Buch lesen: «Начать с прошлого»

Мария. До и после.

Мария шла по занесенной снегом улице. И, как то часто случается, она чувствовала непреодолимую тяжесть на душе. Белыми хлопьями падал снег, превращаясь ни во что и в очень многое одновременно. Это удивительное свойство снега; каждая снежинка по одиночке исчезает, тает с молниеносной скоростью, но вместе каждая кроха сотворяет нечто огромное и долговечное, устилая белым бархатом всю землю. Так и люди: по одному – ничто, а вместе – многое. Но Мария была одна. По крайней мере она так чувствовала. И в целом мире не было подобной ей снежинки. Вот потому и растворялась, таяла она сейчас во мраке безысходности. Одиночество свалилось так вдруг и так накрепко прижало её к земле, что никак нельзя было вдохнуть полной грудью аромат прекрасного, удивительно красивого мира, полного вместе с тем несчастных людей. На кого не взгляни – иной раз делается больно и грустно, гнусное чувство заседает в сердце навеки. Так почему же люди не могут просто жить? Жить счастливо и благодарно…

Мария шла. И каждый шаг её был подобен попытке вырваться из оков несправедливости, боли, ужаса. Ещё вчера мир её был совсем иным. Сегодня – душа её была полна жгучей ненависти, презрения, обиды, отчаяния. А мир между тем оставался неизменным. Люди не перестали жить, дышать, любить, надеяться, добиваться и радоваться. Ни одно живое существо не разделяло её боли и печали в полной мере. Она была одна. И это сильнее всего сказывалось на её мировоззрении. Она была ещё юна, многого не понимала – не могла понять или не хотела, не важно. Но рядом не было никого, кто понял бы её до конца, кто выпил бы её яд до последней капли. Хотя нельзя сказать, что не было вокруг сочувствующих и неравнодушных совсем уж людей; просто это всё было «не то», просто это всё было «не так», просто это всё были «не те». И никто поистине не мог бы понять её при всём своём желании. Тут она в свою очередь это знала, не сильно осуждала – люди есть люди. Однако легче ей тоже от того не становилось. Осознание – это понимание, но не принятие.

Итак, она шла. Всюду спешили люди, задевали друг друга локтями, как поётся в одной песне; мчались машины, горели фонари, работали светофоры. Да, рядом с ней шла лишь молчаливая боль и печаль, страдалица – тень её. Правду наверное говорят философы: русские люди любят пострадать. Впрочем, вероятно, не только русские. Это черта человека, это его грань, это его особенность. А граней в людях очень много, как загадок в этом мире, неподдающихся самым крепким умам. Мария чувствовала и злобу, и бессилие. Иногда ей делалось всё безразличным, отступало чувство тревоги и страха, чувство, будто что-то непременно должно произойти, хотя произошло уже и так немало. Однако спустя не столь долгое время все переживания и опасения возвращались, лицо делалось тревожным и принимало беззащитные, испуганные черты. Одно не отступало чувство ни на минуту – печаль.

Мария повернула к дому. Снег перестал. Лишь редкие пушинки со всей своей нежностью и мягкостью теперь могли оседать на её всклокоченных волосах. Тут, в этом дворе, всегда было мало людей. И сейчас девушка была рада этому факту. Не смотря на её чувство одиночества, видеть чужие лица ей вряд ли очень хотелось.

Мария нырнула в подъезд, поднялась на последний этаж. По коридору до своей квартиры она шла медленно, тяжёлыми и словно вынужденными шагами. Подперев дверь плечом, она стала её открывать. И каждый неторопливый проворот ключа в замочной скважине погружал её в новое уныние, наращивая уровень боли, отзывающейся в душе. Дверь открылась, распахнулась настежь. Не хотя девушка вошла. Она сползла молчаливо по стене перед зеркалом. В голове пронеслись мучительные воспоминания и тысячью кинжалов впились в её бедное сердце. А перед собой она увидела лишь отражение утомлённого и полного горечи лица. Мария презирала это лицо за все его пороки, нет, не внешние – внутренние. Какой-то частью своей неокрепшей души она ненавидела это лицо и корила.

