши. Вынимаю угодившую в сливное отверстие мочалку. Вода стремительно уходит, оставляя шпица в грязной пене. Ну вот. Мочалить его заново.
– Я те тут подгончик притаранила, – кричит мама.
Она приподнимает красный шопер с надписью «Несушка куд-куда надо». Сквозь ткань проглядывается силуэт банки. Неужели за закрутки взялась?
Осматриваю её с ног до головы: розовые босоножки, усыпанные маленькими радужными кристаллами под самоцветы, короткие джинсовые шорты с рваным краем, переливающаяся пряжка розового ремня, топ с открытыми плечами, белое болеро сверху, на шее – розовый кристалл в виде сердца на шнурке, глаза закрывают солнцезащитные очки-кошки в черепаховой оправе. Образ дополняют прямая чёлка до бровей и длинный накладной хвост. Волосы точно ещё светлее, чем раньше – настоящий пепельный блонд.
Нет, консервированные овощи – это точно не про неё. Она будто из клубной тусовки 2007 года выпрыгнула прямиком в наш салон, по пути подобрав где-то собачку модной породы.
– Что там, маринованные патисоны? – намеренно задаю вопрос, который её заденет.
– Я тебе что, Кринжелика?! – возмущается она. – Это комбуча для общего здоровья! Сейчас модно!
Понятия не имею, что это такое и где оно модно.
– Поставь у входа! – прошу её.
– Как домой придёшь – замени крышку на марлю.
– Ага, – отвечаю. – Скумбрии нужно прочистить складочки?
– Не, мы своему грумеру не изменяем, – отмахивается мама и наклоняется к Скумбрии, чтобы её потискать. – Нас ждёт Серж, правда, булочка? Серж из люкс-лакшери-вип-груминг-клаба в центре, пирожочка моя!
Жанна звучно застёгивает переноску, в которую уже поместила Шкоду, и осуждающе глядит на сюсюкающую с бульдогом маму.
– А живёте вы, наверное, в экстра-рич-шик-роял-плаза? – спрашивает начальница. – Или тут, за углом?
– Во всяком случае псиной у нас дома не пахнет, – улыбается мама и уходит.
Хрипящая булочка пыхтит следом.
– До свидания, Роза Марсельевна! – кричит Жанна ей в спину.
Смотрит на меня.
– Люкс-лакшери-вип дитя, уже справилась? – интересуется она.
Я торопливо возвращаюсь к Шницелю. Продолжаю его натирать шампунем. Смываю. Навожу второй шампунь – увлажняющий со смесью текстурирующего. Втираю в шерсть. Оставляю его на пять минут и начинаю чистить псу пасть порошком при помощи мягкой зубной щётки. Шпиц теперь не дёргается – после возмущения грумера он больше походит на игрушку, чем на живое существо. Смываю шампунь по росту шерсти, выдавливаю пену. Задёргиваю штору и позволяю собаке отряхнуться, затем заворачиваю в первое полотенце, как в кокон.
Жду, пока ткань впитает основную влагу из шерсти.
Что там такое мама принесла мне? Да и зачем?
– Жанна Георгиевна, а что такое комбуча? – спрашиваю у начальницы.
– Не знаю, танец какой-то? – предполагает она.
– Танец в банке? – сомневаюсь я.
Слышится, как Жанна подходит к шоперу и заглядывает в него.
– Помои какие-то, – фыркает она. – Крайне нефешенебельного вида.
Отодвигаю штору и вижу сморщившуюся начальницу, держащую в руках трёхлетровую банку с коричневатой жидкостью и каким-то склизким сгустком вроде медузы внутри. Она брезгливо опускает склянку обратно в сумку.
– На мега-квин-фэшн-штуковину как-то не очень похоже, – почавкивая жвачкой, говорит начальница и нюхает руки. – Чтобы этой дряни тут не было, уноси куда хочешь.
Убираю вымокшее насквозь полотенце. Ставлю Шницеля на грумерский стол. Он снова отряхивается, но на этот раз брызг уже почти нет. Оборачиваю его новым полотенцем, укладывая на руках словно младенца. Он тянет ко мне влажную мордочку и пытается дотянуться до моего лица языком. Возвращаю свёрток на стол и протираю уши ватными дисками.
