Buch lesen: «От любви не умирают»

Schriftart:

Холодное блюдо

«Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда… Когда б вы знали…» Не успокаивает. Ничуть. Не могло, ну никак не могло из низменного побуждения (иначе нельзя было назвать то, что владело Региной, когда она садилась за письменный стол) вырасти что-то стоящее. Ничего не было в ней в те минуты от «инженера человеческих душ». Была обычная, не очень молодая брошенная баба. Ба-ба! Какое тяжёлое, неприятное слово! Так и предстаёт перед глазами нечто громоздкое, неуклюжее, серое! Лучше уж говорить «женщина». Тоже слух не ласкает, но не скажешь же «мадам», «синьора», «леди» или «сударыня» – за насмешку сочтут.

Так вот, женщина эта, поглощённая великой своей трагедией, которая кому-то может показаться мелодрамой, а кому-то и вообще комедией, после нескольких неудачных попыток наказать ЕГО сказала себе: «Хватит суетиться и делать глупости. Месть – это блюдо, которое подают к столу холодным». Вот её рассказ, а может, и повесть станет «холодным блюдом» для Маслицкого.

Она ещё ни строчки не написала, а уже представляла, как он читает, как краснеет от злости. Ведь для него это будет чем-то вроде зеркала, созданного сказочным троллем: всякое пятнышко там огромным пятном покажется! Представляла и радовалась некрасивой – только теперь поняла, какой некрасивой! – радостью.

С такими вот намерениями Регина не одну ночь под лампой просидела. Когда же перечитала первую, вторую… десятую страницу, растерялась: совсем не то на бумагу ложится! Во-первых, совершенно неуместен здесь этот мягкий лирический стиль. Во-вторых, имя. Разве этот… подлец может носить такое благородное имя – Георгий?! В третьих, – и это больше всего огорчало – герой её творения упрямо не хотел становиться таким, каким она хотела его показать. Созданный Региной образ перестал подчиняться ей! Она писала, лепила его, а он всё больше отстранялся от своей создательницы и начинал жить собственной, неподвластной её воле жизнью. Какое-то время она пыталась бороться с наваждением, но в конце концов сдалась: что получилось, то получилось…

И вот произведение вроде бы удалось. Так утверждают критики. Но ведь критики всего лишь люди, и им тоже свойственно ошибаться. Самой же невозможно посторонним взглядом посмотреть на собственного «ребёнка». Может быть, повесть и в самом деле удалась, но вот «холодного блюда» из неё не получилось. И в сердце Регинином нет уже того жгучего, неодолимого, что ещё не так давно туманило разум и понуждало к неприглядным, а иногда и ужасным поступкам.

* * *

Он шёл, как ходил всегда: чинно, спокойно, уверенно. Шёл и не догадывался, да и до этой поры, конечно же, не догадывается, что те шаги могли быть для него последними. По-след-ни-ми! Так решила она. Ещё мгновение и…

Регинина рука, сжимавшая пистолет, вдруг задрожала и опустилась. Ненавистная (неужели и вправду ненавистная?) фигура растворилась в темноте, и шаги стихли. Регина присела, совсем невидимая под свисающими до самой земли тонкими ветвями и заплакала отчаянными, злыми слезами. Дура! Знала же, с самого начала знала: не сможет она, не осмелится! Так зачем был этот спектакль одного актёра да к тому же и без зрителей? А если бы и смогла? Он ведь всё равно не успел бы ничего ни понять, ни почувствовать. А ей надо, чтобы понял и почувствовал. И чтобы глаза её в ту минуту увидел.

Она прислонилась к шершавому холодному стволу плакучей ивы. Что же дальше? Пусть себе живёт спокойно этот… убийца? Такие, как он, и есть настоящие убийцы. Нет, их жертвы не падают, залитые кровью. Они дышат, ходят, разговаривают и даже смеются, и никто не замечает, что это всего лишь телесные оболочки, а души, измученные и униженные, бродят по миру и просят спасения, как просила спасения её, Регинина, душа.

Сначала она ненавидела неизвестного ей «доброжелателя». И Казика тоже ненавидела: зачем ему нужна была та встреча? Она ещё ничего не успела спросить у Казика, как налетел коршуном Маслицкий и бросился на него с кулаками. Потом вроде спохватился, сел в машину и рванул с места. А Регине – ни слова. Только взглянул с презрением. Но она не обиделась даже, потому что знала: Маслицкому всего хватило в жизни. Так уж сложилось, что судьба сводила его не с самыми лучшими, как он сам говорил, «представителями семейства гоминид». Вот и разуверился человек. И Бог весть что подумал. Утешала себя, представляя, как вместе смеяться будут, когда всё выяснится.