В голове Марии поселились новые сокрушения и мысли, но времени долго восседать на холодном полу посреди прихожей в полной бессознательности и в удручающем бездействии у неё не было. Девушка заставила себя скинуть обувь и верхнюю одежду, прошла на кухню, но тут попала в новую ловушку – наткнулась на фотографию, что погрузила её в смертельную тоску и сожаления. Подавляя всхлипы, Мария огляделась.

Мрак царил в этом жилище. Ни один луч серого небосклона не проникал сюда; путь свету перекрывали плотно затянувшие окно шторы. Пустота, тишина, горе – больше ничего не сулили хозяину стены. Комнаты безжизненные и холодные, запущенные, забитые уже ненужным хламом – это представало взору вошедшего.

Мария жила одна. Не так давно, но всё же достаточно, чтобы понять все тяготы этого бремени. Здесь она чувствовала себя ещё хуже, чем на улице, тут она готова была пуститься с головой в распростёртые объятия беспросветного отчаяния. Однако одно спасало её – необходимость посещать лекции в университете. В свои девятнадцать лет она хорошо понимала значимость этого процесса. «Жаль, сегодня пятница… Как бы не сойти с ума за предстоящие два дня бездействия и заточения!» – подумалось ей.

В последний раз взглянула Мария на фотографию. Лицо, ещё счастливое, ещё веселое, такое родное и живое следило за каждым её движением, и лишь искренняя улыбка одного этого человека, пусть и только портретная, освещала весь этот тонущий в море смятения и упадка мир бедной девушки. Мария резко отвернулась. Ей больно было видеть это лицо, такое родное, но уже невозвратимое. Ей не верилось до последнего, что всё так обернулось. Мир для неё разделился на «до» и «после». И «после» было ужасно мучительно. Она не верила, отказывалась верить в это «после».

Мария. Воспоминания.

Чувство вины, зародившись однажды, впоследствии отравляет душу медленно, но верно. Ощущение пустоты окутывает и топит всё больше в океане беспросветного уныния. Апатия всё сильнее овладевает телом. Разочарование убивает безапелляционно все светлые надежды. Горечь всё круче рисует обрыв, с которого ещё предстоит упасть на пике отчаяния, набирающего пока обороты.

Ночи Марии давались нелегко. Часто ей трудно было отпустить все свои тревожные мысли и просто заснуть крепким сном. В тиски сдавливали обстоятельства, что навалились в последние месяцы так внезапно и решительно. И, когда жизнь девушки перевернулась окончательно, она утратила часть себя, оставшуюся навсегда в прошлом, а другую свою часть ещё не успела обрести, не веря уже в светлое будущее.

По ночам её иногда мучили кошмары. Трагедии ждали её не только в жизни, но и во сне. Поэтому Мария даже стала бояться этого времени суток, когда разум брал во владение весь её мир, и фантазия с энтузиазмом разрисовывала даже тут всё в чёрные краски, уже до боли привычные. Отходя ото сна, Мария чувствовала, как бьётся её сердце, как страх и тревога окутывают сознание, как тяжёлые воспоминания вновь берут в плен.

Каждое утро начиналось обыкновенно с длительного приёма душа. Стоя под холодными струями воды, Мария немного приходила в себя и собирала мысли в точку. Затем, укутавшись в плюшевый халат, она садилась на кухне в одно из кресел у окна, приподнимала шторы и сонным, потерянным взглядом окидывала окрестности и горизонт. Примерно в это время на часах било пять утра. Ещё оставалось время на сборы, быстрый перекус и последние перед выходом из дома раздумья.

Но сегодня была суббота. Мария оставалась дома. Ей хотелось что-нибудь сделать, даже что-то такое ощутимое, глобальное, но при этом, какие бы варианты не перебирала она в голове, ни одним делом не возникало желание заняться. И так во многом; лишь только минутный порыв доходил до конкретики, тут же сходил на нет, являя сотню причин к воплощению замысла не приступать, как бы идеально всё не выглядело в голове, в далёких планах и прозрачных мечтах.

Сегодня, следя из окна за редкими машинами, что мчались рьяно по автостраде, Мария думала о чём-то новом для неё, но окуналась и в обыкновенные свои размышления. Она нередко оценивала пейзаж за окном, так непохожий на прежний.