Не верится, что эта комбуча предназначена для здоровья. Как её применять вообще? Вряд ли она съедобна с таким видом. Мазаться ею? В нос закапывать? Заниматься подобным я не собираюсь.
Снимаю с собаки второе полотенце и, пристегнув её к кронштейну над столом, начинаю обдувать из компрессора. Остатки влаги быстро испаряются. Расправив шерсть собачьей расчёской-гребнем, наношу на шпица из баллончика несмываемый кондиционер. Распушившийся пёс превратился в настоящий коричневый шарик меха.
Дело остаётся за малым – подстричь ему ушки с лапками. Это уже работа грумера. Такая несправедливость – помощник полностью готовит собаку, а грумер выполняет самую интересную задачу. Во всяком случае, в салоне Жанны практикуется именно такое распределение труда. Я уже умею довольно хорошо стричь животных, однако руководительница позволяет мне делать это лишь в редких случаях.
Отношу Шницеля на стол начальницы и перестёгиваю к уже настроенному на правильную длину ремешку. Здесь проказник, как бы ни старался, не сможет даже попытаться спрыгнуть вниз.
– Наконец-то, – вздыхает Жанна. – Я уже состарилась и заново родилась.
С нескрываемым нетерпением она начинает подравнивать ушки лохматого клиента. А я тем временем заглядываю в шопер и поближе рассматриваю загадочную комбучу. Аморфный и склизкий блин, покачивающийся на поверхности жидкости, выглядит розовым, как сосиска. Он мне что-то напоминает, но не удаётся осознать, что именно.
– Так и будешь любоваться?
Подхватываю сумку и иду с ней в уборную, но меня останавливает недовольный возглас грумера.
– Куда?! – кричит она. – Нечего мне тут слив забивать всякой гадостью. Иди домой и по пути выброси где-нибудь.
Смотрю на часы и понимаю, что провозилась с псом лишние пятнадцать минут. В раздевалке спешно меняю рабочую одежду на личную, удобную, но без изыска, как у мамы – однотонная футболка, джоггеры и кроссы. Спешу к дверям, в которых сталкиваюсь с мужчиной средних лет в рубашке без рукавов, брюках со стрелочками и бежевых туфлях с перфорацией. Вовремя мама ушла – боюсь её бы хватил удар при виде такого стиля.
– Гранд пардоньте, мамзель, – улыбается тот.
Мужчина прошмыгивает внутрь и подскакивает к Жанне.
– Так, а вот и мой Шпицберген! – восклицает хозяин проказника. – Ох, какой мы мистер пух! Кто тут пушной шпицрутен? Рад папочке, слоёный мой штруделёчек!
Оставляя воссоединившуюся парочку вместе с начальницей, выныриваю навстречу аромату остывающего асфальта и высохшей на газонах травы, которую утром косили коммунальщики, жужжа своими дымящимися триммерами.
Запах напоминает детство. Поездки к бабушке в деревню. Долгий путь от автобусной остановки, где асфальт плавился прямо на глазах, через выкошенный для заготовки сена луг, по пыльной дороге под прохладной тенью еловой посадки, с пригорка вниз мимо квакающего пруда, через покосившуюся в зарослях черёмухи калитку, вдоль грядок между рядами гудящих пчелиных ульев в небольшой домик. А в нём прохлада, уют, спокойствие и… Ну конечно! Вот где я видела эту комбучу.
– Так ты у нас чайный гриб, уродец? – спрашиваю у банки.
Бабуля держала парочку таких на подоконнике. Заставляла пить, но я отказывалась. Она обижалась, пыталась обмануть, что, попробовав гриб, якобы сумею завести себе друзей, однако я была непреклонна. Даже обзывалась на неё, называла старой дурой, о чём до сих пор жалею, ведь вскоре бабушка пропала без вести и следа, уйдя в лес ни то за ягодами, ни то за грибами.