Выяснилось. Регина до этого времени удивляется, почему тогда сразу же не разорвалось на части её сердце. Было ощущение, что во всём теле нет ни одной клеточки, которая не кричала бы от лютой боли. А те моменты, когда боль отступала, были ещё ужаснее, потому что сознанием овладевала одна-единственная мысль: перечеркнуть всё вместе со своей опостылевшей жизнью. Эта мысль и толкнула её к приоткрытому окну. За окном было небо. Много-много синего неба. Кто-то из великих не любил неба, говорил, что небо угнетает. Почему? Ведь небо – это символ жизни. Жизни… И вдруг её словно молния пронзила: «Жить!» Кажется, Регина произнесла это вслух. «И мстить!» – добавил кто-то посторонний. «Мстить!» – эхом отозвалась Регина.

На следующий день она и взяла – украла! – у отца трофейный, дедов ещё вальтер.

* * *

Регина зябко повела плечами: неужели это была она? Как же она тогда не подумала ни о Верочке, ни о матери, ни об отце? Да и сама она… Как бы она жила, если бы убила? Убила бы Олега, и – о ужас! – его сейчас не было бы!

Боже мой! Неужели ничуть не осталось в ней женской гордости, и она простила ему всё? Да, простила… Иначе зачем ей надо было прилагать столько усилий, чтобы журнал с её повестью попал в руки Маслицкому? Ведь она прекрасно знала, что ничего не вышло из её прежнего намерения, что повесть её – всё что угодно, только не «холодное блюдо»? Так что же ей было нужно? Чтобы прочёл, чтобы вспомнил? И что? Эх, Регина, Регина, рабская твоя душа! Неужели ты всё ещё любишь его? Да он же поступил с тобой хуже, чем с Данкой! Ты ведь не забыла Данку?

Когда друг Маслицкого, охотник, принёс к ним Данку, она была ещё маленьким существом как две капли воды похожим на обычного щенка.

Михаил, так звали охотника, набрёл на волчье логово. Волчицу-мать ни убить, ни поймать не удалось, а волчат Михаил забрал с собой. Вот и решил сделать Маслицкому такой необычный презент, сказав:

– Это волчица. Её зовут Данка, и она уже сама умеет кушать.

– Может, лучше было бы отвезти её назад, в лес, – не очень обрадованная таким «презентом», попыталась возразить Регина, но Маслицкий заупрямился, да и Верочка начала плакать: ей очень понравилась Данка. И Данка осталась жить в их квартире.

В скором времени «щенок» превратился в красивого зверя с рыжеватой шерстью и ярко-жёлтыми глазами. С некоторых пор Регина стала замечать, что Данка постепенно отдаляется от неё с Верочкой и всё больше «прикипает» к Маслицкому. В квартире она ни на шаг не отходила от него. А если Маслицкий где-то задерживался и в обычное время не приходил домой, она начинала тревожиться, посматривать на дверь, потом садилась у порога и терпеливо ждала. Приходил Маслицкий – Данка издали узнавала его шаги, бросалась к нему и победно, даже угрожающе поглядывала на Регину и Верочку, словно хотела сказать: «Это моё, только моё!»

– Ты знаешь, Данка ревнует тебя к нам, – однажды сказала Регина. – Посмотри, как она волнуется, когда ты обнимаешь меня или Верочку. Мне иногда даже страшновато становится: а вдруг она набросится на нас?

Маслицкому, наверное, и самому надоела чрезмерная Данкина привязанность, и он, пряча глаза, произнёс:

– Может, и в самом деле попросить Михаила, чтобы он отвёз Данку в лес? Ей и теперь вон сколько мяса требуется. А если ещё подрастёт, то вообще не напасёшься того мяса при нынешних ценах.

– Ой, не надо! – расстроилась Верочка. – Я буду ей приносить что-либо из школьной столовой! Тётю Катю попрошу, она разрешит!

Регина, успокаивая дочку, погладила её по голове и повернулась к Маслицкому:

– Олег, а тебе не кажется, что Данка уже не сможет жить в лесу? Отвезти её туда – всё равно что тепличное растение на мороз выставить. Неприспособленная она.

– Ну тогда попробую придумать что-либо другое, – нахмурился Маслицкий.

