Buch lesen: «Парк Горького»

© Вербинина В., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Данный роман является вымыслом. Любое сходство с реальными людьми или событиями непреднамеренно и случайно.

Глава 1. Знакомство

 
Розовые лица.
Рево́львер
    желт.
Моя
    милиция
Меня бережет.
 

В. Маяковский, «Хорошо!»

Новичок выглядел нелепо. Его серая рубаха явно была рассчитана на кого-то ниже ростом и вдобавок наделенного не такими длинными руками, так что манжеты оказались значительно выше запястья, швы врезались в подмышки, а на груди ткань слишком тесно прилегала к телу. Брюки тоже подкачали – их шили на куда более упитанного мужчину, и нынешний их стройный обладатель в них попросту тонул. Потертый коричневый ремень, которым он был перетянут, не слишком спасал положение. Из-под темной фуражки с зелеными кантами лихо торчали непокорные темные волосы, которые, похоже, давно не стригли. На воротнике рубахи красовались зеленые петлицы, и человек, сидящий в кабинете, уставился на них с некоторым изумлением.

– Товарищ Опалин, – с широкой улыбкой выпалил нескладно одетый малый, обращаясь к сидящему за столом, – вот… так сказать… прибыл в ваше распоряжение… Я Юра Казачинский.

И, вспомнив что-то, он залез в один нагрудный карман, потом в другой, после чего стал рыться в кармане брюк. Не переставая улыбаться, Юра достал какую-то сложенную бумагу, напечатанную на машинке и снабженную несколькими подписями, развернул ее и положил на стол перед собеседником.

– Рад знакомству, Иван Георгиевич, – прибавил Казачинский все с той же открытой подкупающей улыбкой.

Следует, впрочем, отметить одну странную и даже настораживающую деталь – чем шире он улыбался, тем мрачнее становился немолодой человек, сидящий за столом. Услышав отчество, он едва заметно поморщился. Глуховатым баском поправил:

– Григорьевич, – и стал растирать висок, словно тот почему-то вдруг заныл. – Вы, простите, к нам в угрозыск по комсомольской линии попали?

– Н-нет, – после легкой заминки ответил Юра, перестав улыбаться. – Я… э…

Дверь без стука распахнулась, и в кабинет вошел молодой брюнет в штатском, коротко стриженный и со шрамом на виске. Из угла его рта свисала папироса. Походка стремительная, шаги твердые, взгляд в какие-то ничтожные доли секунды взвесил, оценил, рассмотрел незнакомца – и, похоже, вынес ему окончательный вердикт, не подлежащий обжалованию.

– Товарищ Опалин, – сказал немолодой подчеркнуто официальным голосом, поднимаясь с места и обмениваясь с вновь прибывшим крепким рукопожатием, – вот, полюбуйтесь. Подкрепление нам прислали – опять. Печется о нас начальство…

В последнюю фразу, вроде бы невинную по форме, он ухитрился вложить столько ядовитого сарказма, что Казачинский даже растерялся. Немолодой передал Опалину бумагу, которую тот тщательно прочитал, изредка бросая не слишком приветливые взгляды на нелепую фигуру нового сотрудника.

«Да он ненамного старше меня… – сообразил Юра, таращась на своего будущего непосредственного начальника. – Конечно, лет двадцать пять ему… ну, или двадцать семь… А старик тогда кто?»

Хотя стояло лето и в кабинете было жарко, «старик» – которому на вид казалось чуть больше сорока – был застегнут на все пуговицы. Его серая фуражка с красным кантом лежала на столе, и, покосившись на нее, Казачинский машинально отметил, что она не слишком похожа на ту, которую ему не далее как вчера выдали на складе.

– Где Яша? – спросил Опалин, обращаясь исключительно к старику и напрочь игнорируя нового сотрудника.

– Дома.

– Дома? – Опалин неодобрительно вздернул ломаные брови, его шрам шевельнулся.

– Мать его звонила, сказала, он отлеживается после вчерашнего. Сегодня не придет.