У неё было много всякого мерзотного. Помню, в склянках рядом с этими грибами в мутной жиже болотного цвета плавали хлебные корки. Та бурда казалась ещё противнее. И откуда у людей интерес к подобным напиткам? Как вообще в голову могло прийти пить гнилую воду с плесневыми горбушками или сироп со слизью из-под водяной поганки? На спор что ли? А какая от этого польза? Должно быть, только та, что больше эта крипота не трепыхается на кухне у мамы. Ей-то и правда полезно избавиться от такого. Теперь нужно бы и мне.
Куда бы его выплеснуть, чтобы не выглядеть идиоткой? Не на газон же выливать. Поставить прямо в шопере в контейнер? Можно, но там трётся какой-то бездомный. Не хочется ему мешать.
В кармане раздаётся цыплячий писк смартфона, извещающий о новом сообщении в мессенджере. Даже не глядя на дисплей, догадываюсь, кто беспокоит – Егорка. Других вариантов практически нет. Мама вряд ли бы что-то написала, ведь мы только виделись. Отец не пользуется смартфоном, а предпочитает почти доисторический сотовый телефон с крохотным дисплеем и огромными кнопками. Вите совсем не до меня уже давно. Напиши мне он – наверняка над городом гудел бы рачий свист. Больше общаться со мной не кому.
Конечно, у меня имеется целая куча знакомых по учёбе и прежним работам, но контакт мы не поддерживаем. Не умею я беседовать ради самих бесед. Не люблю напоминать о себе и вспоминать о других. Да и зачем? К чему все эти поздравления с первым днём зимы и прочими праздниками? Даже с Днём рождения никто меня не поздравляет кроме родных, потому что я сама никого не поздравляю – банально не помню дат. Спроси у меня кто, когда родились мама или тот же Егор – не смогу ответить. Чего уж говорить о посторонних людях?
Как и подсказывает предчувствие, пишет именно мой братец. И конечно, ему нужно то же, что и обычно – деньги. Если бы удосужилась к своим годам вести таблицу расходов, главной статьёй в ней наверняка бы стал Егорка. Нужен он мне что ли? Его будто завели специально, чтобы меня данью обложить.
Егор писал:
«Скинь 2к».
И всё. Ни тебе «привет», ни «пожалуйста». Нашёл с кого не имеющими периодичности и ограничений запросами деньги трясти за молчание. Не будет платы – пойдёт ябедничать родителям. Настоящий маленький гангстер. Ну как маленький – уже взрослый двадцатилетний лоб, растущий вширь в атмосфере обожания и потакания.
Иногда мне кажется, что родителям следовало как-то получше свои головы встряхнуть перед тем, как заводить детей. А то получилось, что вся строгость вверх всплыла и на меня выплеснулась, а осевшая на дне забота коркой затвердела на Егорке. В итоге не хорошо ни ему, ни мне. Ну ему-то, конечно, нравится, только не понимает он пока, что теплица – далеко не весь мир.
Пальцы набрали:
«КК».
Вот бы взглянуть на его лицо, когда он увидит свои «2к». Визг наверняка услышу отсюда. Вздыхая, стираю сообщение, не отправляя. Что бы написать? Ого, ещё и батарея почти села. Значит, ничего писать не буду – успеть бы деньги отправить, прежде чем начнётся вой.
Проверяю баланс карты. Ну разумеется. Половину всего что есть отдай братику. Ему же нужнее там с родителями, чем тебе на съёмном жилье с компьютерным нахлебником. Однако делать нечего – приходится отправлять налог старшей сестры. Золотое дитя нуждается в подношении. Сияй, драгоценный малыш, светись и радуй маму лучезарными щёчками.
Едва подтверждаю перевод, как сбоку стремительно подлетает нечто и с оглушительным шлепком впечатывается в левое плечо. От ноши в руке меня разворачивает на носках, в правой ступне что-то щёлкает, а пальцы онемевшей от удара руки разжимаются, легкоатлетическим молотом выпуская сумку с комбучей.