Вообще, Мария любила посмотреть в окно. Так она видела через прекрасное всю чудовищность происходящего. Поздним вечером, когда Мария раздвигала шторы в своей комнате и всматривалась в такую до боли знакомую улицу через стеклянную призму времени, она видела, как мчатся машины по ночным дорогам…

Светят устало фонари. Подрагивают огоньки в зелёных, бежевых, сероватых, многоэтажках. Обречённо смотрит издали шиномонтаж. Проезжают последние поезда со своим ленивым: чучух-чучух. В окнах электричек иногда видятся чужие, незнакомые лица. И где-то подальше, вдоль железной дороги, горит неустанно надпись «24»…

Марии были дороги эти улицы, памятно было каждое место, ценна была каждая деталь. Она сравнивала. Всё шло из детства. Только вот… Тогда всё было совсем иначе. Всё было лучше, светлее, приятней. Всё играло другими красками. А теперь? Теперь всё изменилось, в её жизнь пришли новые знания: время, боль, судьба. Всё шло под откос. Она страдала одна, хотя вокруг было так много готовых помочь, приютить, даже жаждущих этого. А она не хотела… Она сама отказывалась всякий раз, ища себе оправдания.

Она безумно винила себя… И во многом. Да, Мария чувствовала, будто виновата кругом. Ей было стыдно, ей было горько, ей было больно, но мучилась она больше всего тем, что ничего не могла ни вернуть, ни исправить. И она тупо смотрела в окно, будто что-то непременно должно было от этого измениться.

Так было всегда. Так случилось и сегодня.

Но заблудившись в мыслях, несущихся вслед за уходящей вдаль электричкой, её беспокойный ум зацепился за воспоминание, всколыхнувшее незажившую рану. Одного этого хватило, чтобы пуститься с головой в мысли о прошлом, чтобы поднять с полок предательской памяти всё то, что когда-то причинило адскую боль, то, что стало причиной несчастиям, то, что хочется забыть, потому что исправить уже невозможно.

Она вспомнила.

Это случилось несколько месяцев назад. Они ехали в больницу, держась под руки, наступая в лужи и расплёскивая мутные капли вокруг. Идти быстро не получалось из-за ватных ног, кружащейся головы, общей слабости и боли – одним словом, из-за болезни. Они чуть-чуть покачивались, иногда останавливались, чтобы передохнуть. От метро до больницы непросто было дойти в подобном состоянии, хорошо, что их было двое, что было, на кого опереться.

Ехали машины. Горели светофоры. Приходилось ждать зелёный свет, смотреть по сторонам, перебегать рельсы перед виднеющимся вдали трамваем, видеть серое осеннее небо и слышать шумные разговоры, весёлые возгласы, пустяковые жалобы – у всех всё было, как и прежде, но только не у них. Вывески магазинов, ароматы только что приготовленной еды, тянущиеся на улицу из ресторанов, незнакомые лица. Всё дышало, всё жило и двигалось в своём обыкновенном темпе. Прохожим не было дела до того, куда так спешили они, что так их тяготило. Холодный ветер пробирал до глубины души, но от этого ли болело сердце?

Вот они подошли к территории больницы. Теперь они в окружении больных, таких же несчастных, но ещё надеющихся пойти напоправку. Врачи, кабинеты, пугающие звуки, процедуры, лица, всюду лица. Все смотрят друг на друга, всем интересно, кого чем наградила судьба и насколько кому не повезло… В воздухе немой вопрос: «Быть может, есть те, у кого всё хуже, чем у меня?». Иногда люди не просят многого от жизни, им порой вовсе не надо, чтобы у них было всё хорошо, но им совершенно необходимо знать, что у кого-то всё очень-очень плохо.

Мария осталась у кабинета. Она не пошла внутрь, а лишь обхватила двумя руками свой рюкзачок, сжав пальцами крепко-накрепко молнию. Слёзы не шли, они остались где-то на подходе к глазницам и замерли еле ощутимым осадком, собравшимся в ком и подступившим к горлу. Она стала ждать. И мысли застыли в неведомом танце, запутавшись, смешавшись окончательно.