– Прекрасно, просто замечательно, – свирепо одобрил Опалин, – конечно, угрозыск – это такое место, куда каждый приходит, когда хочет. Подумаешь, работа! Подумаешь, дело надо делать! – Он бросил бумагу на второй стол, стоящий в кабинете, круто повернулся к Казачинскому, вытащил изо рта папиросу и повысил голос. – А всего-то увидел труп человека, которому перерезали горло. Надеюсь, вы не собираетесь падать в обморок, если нам попадется зарезанный?

– Ну, я… – пробормотал Юра, лихорадочно ломая голову, как себя вести и что вообще сказать, чтобы не восстановить против себя вспыльчивого и непредсказуемого собеседника.

– Почему петлицы зеленые? – требовательно спросил Опалин, кивая на его воротник.

– Я… Мне такую форму выдали. Сказали, другой нет…

Иван смерил своего нового подчиненного хмурым взглядом.

– Сто лет уже не носят зеленые петлицы, – проворчал он, остывая. – И фуражку такую – тоже… Черт знает что!

Не зная, что делать, Казачинский поспешно снял фуражку – и тут же позорным образом выронил, после чего ему пришлось нагибаться и подбирать ее с пола. Пока он проделывал все эти манипуляции, его коллеги обменялись взглядами, которые были куда красноречивее любых слов. Взгляд Опалина выражал искреннее недоумение, что этот недотепа собирается делать у них в угрозыске; взгляд старика был полон сочувствия и призывал набраться терпения. Сделав раздраженный жест, Иван сунул в рот папиросу, заложил руки в карманы, подошел к окну и стал к собеседникам спиной.

– Скажи, чем ты вообще занимался до того, как к нам попал? – дружелюбно спросил старик у Казачинского.

– Ну, много чем, – оживился Юра.

– Школу-то хоть окончил?

– Да. Семилетку.

– А после школы что?

– Работал.

– Где?

– Да по-разному. И на заводе, и на зубного техника учился, и лошадей, бывало, объезжал.

– Лошадей? – уже безнадежно спросил старик.

– Ну… да. А еще в кино трюки делал. Я трюкач.

– А почему не актер? Внешность у тебя вроде подходящая, – хмыкнул собеседник.

Юра насупился. Нет, к своей внешности этот красивый брюнет с ямочкой на подбородке не имел никаких претензий. Но…

– Да пробовал я поступить в актерский техникум, – признался он в порыве откровенности. – И меня даже хвалили… Но потом экзаменатор мне говорит – молодой человек, я, конечно, могу вас взять, но подумайте сами: кого вы будете играть? Эпоха, говорит, требует пролетарских типажей, а какой из вас пролетарий? – Казачинский конфузливо хихикнул. – Смешно, да? У меня в роду все крестьяне да рабочие, а мне говорят – не похож я на пролетария. А для белогвардейцев и всякой такой нечисти, сказал мне экзаменатор, у вас лицо слишком положительное…

– Положительное, значит? – вздохнул старик.

– Ага, – подтвердил Юра, лучась улыбкой.

Судя по всему, собеседник Казачинского собирался продолжить свой допрос, но тут, к счастью, их прервал телефонный звонок. Стоящий на столе Опалина аппарат разразился сиплым треском, и – Юра так и не понял, как именно это случилось, но уже в следующее мгновение Иван оказался возле телефона, хотя только что стоял у окна в другом конце кабинета.

– Уполномоченный Опалин слушает. Да… хорошо… понял.

Он повесил трубку и повернулся к остальным.

– С оружием дело иметь приходилось? – спросил Иван у Казачинского.

– Нет, Иван Георгиевич, – пробормотал тот.

– Григорьевич, – сухо поправил его Опалин, и Юра с опозданием сообразил, что сегодня уже не первый раз путает отчество собеседника.

Все было ему внове, все казалось загадочным, странным и необычным, и больше всего – люди, с которыми он столкнулся в кабинете знаменитого здания на Петровке. Они были такие же, как все, и в то же время чувствовалось в них что-то, что отличало их от обыкновенных граждан, которые ходили по улице и не имели допуска в этот приземистый дом в три этажа, считая и цокольный. «Смотрит, а глаза как… забыл… ну, лучи, которые видят человека насквозь… Рентген, во! Или я придумываю, потому что нервничаю? Да нет, ничего я не придумываю…»

– На оружие и кобуру нужно отдельное разрешение, – негромко напомнил старик.