Вот и всё, лети, сосиска, прощай. Даже порадовалась бы решению проблемы с чайным грибом, если бы не запоздалое ощущение хруста в районе ключицы, от которого в глазах зажигается алым сосудистая сеточка боли. Падая на асфальт, вижу спину уносящегося прочь самокатчика, а на ней – чёрный рюкзак с пришпиленным жёлтым значком радиации. Даже не останавливается, двухколёсная нечисть.
Изнутри разрывает желание крикнуть что-нибудь вслед – обидное, хлёсткое, даже неприличное. Но не нахожу слов. Приступ боли отступает также внезапно, как и пришёл. Почти шёпотом выдавливаю из себя уже ненужное «ай».
Падение оказывается удачным – даже ткнувшиеся в асфальт ладони целы. Кожа покраснела, но не повредилась. Отряхиваясь, поднимаюсь и с облегчением убеждаюсь в том, что плечо цело. Немного ноет, но всё, что из него вылетело, уже вернулось обратно. А вот лодыжка, пусть и не сильно, но ноет – немного подвернула.
Понимаю, что так и не услышала звона бьющейся банки с чайным грибом. А она и не разбилась – чуть в стороне стоит тот самый бездомный, что проверял контейнеры на мусорной площадке. В руках у него шопер. Вытянув руки перед собой, он, улыбаясь, читает надпись: «Несушка куд-куда надо».
– Повезло, спас твою байду, – говорит мужчина, переводя взгляд на меня.
Ну, пусть банка и не расколошматилась, можно пристроить её в новые руки.
– Спасибо, но оставьте её себе, – отвечаю, отмахиваясь.
Однако неудача – он всё равно подходит и настойчиво суёт несушку мне. Наверняка уже заглянул внутрь, ужаснувшись неведомому содержимому, потому и слово такое выбрал – байда.
– Ты должна за байдой присмотреть, – говорит бездомный. – Другие не поймут, что с ней нужно сделать.
– Да мне, знаете ли, тоже как-то не особо ведомо…
– Байда! – перебивает мужчина. – Это пока ты с ним не поговорила.
– С ним – это с кем? – не понимаю я. – С грибом чайным что ли?
Незнакомец, широко распахнув свои по-мальчишески чистые голубые глаза, кивает. Ну всё, конечная, дальше крыша не идёт. Ещё один дятлом в темечко клюнутый. У всех чуть сдвинутых что ли особые отношения с чайными грибами?
– Ты главное не всем его словам внимай, иные – байда, буровит он лишнего порядком, – шепчет бездомный.
Опять суёт шопер, почти в лицо тыкая чумазыми пальцами с обгрызенными ногтями. Решаю, что, пожалуй, следует лучше забрать, а то вдруг он буйный какой, ещё набросится от обиды, насильно эту жижу в рот зальёт. Неуверенно тянусь к несушке.
– Друзей заведёшь, – приговаривает мужик.
Забираю сумку и замираю с ней в руках. Ведь незнакомец говорит те же слова, что и бабушка в детстве – якобы гриб друзьями поможет обзавестись. Точнее не сам гриб, а его жижа. Что это вообще? Слизь? Бульон? Сироп? Один вариант хуже другого.
– Мне никто не нужен, – отвечаю.
– Ну местным тогда поможешь, а то глянь – это же ваще байда! – восклицает мужчина.
Он многозначительно обводит руками пространство перед собой. Типа, знаете, вот, Симба, это всё твои земли. И правда поехавший. Но в одном бродяга прав – городок наш и впрямь безутешно тоскливое место. Оттого и люди здесь неприветливы.
Вот у палатки с шаурмой собачатся два покупателя. Спорят кто первый к ней свернул, а кто быстрее шёл.
Вон водители сигналят и орут друг другу в окна. Уже давно зелёный горит, а они всё угрозами сыплют, словно не торопились никуда.
Плачущая девушка на лавочке, а люди мимо идут. Кто-то прямо перед ней мусор бросает себе под ноги, хотя урна рядом.
Через дорогу частично разбиты и заколочены окна семейного кафе. Рядом автобусная остановка без крыши и обнесённый волчатником провал канализационного люка без крышки – он такой уже года два.