Через несколько дней он отвёз Данку в зверинец, который на то время находился в городе. Узнав, что зверинец вскоре должен уехать, Верочка уговорила Маслицкого пойти туда, чтобы проститься с Данкой. Регина купила курицу, немного говяжьих костей, и они втроём поехали в зверинец.

Верочка, не обращая ни малейшего внимания даже на экзотических животных, побежала вперёд и через минуту крикнула: «Мамочка, папка! Вот она! Я нашла её! Быстрее идите сюда!»

– Идём, Вера, идём! – отозвался Маслицкий, и Регина в очередной раз отметила, что ему неприятно Верочкино «папка».

В клетке без надписи (невелика важность – волк!) сиротливо сидела Данка. Она была грустная, и шерсть на ней стала грязно-серой и тусклой.

Вдруг волчица подхватилась и заметалась по клетке. Мгновение назад дремотно прищуренные Данкины глаза загорелись радостными огоньками.

– Узнала, узнала! – захлопала в ладоши Верочка. – Давайте угощать её!

Маслицкий перелез через невысокую ограду, приблизился к клетке и ловко, не касаясь прутьев, бросил сначала курицу, потом кости и быстро, чтобы какой-либо бдительный служака не застал его на месте преступления, перелез обратно.

Они стали наблюдать за Данкой. Та, не обращая внимания на гостинцы, серой молнией металась по клетке, и глаза её светились уже не радостью, а болью и недоумением.

– Кушай, Данка, кушай, – пыталась успокоить пленницу Верочка. – Ну, попробуй, какая вкуснятина!

– Да не голодная она, – сквозь зубы процедил Маслицкий. – Проголодается – съест. Всё, уходим!

Но как только они сделали несколько шагов к выходу, Данка завыла – протяжно, отчаянно, жалобно. И Регине вдруг показалось, что она слышит не волчий вой, а предсмертный человеческий стон.

Где ты сейчас, Данка? Может, к лучшему, что тебе не дано понять жестокой истины: ты стала одной из многочисленных жертв обычной человеческой подлости. Приручить, приласкать, а потом предать – так ли редко это случается между людьми?

* * *

– Ты выйдешь за меня замуж?

– Всё не так просто, Олег. У тебя сын. У меня дочь.

– Мой сын уже взрослый.

– Ему всё равно нужен отец.

– Я не развожусь с сыном. Я развожусь с женой.

– Прожив столько лет…

– Я никогда не любил её. Только с тобой я понял, что такое настоящая любовь.

– Спасибо, мой хороший! Мне очень хотелось бы быть с тобой, но боюсь стать «проклятой разлучницей, хищницей, которая на чужом несчастье»… Ты подумай. У тебя есть время подумать. А пока давай просто встречаться.

– Ну это ты с кем-либо другим встречайся. Например, со своим бывшим мужем. Всего хорошего тебе!

Он сорвал с вешалки свой плащ и громко стукнул дверью. Через окно Регина видела, как он выходил из подъезда. Приостановился. Вернётся?

Нет, достал сигарету, прикурил и решительным шагом направился к остановке. Вот и всё. Он уже не придёт. Никогда. Она набросила на плечи красную ветровку – первое, что попалось на глаза, – и выбежала на улицу. Он уже стоял у широко раскрытой пасти автобуса.

– Олег!

Оглянулся и отрицательно покачал головой. Регина вскочила в автобус и, не обращая внимания на удивлённые взгляды пассажиров, крикнула:

– Я выйду за тебя замуж!

Через две недели (Василь снова лечился в наркологии) Маслицкий приехал за Региной. Она уже уволилась с работы, устроила для коллег прощальный обед, упаковала вещи. Вещей было немного: Маслицкий запретил ей забирать что-либо, кроме одежды и книг. Регина попыталась возразить:

– Всё, что есть в квартире, я наживала сама. От него я никогда не видела денег. Почему же я должна оставить всё ему?

– Ренечка, постарайся меня понять, – мягко, но настойчиво произнёс Маслицкий. – Я не смогу есть с тарелки, с которой ел твой муж, и сидеть в кресле, в котором сидел он. Я тогда уважать себя перестану.

Он тоже ничего не взял у жены, сказал твёрдо: «Уходя, уходи».

Они сняли двухкомнатную квартиру, купили кое-какую мебель.

– Не волнуйся, любимая, – успокаивал Регину Маслицкий. – Скоро у нас всё необходимое будет. Главное, что мы вместе и никто и никогда нас не разлучит. Слишком долго я искал тебя и сейчас никому на свете не отдам.