– Ладно, – сказал Иван, – с этим мы потом разберемся… Все равно, пока стрелять не научишься, оружия я тебе не дам. Поехали.

– Куда? – вырвалось у Казачинского. Он прикусил язык, но было уже поздно.

– Как куда? На выезд. Убийство у нас. – Опалин одним движением расплющил окурок папиросы в пепельнице. – Ты же не думал, я надеюсь, что мы тут в бирюльки играем? – Юра молча потряс головой, машинально комкая в руках фуражку. Он чувствовал себя донельзя глупо и с отчаянием думал, что никогда не станет в кругу этих решительных, бесстрашных, проницательных людей своим. – Нет? Ну и хорошо. Петрович, зови наших. Кто сегодня шофер – Харулин? Это хорошо: он вмиг нас домчит!

Глава 2. Коллеги

Легковые автомобили и мотоциклы при движении по городу должны быть снабжены двумя номерными знаками, а также сигнальным аппаратом, подающим явственно слышные сигналы. Предельная скорость не должна превышать 25 километров в час.

«Правила движения по городу Москве», 1927

В сущности, все оказалось не так страшно.

Группа, выехавшая на место преступления, состояла из пяти человек, если не считать шофера. В нее входили Опалин, старик, которого, как оказалось, звали Карпом Петровичем Логиновым, фотограф Спиридонов с громоздким фотоаппаратом на сложенном штативе, судмедэксперт Владимир Митрофанович Шаповалов и, собственно, сам Казачинский.

Его немного разочаровало, что им выделили не новенький автобус, а обычную старую машину, и вдобавок ко всему – открытую, что при переменчивости московской погоды представляло немалые неудобства. Но июльское солнце светило ярко, ветер бил в лицо, и Юра повеселел. Он решил, что ехать в машине, пусть и толкаясь локтями на тесном сиденье, было даже лучше, чем задыхаться от жары в просторном автобусе.

Подробности его биографии недолго были секретом для окружающих, и едва машина выехала за ворота, к Казачинскому как-то сама собой прилепилась кличка «трюкач».

– А ты в «Чапаеве»¹ снимался? – спросил Спиридонов, щуря свои маленькие, но необыкновенно внимательные глаза.

Юра признался, что нет, не снимался, но знает ребят, которые там были заняты в массовке.

– Слушай, трюкач, а ты к нам надолго или так? – спросил Шаповалов.

– Как получится, – уклончиво ответил Юра. Он увидел устремленные на него взгляды, в которых читалось что угодно, кроме одобрения, и тотчас пожалел о своей уклончивости, но было уже поздно.

– Ты, главное, в обморок при виде крови не падай, – добродушно посоветовал Шаповалов, блестя очками. – А то мне приходится бросать труп и оказывать помощь сотруднику. На что это похоже?

Все заулыбались.

– А что, труп претензии какие-то предъявляет? – выпалил Казачинский, и его импровизированная шутка, отдающая черным юмором, немного разрядила обстановку. Сидящие в машине засмеялись.

– Форма у тебя, конечно, это что-то, – заметил Спиридонов, разглядывая устаревшие петлицы на воротнике Казачинского. – Надули они тебя на складе. Знаешь что, ты лучше в штатском пока ходи – у Вани в группе это разрешается. Вот если начальство пожалует – не наше, а откуда-нибудь сверху, – тогда да, могут быть неприятности. Хотя ты всегда можешь сослаться на то, что только что поступил в угрозыск.

Казачинский слушал и кивал. Значит, для них человек со шрамом был просто Ваня. Старик, как он успел заметить, фигурировал в дружеских разговорах как Петрович, но как-то подспудно ощущалось, что Ване оказывают больше уважения и к нему обращаются с большим почтением. «Такой жуткий шрам, – думал Казачинский, поглядывая на рубец возле виска Опалина, – конечно, достался ему в каком-то деле… Наверное, чуть не убили его. Опасная у них работа… Но я ведь знал, на что иду. Знал? И в любом случае…»

– Ваня, а это правда, что у нас звания введут, как в Красной армии? – спросил Логинов у Опалина.

– Кто сказал? – Иван нахмурился.

– Да слухи ходят.