Хозяин позволяет своему лабрадору справлять малую нужду прямо на окно салона красоты, расположенного в подвале. Посетители и персонал внутри игнорируют происходящее. А собаковод улыбается, довольный питомцем, того и гляди – сейчас присоединится.
Да, если кто-то вдруг нашёл способ строительства из печали, безысходности и злорадства с прочими негативными примесями, именно таким методом строили наш городишко. Вот только что толку об этом размышлять? Если положение и можно исправить, то уж точно не чайным грибом. Он даже не подорожник, чтобы его прикладывать людям ко лбу в надежде, что за ним что-то просветлеет и придёт в порядок.
Косноязычно поразмышлявший о бедственном положении населённого пункта бездомный вдруг теряет и к нему, и ко мне интерес. Разворачиваясь, мужчина плетётся куда-то прочь прямо через газон, бормоча себе под нос неразборчивую чепуху, в которой можно угадать лишь периодически проскальзывающее слово «байда».
Хвала небесам, не будет преследовать и просить пить комбучу при нём. Где-нибудь по пути обязательно выплесну её в канаву, а банку суну в мусорку.
Однако как на зло по дороге к дому попадается слишком много наблюдателей. Старушки, работяги, молодые парочки, мамы с колясками – все точно специально ждали за углом моего появления и теперь принялись слоняться туда-сюда. И вроде бы что такого – взяла склянку, сняла крышку, вылила сироп с сосисочным холодцом по имени Комбуча. Но я не могу. А они все смотрят как нарочно. Чего вам всем нужно? Хромающую неудачницу увидели? Ну так давайте, тыкайте пальцами, хохочите. Подойдите к моему новому знакомому за порчеными помидорами и прочей пригодной для метания, как бы он выразился, байдой.
Уже на половине пути руки начинают ныть от ноши. И как мама её вообще допёрла? Почти три литра жидкого не пойми чего с комком плесени в стекле – это совсем нешуточный вес, тем более с поднывающей ногой. Конечно, можно позвонить Вите и попросить его встретить меня, но это такая же гиблая затея, как просить силы у лунной призмы, если тебе уже тридцать.
Стоит признаться честно – в выборе спутника жизни я оказалась настолько же прозорлива, как и в выборе жизненного пути, по которому мы с ним должны были отправиться. В итоге я стригу собак, а он считает блох. Или что он там делает.
Как ни приди домой – вечные горы мусора, засохшей посуды. Сами собой откуда-то берутся зачерствевшие носки, точно из щелей под плинтусами выползают, причём поодиночке. Собрать из них пару удаётся далеко не всегда, да Вите, впрочем, это и не нужно, ведь он почти никуда не ходит. Иной раз вообще задаюсь вопросом, как он умудряется пачкать столько одежды.
Отношениями наше сожительство уже давно сложно назвать. Пока я на работе, не имею представления, чем он занимается, а как возвращаюсь домой – восседает на вершине кучи грязи и банок от энергетиков за компьютером с наушниками на голове. Что-то орёт в микрофон, обещая кого-то покарать всеми мыслимыми и немыслимыми методами, иной раз просто рычит или стонет. Стоит его отвлечь – тут же начинает упрекать, что проигрывает из-за меня или что я мешаю ему донатить, а ему это очень важно, ведь иначе нельзя.
Во что он там играет и что смотрит – понятия не имею. Мне кажется, по экрану ползают какие-то разноцветные козявки что в его излюбленных играх, что в стримах. Одним словом, контент повышенной интеллектуальной нагрузки.
А начиналось всё совсем иначе. Витя казался внимательным и чутким человеком, страстно увлечённым любимым делом. У него была неплохая работа бэкендера в банке, мы вместе проводили достаточно много времени, развлекались и даже немного успели попутешествовать. Но потом случилась пандемия, карантин, удалёнка, отсутствие контроля как в еде, так и в труде. Как итог – начали расти перерывы в его работе с пропорциональной росту живота скоростью. Во время пауз Витя как раз и подсел на эти игры. Из-за них начал не справляться с задачами и потерял должность. Новую работу искать не стал, зато взял привычку исправно донатить стримерам мои деньги.