Но вот вышел врач, позвал её в кабинет. Там собрался консилиум, там тоже были лица, много лиц. Их облики смешались то ли в выражения жалости, то ли беспомощности, а может, просто в маски циничности. Эти люди в белых халатах, будто всем своим естеством пытались оправдаться, будто выговаривая своими лицами: «Мы сделали всё, что могли». Их выражения скрипели совсем как проржавевший механизм переставших идти часов, намекающий на вину хозяина, на его невнимательность, неаккуратность, отрицающий свою собственную вину в поломке. Они несколькими словами недвусмысленно дали понять, что это начало конца – необратимое начало неизбежного конца. Сказали тоже, что: «Надо было раньше приходить», – мол: «Сами виноваты, запустили своё здоровье, чего от нас теперь хотите?».

Мария взяла под руку этого человека, такого родного, такого любимого, не разобравшего ни одного слова врачей, всё ещё верящего в то, что может выздороветь. Сердце девушки сжалось, запульсировало в висках. Злость хотела вырваться наружу, но Мария не стала закатывать скандал, обвинять кого-либо, сыпать проклятиями или, наоборот, молить о помощи, отрицать, она просто пыталась осознать тот факт, что лучше уже не будет, что дальше только…

Сквозь слёзы она улыбалась. Кто-то или что-то научило её так делать всякий раз, когда было больно, но надо было идти дальше. Она впоследствии пронесёт это через всю жизнь, быть может, это позволит ей оставаться сильной в глазах других, но для себя самой сделает невероятно слабой, ничтожной, бессильной…

Так они вышли на улицу. Под крупными каплями дождя, от которых не спасал прогибающийся под ветром зонтик, они быстро промокли и замёрзли. Мария почувствовала себя зонтиком, как бы это не звучало. Ей на мгновение показалось, что она точно так же не может сопротивляться этому ветру – року судьбы, уносящему её всё дальше и дальше от счастливой и беззаботной жизни.

Родное лицо среди всех прочих, на которые вдруг стало совсем плевать, такое потупившееся, потерявшееся, казалось бы, только что осмыслевшее слова врачей… На это было невозможно смотреть. Мария отвернулась. Как можно улыбаться человеку, которому осталось совсем немного, который не хочет и не может этого понять, который никак не способен на это повлиять, что-то исправить, который полностью до сих пор не осознает, что произошло за эти три чёртовых месяца, в которые так стремительно стала увядать его жизнь?

Мария заплакала.

Это воспоминание тяжело ей далось. После приговора врачей та крохотная надежда, теплящаяся ещё в её душе, потухла навсегда. Больше не было сил и смысла говорить себе, что всё хорошо, что всё можно исправить, ведь… Исправить можно не всё. И это был не тот случай, чтобы верить в чудо до последнего.

С того дня она перестала улыбаться. Нет, не совсем. Мария нередко выдавливала дежурную улыбку или вынужденную, притворную, чтобы не огорчать никого, чтобы делать вид, что всё действительно «нормально», отвечая на этот чисто формальный вопрос: «как дела?». Но искренности уже не было, да и откуда бы ей взяться? Душа девушки изнывала, билась в истерике и не могла выбраться из этой клетки, в которую завела её судьба. Откуда взяться улыбке настоящей, действительно радостной, счастливой?

Она вытерла слезы. Поднялась со стула и упёрлась лбом в стену. Завтра будет новый день, завтра будет новое утро, завтра она на целые сутки станет ближе к освобождению от своего горя, к исцелению ран… Может быть. Но лечит ли время? Ей всегда казалось, что нет.

Станислав. Из детства.

Его никогда не принимало общество. От него всегда хотели слишком многого, того, чего никак не мог и не хотел он дать. В семье от него ждали успехов, титулов, наград, отличных оценок, хотя бы хороших, а он больше не мог выдавливать из себя то, чем не являлся. Сверстники хотели видеть, что он с ними на одной волне, хотя и это было не так. Когда окружение в нём разочаровалось, похоронило его идеальность, его самого, Станислав почувствовал себя брошенным, одиноким и обозлённым на весь мир. Да, парень не мог дать всем того, что по какой-то причине от него ждали с самого детства, но должен ли был он соответствовать чужим требованиям и меркам? Значила ли хоть что-то и хоть для кого-то его личность, которую так старательно в нём стремились задавить?