– Ну раз Петрович говорит, значит, дело верное, – засмеялся фотограф.

– Захотят и введут, нас не спросят, – усмехнулся Опалин. – И будем все капитаны и лейтенанты. – Возвращение к системе званий расценивалось современниками неоднозначно; многим казалось, что это шаг назад, который не может принести ничего хорошего.

– Не-не, я меньше чем на полковника не согласен, – встрепенулся Шаповалов.

Он был молодой – чуть старше тридцати – жизнерадостный круглолицый весельчак, и ничто в его манерах не напоминало о его непростой профессии.

– Мы тебя генералом сделаем, – пообещал Петрович, ухмыляясь. – Генерал Шаповалов, на которого никогда не жаловались пациенты…

– Ха-ха-ха!

– Генерал с собственным кладбищем! Чего не о каждом можно сказать! – с пафосом объявил Спиридонов.

– Да, это признак настоящего генерала, – заметил Опалин, улыбаясь.

– Заслужил, товарищи! Заслужил! Днем и ночью трудился без устали! – прокричал Шаповалов, важно поднимая указательный палец, и все захохотали так, что на них стали оглядываться из соседних машин.

Голова у Казачинского шла кругом. «Ведь где-то убили человека. Может быть, тело еще не остыло… а мы едем туда – и смеемся. – В тесной гимнастерке было жарко, лучи солнца слепили, он надел фуражку, которую держал на коленях, и поправил козырек. – Но, с другой стороны, солнце ведь светит, несмотря на то, что кто-то умер. И жизнь как-то продолжается…»

Пока они стояли на перекрестке, общий разговор принял совсем неожиданное направление. Кто-то упомянул Ромена Роллана, который как раз в эти дни гостил в Советском Союзе, и выяснилось, что Петрович и доктор читали его книги и имели о них собственное мнение, отличающееся от газетных панегириков.

– Неплохо пишет, – сказал Шаповалов. – Но – французисто.

– Это как? – спросил Опалин с любопытством.

– Ну, понимаешь, человек старается, и вроде бы герои у него есть, и события разные он умеет подать, а глубины нет. Вроде как тебе обещали описать море, а присмотришься – это не море, а лужа.

– Нет, – решительно объявил Петрович, – ты не прав. Я понимаю, что ты имеешь в виду, но море – не его тема. У него цель другая. Кто-то описывает море, а кто-то – парус.

– А еще кто-то – ракушку на берегу. А если мне неинтересны ракушки? И вообще, все французские писатели одинаковые: блеска много, а копнешь – кроме него, ничего-то и нету. Куда им до наших…

– Угу, до Алексея Максимыча, например, – ехидно ввернул фотограф.

– Я не о современных. Впрочем, я ничего против Горького не имею…

От Казачинского не укрылось, что вместо последней фразы судмедэксперт собирался сказать что-то едкое, но передумал – может быть, из-за его присутствия. Горький был иконой – настолько, насколько может быть ею человек в стране, официально являющейся противницей любых религий. Среди писателей он занимал исключительное положение и считался непререкаемым авторитетом во всем, о чем пожелал бы высказаться, начиная от политики Муссолини² и заканчивая проблемами ядерной физики. В его честь были названы огромный город, лучшая улица Москвы и грандиозный парк отдыха, не говоря о сотнях прижизненных статуй, о кораблях и самолетах, о колоссальных тиражах и подписанных его именем статьях на первых страницах газет. Но несоответствие реального таланта и масштаба раздуваемой вокруг Горького шумихи уже тогда бросалось в глаза и не на шутку задевало тех, кто любил и ценил настоящую литературу. В сущности, он был хитрый мужик, который сидел на одной лавочке с Толстым и Чеховым и сначала, при царском режиме, умело эксплуатировал свой образ человека из народа и гонимого борца за справедливость, а после революции благосклонно внимал всем преувеличенным хвалам в свой адрес. Распознать его человеческое лицо под масками, которые он носил и исподволь навязывал окружающим, было нелегко, потому что весь он, начиная с хлесткого псевдонима, состоял из эффектов, из игры, то тонкой, то топорной, одним словом – из мнимостей. Как колобок, он долгое время ускользал от всех и свои выдуманные или истинные неприятности всегда оборачивал в свою пользу, что является признаком манипулятора высочайшей пробы, но – как и в сказке – однажды неминуемо должен был нарваться на лису или, вернее, на лиса, который таких манипуляторов заглатывал пачками. Внешне, впрочем, все выглядело вполне пристойно: товарищ Горький больше не мог лечить свой туберкулез на фашистском Капри и вернулся в СССР, где ему создали наилучшие условия для работы – оттяпали прекрасный особняк Рябушинского у учреждения, которое порядочно его загадило, сделали ремонт, завезли мебель, приставили секретарей – ну и охрану, само собой, потому что писателя обидеть может каждый, а ему этого вовсе не нужно. И сейчас, летом 1935 года, Горький продолжал сочинять «Жизнь Клима Самгина» – последний роман, который подводил под его творчеством черту, роман многословный, обширный – и слишком умственный для настоящего произведения искусства; роман, в котором вроде бы есть все и в то же время чего-то мучительно не хватает.