Какое-то время я пыталась его как-то вразумить, но очень быстро стало понятно, что он не собирается отказываться от своих новых привычек. С его стороны всё внимание ко мне свелось к крикам, требованиям денег и еды. Любые попытки начать разговор заканчиваются истерикой и обвинениями в том, что я расчехлила пилу и его бедного хреначу ею на ровном месте.
Честно, давно задумываюсь, что нам следует уже разбегаться, но всё никак не решаюсь начать разговор об этом. Разрыва я не боюсь, но у меня не хватает моральных сил терпеть то, что последует за высказыванием моего желания. Если его выводит из себя даже просьба погасить настольную лампу, когда я пытаюсь выспаться перед работой, а он играет, то что уж говорить об обсуждении расставания?
Дотянув кое-как потерявшими чувствительность руками свою ношу до подъезда, пристраиваю её возле стенки и ищу ключи. Приходится дважды перепроверить все карманы прежде, чем они обнаруживаются в самом первом. Домофон пищит. В ритме звука угадывается нечто, похожее на что-то вроде «выбери-выбери-выбери».
Идти всего лишь на второй этаж, но всё равно еду на лифте. Ещё по лестницам такой груз тягать не хватало. Поворачиваю к левому крылу. Прижимая к себе банку в шопере, спиной толкаю дверь в общий коридор, миную пару соседских квартир и подхожу к своей с покосившимся номером «213». Поправить его, конечно же, некому. Вставляю в скважину ключи с золотистой лазерной указкой вместо брелока. Замок оказывается открыт. Тяну дверь на себя и вижу на пороге хозяйку квартиры Римму Александровну с туго набитой спортивной сумкой за спиной. Позади неё мнётся Витя со своим моноблоком в перетянутой скотчем коробке. И она, и он в обуви. Похоже, уходят.
– Здрасьте, – говорю. – А куда это вы?
– Забор покрасьте, – отвечает хозяйка квартиры.
Конечно, странные фразочки ей свойственны, но прежде она никогда не позволяла себе ничего оскорбительного или грубого. Витя у неё за спиной гогочет. Даже не представляю, как на это реагировать. Хочется ответить в рифму нечто в стиле «Закройте пасти». Однако не могу – она же мне в матери годится. Как с ней конфликтовать? Да и зачем? Я же у неё квартиру снимаю. Что вообще всё это значит?
– Простите? – спрашиваю.
– Не Прощёное воскресенье, – отмахивается по-прежнему воинственно настроенная Римма Александровна. – Кам цу мир, раз притащилась.
– Что происходит, Вить? – спрашиваю у парня, не спеша переступать порог.
Он корчит своё фирменное недовольное лицо а-ля скребущий в лотке кот и, нервозно вздыхая, отворачивается.
– Ты съезжаешь? – предполагаю я.
– Съезжаешь ты, фрау-мадам, – вклинивается Римма. – Но сначала приводишь тут всё в порядок.
Держать двумя руками перед грудью трёхлитровую банку с комбучей становится уже невыносимо. Ставлю её на пол перед собой и слышу, как приоткрывается дверь соседней квартиры. Из щели между створкой и косяком блестит глаз бабы Виты. Опять смотрит, тихушница.
Внутри начинает разгораться ярость. Хочется обматерить и Римму, и Витю, и соседку. Больше даже не от обиды, а от непонимания того, что творится.
– Вы что же это… – ищу слова поприличнее. – Вдвоём тут… Любовники?
Виталина бедная даже охает, открывает дверь пошире и высовывает в коридор всю голову.
– Чего-о-о?! – возмущается хозяйка квартиры, упирая руки в пояс.
Надвигается на меня, перешагивая через банку с чайным грибом.
– Витюша – мой племянник!
– Ага-ага, ну-ну-ну, – удовлетворённо шепчет Вита, похихикивая.
Римма бросает на неё яростный взгляд, но ничего не говорит.
– Жить с Витей больше не будешь, яволь?! – давит она. – Позарилась на апартаменты, проходимка…