– Олег, мне надо устраиваться на новую работу. Я хочу съездить в редакцию.

– А может, ты пока посидишь дома? Будешь заботиться о нас с Верочкой и писать свои рассказы или что там у тебя. Добытчиком в семье должен быть мужчина. Я всё сделаю, чтобы ты была счастлива.

В его голосе было столько искренности, теплоты, нежности, что Регина окончательно перестала прислушиваться к тревожному чувству, настойчиво напоминавшему ей, что её жизненная ситуация весьма банальна и разрешение её предсказуемо, ибо это уже случалось со многими такими, как Регина, много раз.

Но какая женщина не надеется, что у неё-то, в отличие от разного вида неудачниц, всё будет совершенно по-иному: светло и радостно. Да Регина уже и не представляла своей жизни без Олега и часто думала, что жизнь устроена несправедливо уже хотя бы потому, что выбор того, с кем предстоит делить радости и невзгоды, происходит обычно в ранней молодости, когда человек ещё не научился разбираться не то что в жизни, но даже и в собственных чувствах, поэтому там, где звучит «люблю», очень часто никакой любви нет. Есть только зов природы, обычное телесное влечение.

Ну почему она тогда не послушалась отца?

* * *

Регина училась на четвёртом курсе, когда привезла своего избранника познакомить с родителями.

В первые минуты Василь, высокий, русоволосый, немного застенчивый, понравился родным. Регина увидела, как засияли радостью глаза матери, как приветливо заулыбался и крепко пожал Василёву руку отец. А после того как отец убедился, что у этого статного парня и руки золотые (они с Василём долго что-то мастерили в гараже), он вообще остался доволен будущим зятем.

Но вот вечером, когда «случайно» в дом заглянул кое-кто из соседей и мужчины выпили по рюмке, Регина заметила, что отец почему-то насторожился и перестал улыбаться. Она забеспокоилась и вопросительно взглянула на отца. Тот словно ждал Регининого взгляда и, еле заметным жестом показав на дверь, вышел на веранду. Регина отправилась за ним.

– Что такое, папа?

Отец подвинул ей табуретку:

– Присядь. Ты давно знаешь этого человека?

– Какого человека? – не сразу поняла Регина.

– Василя своего давно знаешь?

– Ну, папочка, какое это имеет значение?

– И всё-таки?

– Два месяца уже.

– И ты собралась за него замуж?

– Да, мы с Васей решили пожениться. А что?

– А то! Можешь на меня обижаться, но я всё равно скажу тебе вот что: если не поздно (у вас же, молодёжи современной, модным стало свадьбу с родинами справлять), то гони его поганой метлой!

– Ну, папа, спасибо тебе! – обиженно воскликнула Регина. – И когда прикажешь гнать: прямо сейчас или после ужина? Послушай, а может, тебя испугало то, что Вася слишком много ест?

Отец смутился – он был скуповат и, кажется, сам стеснялся этого греха:

– Да пусть ест сколько влезет! А вот пить… Ты никогда не обращала внимания на то, КАК он пьёт?

– Как все. Кто сейчас не пьёт?

– Нет, доченька, – покачал головою отец, – он пьёт как алкоголик. Ты присмотрись. Он же не глотает, а выливает в себя водку, словно в кувшин. И водка ему вкусная! А что это значит, мне известно. Так что подумай. Хорошо подумай!

* * *

Ну почему она тогда не послушалась отца? Что заставило её выйти замуж за Василя? Любовь, от которой теряют рассудок? Но не было такой любви! Легкомыслие? Мол, столько однокурсниц уже «окольцевалось», так почему бы и ей… Нет, скорее всего, чрезмерное самомнение. Ей думалось, что из этого застенчивого парня, который так сильно влюбился в неё, она вылепит всё, что захочет. И самое первое, с чего она начнёт, когда Василь станет её мужем, – это установление сухого закона, потому что Василь, как она уже не однажды замечала, порой не знает меры в выпивке.

Святая наивность! Такой же результат могла бы иметь её попытка сделать хищника вегетарианцем. Но, чтобы понять то, что для отца стало понятным с первого взгляда, Регине понадобилось почти шесть лет. Только тогда ей стало ясно, что пьянство мужа – это не вредная привычка, а болезнь в полном понимании этого слова с осознанно избранным им образом жизни и что лишить Василя возможности пить – значит лишить его жизнь смысла. Но даже уразумев это, Регина ещё некоторое время на что-то надеялась, хотя надеяться можно было только на чудо, а чудеса, к сожалению, происходят только в сказках.