– Приехали! – крикнул Харулин.

Он затормозил так резко, что сотрудников отбросило назад на сиденья, а Спиридонов едва не уронил фотоаппарат, хоть и держал его всю дорогу бережно, как новоиспеченный папаша – своего младенца.

Весельчак Шаповалов выругался столь заковыристо, словно являлся человеком, который в жизни не прочел ни единой книги и все свободное время проводил в бандитских притонах. Казачинскому было не привыкать к нецензурной брани, но тут он, надо признаться, малость опешил. По его мысли, шофер ни в чем не был виноват – какой-то человек кинулся наперерез их автомобилю, и если бы Харулин не затормозил, то сбил бы его.

Меж тем незнакомец подскочил к их машине и, хотя его никто об этом не просил, стал судорожно дергать ручку дверцы, которую в конце концов сумел-таки открыть.

– Иван Григорьевич, – взволнованно выпалил он, – я от дежурного узнал, куда вы направляетесь… какая удача, что я живу неподалеку! Тело в переулке, я не стал к нему подходить, там милиционер, ну и дворник с ним… Я тут кое с кем уже успел потолковать, убитую уже узнали, проблем с опознанием у вас не будет…

– Яша, – сказал Опалин после паузы, – ты же вроде дома должен быть, нет?

Незнакомец засопел, оставил ручку в покое и стал наливаться розовой краской. На вид ему было лет двадцать. Невысокий, тщедушный, черные волосы вьются мелким бесом, на длинном тонком носу с горбинкой – очки, из-под которых блестят умные, пытливые темные глаза. Тонкая шея с выпирающим кадыком, рот, пожалуй, крупноват и уши торчат, как у школьника. Впрочем, сейчас он и в самом деле чем-то напоминал школьника, который наткнулся на строгого учителя. На лацкане ладно скроенного светло-серого пиджака Яши пламенел комсомольский значок.

– Иван Григорьевич, честное комсомольское, вчерашнее не повторится… Я с непривычки… и эта рана у него на горле, как второй рот… – Яша содрогнулся при одном воспоминании о вчерашнем убитом. – Не могу же я сидеть дома, когда вы работаете… А что это за товарищ? – спросил он, кивая на Казачинского, и уставился на Юру с нескрываемым подозрением.

– Укротитель диких животных, трюкач и зубной техник, – проворчал Спиридонов, выбираясь из автомобиля в обнимку с фотоаппаратом. – Все зубы выдрал, всех зверей укротил, в «Чапаеве» снялся, теперь вот подался в уголовный розыск.

Тот, о котором он говорил, открыл было рот, чтобы напомнить, что он не снимался в «Чапаеве» и не был укротителем диких зверей, но что-то – может быть, инстинкт – подсказало ему, что спорить бесполезно, и он предпочел просто улыбнуться.

– Юра Казачинский – Яша Кауфман, – коротко представил сотрудников друг другу Опалин. – Пошли, посмотрим, в чем там дело…

– А почему петлицы зеленые, а не синие? – заикнулся было Яша, от которого не укрылся несообразный наряд нового коллеги, но никто не стал ему отвечать. Казачинский воинственно поправил фуражку и двинулся следом за Опалиным.