В средней школе начались проблемы с коллективом. Буллинг, травля… Ровесники шли на конфликт, Станислав пытался это игнорировать, но его хватало ненадолго. Не сказать, что взрослые ничего не знали о нападках одноклассников, но они и не пытались узнать больше, не шли на помощь и не хотели разбираться, решив просто закрыть на всё глаза. Отец как-то раз сказал: «Ты мужчина. Мужчина должен разбираться со своими проблемами сам». Но мог ли Станислав решить это сам? И что это за слово – «должен»?

Вообще его отец был довольно твёрдым человеком, не знавшим никогда, что такое ласка, что такое любовь и объятия. Он редко бывал дома, а однажды ушёл «за хлебом». Станислав знал, что брак родителей трещит по швам, но не был готов к тому, что отец забудет о нём, как только переступит порог, и уедет на несколько лет прочь на своей красной машине, у которой всё время стучит под капотом.

Мать работала на трёх работах, чтобы платить за коммунальные услуги, кормить и одевать сына, иногда отдавать косточки бродячим собакам и подливать молоко котам, облюбовавшим их пятиэтажку. Она была доброй, но так уставала, что не могла дарить сыну любовь и тепло, а только изредка подходила и устраивала допрос с пристрастием из-за очередной двойки. Ей хотелось знать, что сын добьётся большего, чем она, получит хорошее образование, никогда не будет знать нужды и ни от кого зависеть.

В дни, когда приезжала бабушка, Станислав бежал в её объятия, но через минуту, ответив неудовлетворительно на её вопрос об успехах и учёбе, убегал с заплаканным лицом в свою комнату и прятался под одеяло, кусая ногти. Он хотел бы сказать, что учится на одни пятёрки и отлично знает математику, но… Что делать, если это было не так?

Когда Станислав получил паспорт, отец вернулся, чтобы просить прощения и пытаться всё исправить. Он ничуть не изменился, только капельку поседел. Глаза его уже не горели, и тембр голоса стал слегка ниже. Мать его простила, или только сделала вид, бросила работу, но зато занялась домашним бытом, отчего стала уставать не меньше, а подчас даже больше, чем пропадая на работе. Родители пытались склеить то, что было навеки разбито и давно разлетелось тысячью осколков по этой двухкомнатной квартире на окраине города. А Станиславу это было не нужно. Он знал, что, как прежде, уже не будет. Да и не должно быть.

Отец отдал Станислава на самбо и с первого дня ждал выдающихся результатов, повторяя каждый раз: «Твой дед был мастером спорта. Ты должен побеждать». Но парень быстро понял, что ненавидит спорт и соревнования. Он ходил на тренировки только под страхом ругани с отцом и матерью. Школу парень и так всегда ненавидел.

Однажды одноклассники его избили, и он понял одно: надо быть сильным, если хочешь дать отпор. Но Станислав не был сильным, ему вообще тяжело было набрать мышечную массу, и крепким здоровьем он никогда не отличался. Благодаря спорту, парень постепенно обрёл желаемую форму, как бы не плевался от занятий, начал ощущать собственную силу, но по-прежнему не мог отстоять себя перед сверстниками.

В старшей школе у него так и не появилось друзей. Да, были те, с кем он мог пропадать до утра и притворяться другим человеком, с кем часто и много выпивал, курил в школьных туалетах и воровал алкоголь в магазинах, убегал с жутко бьющимся сердцем от контролёров и полиции, перебегал железные дороги перед мчащимся поездом и ложился на рельсы… Но эти люди не были его друзьями. Они были фальшивками, такими, как и он сам, созданными, чтобы скрыться от этого мира под масками безбашенности и вседозволенности.

Так Станислав стал прожигать свою жизнь. А ещё бросил спорт, плюнув на мнение всех, кому был хоть сколько-то дорог. Он больше не боялся идти на конфликт, наоборот, всюду выражал протест, на всех срывался и отыгрывался за свои обиды, не думая ни о чьих чувствах и всех принимая за врагов. Он больше не верил… Не верил людям, этому миру, себе. Он плыл по течению и не ставил перед собой целей. В институте Станислав не доучился, бросил ещё на первом курсе и довольно долго не занимался ничем, а только вёл праздную жизнь и каждый вечер, переходящий плавно в утро, выпивал с мнимыми друзьями, видя в бутылке своё спасение и весь смысл жизни. Только под постоянным давлением родственников Станислав устроился работать простым грузчиком.

Ему стукнуло двадцать. И он не собирался ничего менять в своей жизни.