Мужа уже нигде долго не держали на работе – не помогали и золотые руки, – а в характере появились такие неприятные черты, как неряшливость, лживость, цинизм. И наконец настал день, когда Василь стал для Регины совершенно чужим, и она, как ни заставляла себя, не могла отыскать в своём сердце даже капельки тепла для человека, который был отцом её дочери. Подсознательно она чувствовала, что не только Василёва в том вина – виновата и она и прежде всего потому, что когда-то так поспешно связала свою судьбу с человеком, с которым у неё не было ничего общего и которого она не любила. Да и что она, женщина, создавшая семью и родившая ребёнка, знала о любви до встречи с Маслицким?

Эта встреча была случайной. В командировку на предприятие, где работал Маслицкий, должна была поехать не Регина, а Инна Максимкова. Но у Инны заболел сын, и Михаил Петрович попросил Регину поехать вместо Инны. Она согласилась без особой радости: тогда как раз работала над рассказом и надеялась за три-четыре вечера его закончить. Этот же вынужденный перерыв мог выбить из творческой колеи, и тогда вряд ли скоро Регине захочется сесть за стол с любимой лампой под оранжевым (мать называла этот цвет жёлто-горячим) абажуром.

Тот рассказ так и остался недописанным. И не потому что «муза перестала посещать», а потому что Регину нежданно-негаданно закружило и понесло по жизни не изведанное ранее всеобъемлющее чувство. О, если бы кто сказал ей, что всё так обернётся! Хотя, если бы кто и сказал, разве она поверила бы?

Сначала у них с Олегом всё было чудесно. Или ей так казалось? Нет, не казалось. И для неё, и для него те первые месяцы совместной жизни были счастливыми. Даже такие обыденные занятия, как стирка, уборка, готовка, стали для Регины не скучной обязанностью, а радостью: она ведь делала всё это для близких людей: для Верочки и для Олега. И – может, так не должно быть? – прежде всего для Олега, а потом уже для Верочки. В выходные дни они втроём шли в кино или на какую-либо выставку, а когда была хорошая погода, ехали в лес. Им было интересно говорить о музыке, литературе. Правда, говорила больше она, но Маслицкий всегда внимательно слушал, и Регина радовалась, что ему тоже нравятся её любимые композиторы, писатели, художники.

Да, сначала у них всё было чудесно…

* * *

В прихожей послышались неторопливые Еленины шаги. Маслицкий быстро закрыл детектив и бросил его в ящик письменного стола. Он работает. Даже дома работает.

– Ты уже пришёл? – заглянув в комнату, спросила жена. – А я в магазине была и Марину Бирюкову встретила. Одета с иголочки. Говорила, что машину покупают новую. Из салона. И это всего за полгода. Мы с нашей зарплатой такое разве можем себе позволить? – Она положила на стол стопку газет: – Почту вот забрала. Вчера забыла. Надо бы дверцу подремонтировать в ящике: плохо открывается.

«С нашей зарплатой, – перебирая газеты, улыбнулся Маслицкий. – Где-то я уже это слышал».

Елена никогда не работала. Разве только в тот год…

– А это откуда? – спросил он, увидев среди газет журнал в голубой обложке. – Мы, кажется, ничего такого не выписывали.

– Не знаю, – пожала плечами Елена. – Может, почтальон ошибся.

Маслицкий взял в руки журнал, равнодушно перевернул несколько страниц и вспотел от неожиданности: с фотографии на него смотрела… Регина. Смотрела проницательным и, ему показалось, презрительным взглядом. Бросился в глаза заголовок: «Под созвездием Овна».

Маслицкий поспешно сунул журнал под газеты и украдкой взглянул на жену. Та сосредоточенно стирала с серванта невидимую пыль.

– Олежка, тебе какую рубашку на завтрашний день подготовить? А галстук? Обедать дома будешь? Я у Марины один рецептик взяла. Такую вкуснятину приготовлю – пальчики оближешь!

Маслицкому на какое-то мгновение показалось, что жена сознательно играет роль «инфузории-туфельки», героини недавно прочитанного им рассказа. Он так и назывался: «Инфузория-туфелька».

Из-за этого интригующего названия Маслицкий и купил небольшой сборничек в привокзальном киоске. Он ехал тогда в командировку, а читать что-либо в дорогу из дома взять забыл.