Глава 3. Пропажа

Улик настоящих нет, а все какая-то философия…

А. Чехов, «Шведская спичка»

Она лежала возле стены, на боку, вытянув вперед одну руку, и если бы не странная застывшая поза – знак смерти, которая кладет конец всякому движению и ставит в жизни точку, – можно было бы подумать, что светловолосая девушка в темно-синем платье в мелкий цветочек просто потеряла сознание. Возле трупа переминались с ноги на ногу бородатый старик в дворницком фартуке и милиционер, крепко сбитый веснушчатый малый лет тридцати, который курил, пуская дым. Завидев Опалина, милиционер поспешно бросил папиросу и сделал шаг ему навстречу.

– Ларионов? – полувопросительно-полуутвердительно уронил Иван, поглядев ему в лицо. Милиционер, просияв, козырнул.

– Доброе утро, Иван Григорьич… Хотя какое оно доброе, конечно, – он оглянулся на труп и смущенно кашлянул.

– Ты окурок-то подбери, а то еще в улики попадет, объясняться придется, – негромко заметил Опалин. Ларионов поспешно нагнулся и, взяв окурок, отбросил его подальше. – Ну, что тут у нас?

Иван присел на корточки возле тела, поглядел на рану на груди – небольшое пулевое отверстие, из которого вытекло совсем немного крови. Это был один из тихих и ничем не примечательных полупереулков-полуподворотен, которые в изобилии водились в Москве до ее перепланировки. Издалека доносились шум большой улицы, гудение моторов и трамвайные звонки. Опалин поднял голову и обвел взглядом высокую обшарпанную стену, когда-то ограждавшую что-то вроде сада, старый сарай и пыльные липы с другой стороны и в конце переулка – глубокую лужу, в которой плескались воробьи. Время от времени кто-то из воробьев встряхивался и взлетал с задорным чириканьем.

– Застрелили, – сказал милиционер, зачем-то поясняя то, что и так было понятно. – Тело не трогал, осмотрелся на месте, подозрительных следов и оружия не заметил. Иных улик тоже не наблюдается…

– Шаповалов! – крикнул Опалин, поднимаясь на ноги.

Судмедэксперт подошел, наклонился над убитой. Фотограф тем временем устанавливал свой аппарат.

– Кто нашел тело? – спросил Иван.

– Дворник. – Милиционер указал на старика.

– Я ничего не трогал, – поспешно сказал тот. – Иду, гляжу – лежит и не шеволится. Подошел поближе – батюшки-светы! И вас сразу же вызвал. Мне неприятностей на надоть…

– Как зовут? – вмешался Петрович.

– Меня-то? – на всякий случай уточнил дворник. – Анисимов я, Макар Петрович. Сорок лет тут дворником служу. И при царе, и, значицца, без царя. – Он скромно кашлянул в кулак.

– Убитую знаете? – спросил Опалин.

– Как не знать, знаем, конечно. Зоя ее зовут. Зоя Ходоровская. Мы с ней в одном доме живем, – и он махнул рукой, указывая направление.

– Отчество Зои помните?

Дворник наморщил лоб.

– Васильевна, – сказал он наконец. – Да, точно. Васильевна.

– Раз уж вы жили с ней в одном доме, расскажите, что вы о ней знаете, – попросил Опалин, внимательно глядя на дворника. Тот задумчиво поскреб бороду.

– Ну… Хорошая девушка. Веселая, приветливая… То есть была, пока мать не умерла.

– Вот как? А мать у нее кто?

– Врать не буду, точно не знаю. Они вместе в этой… как ее… «Жиркости» работали. – «Жиркостью» назывался трест по производству косметики, который объединял несколько фабрик. – Пахло от них всегда приятно – одеколоны разные, мыло. А потом мать какой-то ржавой скрепкой укололась, ну, случайно. Внимания не обратила, а у нее заражение крови началось… В общем, померла она.

– А отец Зои чем занимается? – спросил Петрович.

– Чем он может заниматься? – пожал плечами дворник. – Умер он давно. Хворый он был, все на сердце жаловался. К врачам ходил, да только не помогли они ему. И главное, не от сердца умер, а от воспаления легких. Тогда зима суровая была…

– Братья-сестры у Зои есть? – поинтересовался Опалин.

– Нет. Она одна осталась.

– Поклонники?

– Были, – оживился Макар. – Она девушка видная, ну… Ходил к ней сначала один с фабрики, потом другой.

– А конкретнее?

– Вам имена нужны? Первого Васей звали, второго – Никитой. Да, верно: Никитой. Вася блондин, а Никита совсем даже наоборот. Он пиво уважает, ну а Вася больше водочку.

– Откуда такие сведения? – не удержался Казачинский.

– Так я слышал ее разговоры с ними, – ответил дворник, с недоумением косясь на его зеленые петлицы. – Ни-ни, не подслушивал, конечно, просто так получилось. Она с Васей из-за того и рассталась, что он излишне водочку уважает. Никита-то ей больше подходил, конечно.

– Ссорилась? – деловито спросил Петрович.

– Кто?

– Зоя с кем-нибудь из них ссорилась?

– Я не слышал. Не знаю.

– Ну а вообще? – спросил Опалин. – Может, она с кем-то ругалась? Или не поделила что-нибудь? Или кто-то ругался с ней? – добавил он, видя, как Макар морщит лоб. – Соседи, знакомые, не знаю, подруги какие-нибудь?

– Нет, – решительно ответил дворник после паузы и головой потряс. – Она приличная девушка была. Ее с матерью все уважали.

– Почему она оказалась здесь? – спросил Петрович, хмурясь. – Именно в этом месте?

Макар Анисимов поглядел на него с удивлением.

– Так это, она чуть ли не каждый день тут ходила. От дома до остановки трамвая – самый короткий путь. Ну или мимо аптеки идти, тоже быстро дойдешь. Кому как удобно…

– То есть она собиралась поехать на работу? – уточнил Опалин.

– Ну так.

– Без вещей, без документов? Платье-то без карманов.

Казачинский затрепетал от восторга. Вот, значит, как работают настоящие сыщики. Подбираются, задают вроде бы незначительные вопросы, прощупывают обстановку и хоп – документы-то где? А деньги? Не бесплатно же она на трамвае ездила…

– А ведь верно! – с удивлением воскликнул дворник. – То-то я думаю: чего-то не хватает… У нее же сумочка была. А сумочки-то и нет…

– Опишите, как сумочка выглядела, – велел Петрович.

– Как выглядела? Ну… черная, обыкновенная, сверху желтая защелка…

– Металлическая? – уточнил Опалин.

– Вот, вот!

– Сумочка какая по форме – круглая, квадратная?

– Длинная. Не круглая…

– На ремешке?

– Да.

– Ремешок короткий, длинный?

– Хороший такой, чтобы через плечо носить. Красивая сумочка была, я вам скажу. Так что, Зою из-за нее…

Милиционер, который изнывал от желания вставить слово, наконец учуял возможность – и вмешался.

– Ну, из-за нее или не из-за нее – товарищи из угрозыска разберутся… Ты ничего от нас не утаил?

– А что мне таить? – обиделся Макар. – Я человек маленький, что знаю – то и говорю. А чего не знаю, того уж, простите, не скажу…

– Володя! – окликнул Опалин судмедэксперта, и Шаповалов тотчас подошел к нему.

– Мертва около часа, – доложил врач, – убита практически в упор. На одежде вокруг раны частицы пороха… Но ты и сам наверняка заметил. Она шла, убийца двигался навстречу, выстрелил в нее, забрал сумочку и скрылся. Вот и все… – И он повторил, оглянувшись на тело: – Вот и все.

– Слышал ли кто-то выстрел, вот в чем вопрос, – буркнул Опалин. – Макар Петрович! Час назад или около того – вы не слышали какой-то странный шум? Похожий на выстрел?

Но Анисимов объявил, что он ничего такого не помнит, потому что возился дома с метлой, которую надо было починить, и окно у него выходит на другую сторону.

– Неужели действительно из-за сумочки? – пробормотал себе под нос Петрович, хмурясь. – Скажи, а что, Зоя носила при себе большие суммы денег? – спросил он у дворника, повышая голос.

– Да почем мне знать? – пожал тот плечами. – Странные вы вопросы задаете, молодые люди…

– Но кто-то же мог знать, – буркнул Опалин, насупившись. – Или…

– Тебя что-то смущает? – спросил Петрович без обиняков.

– Время. Если бы ее убили ночью…

Он оглянулся на воробьев, которые плескались в луже, и мрачно о чем-то задумался.

– О ночи и речи быть не может, – объявил Шаповалов. Он заложил руки за спину, вскинул подбородок и глазами сверкнул, как рассерженный кот.

– Володя, да разве я говорил, что сомневаюсь, – усмехнулся Опалин. И судмедэксперт сразу же успокоился, лицо его расслабилось.

В конце переулка показалась простоволосая женщина, увидела белую фигуру милиционера в суконном шлеме с красной звездой, группу людей возле тела, охнула и исчезла. Через минуту она вернулась с еще двумя, взволнованно толкуя о чем-то и размахивая руками, как мельница. Спутницы охали, ахали, ужасались и проявляли живейший интерес.

– Сюда нельзя! – на всякий случай прокричал Ларионов, приосанившись. – Тут место преступления… Нельзя, кому говорят! – прикрикнул милиционер, когда одна из женщин захотела подойти поближе.

– Не может быть, чтобы она ни с кем не ссорилась, – пробормотал Петрович, глядя на убитую. – У всякого живого человека есть враги. Да и у мертвых, бывает…

– Два поклонника, – напомнил фотограф со значением. Поглядывая на солнце, которому именно теперь взбрело в голову поиграть в прятки с немногими облаками, он готовился заснять тело.

– Поклонники? – рассеянно переспросил Опалин, который ходил вокруг тела, что-то изучал на асфальте, оглядывался и что-то прикидывал. – Да… конечно…

Казачинский почувствовал, что его дергают за рукав, и, обернувшись, увидел Яшу Кауфмана, о котором, по правде говоря, успел уже забыть.

– Крови много? – спросил Яша с мученическим видом.

– Да нет, – пожал плечами Казачинский. Его собеседник покосился в сторону трупа и на глазах стал бледнеть. Чертыхнувшись про себя, Юра подхватил своего незадачливого коллегу под локоть, оттащил его в сторону и встал так, чтобы заслонить от него убитую.

– Со мной все в порядке, – пробормотал Яша, снимая очки и нервным движением протирая их. – Я… я ничего. Все в порядке…

– Слушай, – не удержался Казачинский, – если ты вида крови боишься, что ты вообще делаешь в угрозыске?

– Ну не всем же так повезло, как тебе! – рассердился Яша, надевая очки и заправляя дужки за уши.

– Повезло? В чем?

– В том, что ты… А! – Яша безнадежно махнул рукой. – Скажи, только честно: ты ведь не снимался в «Чапаеве»?

– Нет, – признался Казачинский.

– Так я и знал! Я сразу же понял, что они шутят. Конечно, у тебя побольше опыта, чем у меня. – Юра открыл рот. – Но я исправлюсь! Я же понимаю, что выходит нелепо. Не должен сотрудник угрозыска бояться крови. Но пока – это сильнее меня. Не знаю как, почему, но едва вижу кровь, у меня в глазах темнеет, и вообще… – Он передернул плечами. – Скажи, я не кажусь тебе смешным? Только честно. Я считаю, что человек должен уметь преодолевать себя. Свои страхи. Мы живем в эпоху великих свершений, а между тем – нас тормозят такие глупости…

Он сыпал словами, лихорадочно перескакивая с предмета на предмет. Юра глядел на него с удивлением. Тень накрыла переулок, и вытянутая рука молодой женщины стала казаться неестественно белой. Спиридонов, устав ждать, когда солнце вернется, возился с магниевой вспышкой.

– Чего стоим? – сурово спросил Петрович, обращаясь к новичкам. – У нас еще прорва работы, между прочим. Осмотреть комнату убитой, допросить соседей… Яша! И ты, трюкач… Не отставать и никуда не встревать, ясно? Вы пока только учитесь…

– Ваня, я тебе больше не нужен? – спросил Шаповалов у Опалина. – Тогда я к Харулину.

Он удалился. Милиционер поглядел ему вслед и вздохнул.

– Пиво пить небось будут, – неизвестно кому меланхолически сообщил Ларионов. Он снял свой суконный шлем, вытер рукавом пот со лба и вернул головной убор на место.