Начинался рассказ не очень оригинально. Женщина гостила у подруги в другом городе, набрала номер своего телефона (как там домашние?) и случайно наткнулась на беседу своего мужа с любовницей, о существовании которой до сих пор «ни сном ни духом». Речь также была банальной. Маслицкий, ещё не читая, мог бы сказать, что любовница будет требовать верности в отношениях и ставить условие: либо она, либо жена. Так оно и было. И оправдывался мужчина так, как обычно оправдываются все мужчины: «Ты же знаешь, я люблю, очень люблю тебя. Ты красивая, умная, мужественная, ты всё можешь, всё одолеешь, а она (жена) – примитивное, жалкое существо, способное только на то, чтобы помыть, убрать, приготовить. Она инфузория-туфелька. Я не могу представить, как она будет жить без меня. Поверь, у меня ничего к ней нет, кроме жалости, но я не могу представить…»

А вот вывод, который сделала из услышанного «инфузория-туфелька», интересный.

Ну как бы в таком случае повела бы себя почитай каждая женщина? Ну, конечно же, прежде всего разоблачила бы «подлого» предателя. Дальнейшее зависело бы от её темперамента и степени воспитанности.

«Инфузория-туфелька» решила иначе: «Я даже виду не подам, что знаю о его измене. Наоборот, я начну убирать и мыть ещё чище, готовить ещё вкуснее, стану ещё более “инфузористой”, чтобы он окончательно убедился: без него я пропаду».

Неплохим психологом оказалась та «инфузория». Маслицкий снова бросил взгляд на жену. Нет, Елена никогда ничего, кроме любимых своих «Хозяюшки» и «Здоровья», не читала. Откуда же ей знать о той «инфузории»?

Когда-то смолоду он мечтал о романтичной, загадочной женщине, тонкой интеллектуалке. Но ему почему-то не везло на таких. Только через много лет он встретил, как ему показалось, свой идеал. Встретил и потерял разум. Семью ради неё решил оставить. Но разве он думал, что так непросто будет ему с этой женщиной?

Маслицкий никогда не считал себя посредственностью. Он довольно много читал, любил музыку, немного разбирался в живописи. И у костра где-нибудь на лесной полянке или у реки посидеть любил. Всё это привносило в жизнь приятное разнообразие, скрадывало неизбежные тяготы. Но ему никогда в голову не пришло бы, например, целый день «просто так» бродить по лесу, как это иногда делала Регина; либо с влажными «от переизбытка чувств» глазами часа полтора без перерыва слушать или читать стихи, даже если это были стихи гениальные. Нет, всему должна быть мера. А она часто никакой меры не знала. Регина, видимо, сама чувствовала свой «грех» и со скрытым желанием оправдать свою, как говорил Маслицкий, «всеядность», как бы в шутку называла себя «лесоголиком», «книгоголиком» и ещё «многочегоголиком».

А это ночное сидение над рукописями? Не напрасная ли трата времени? Не до книг сейчас людям. Одна мысль у всех: прокормить бы свою семью. Да и что она имеет с этого? Маслицкий бы за оскорбление посчитал, если бы под громким словом «гонорар» ему заплатили такие деньги. Видел он на Регинином столе квитанцию, где была указана сумма так называемого «гонорара». Недаром она даже ни слова о гонораре не сказала. Стеснялась, видимо, потому что над теми тремя рассказами она месяцев пять сидела. Да и женское ли дело – писать? Ну кто из женщин-писательниц создал что-нибудь настоящее, большое? Разве что Жорж Санд. Ну ещё Агата Кристи. Но Жорж Санд не была женщиной в полном смысле этого слова. А насчёт гениальности Агаты Кристи…

Всё-таки детективная литература – всего лишь детективная. Раньше, когда они ещё встречались, Маслицкий думал, что Регина нарочно демонстрирует перед ним свою эрудицию – «выставляется», как это свойственно женщине, если она хочет понравиться. Начнут жить вместе – мало чего останется от её одержимости: быт есть быт. Ошибся. Она такой и была. Ну а тут ещё и Вера.

Говорят, что если мужчина полюбит женщину, то он полюбит и её ребёнка. Но нет. Чужое оставалось чужим. Однажды, когда он пожаловался на боль в спине, Вера вызвалась сделать ему массаж. Постукивая по спине пальцами, она начала приговаривать: «Пришли куры – поклевали, поклевали, поклевали. Пришли гуси – пощипали, пощипали, пощипали».

А Маслицкому вспомнилось, что такой же «массаж», с теми же «поклевали-пощипали» делал ему Максим, когда был ещё совсем мал. Ему вдруг очень захотелось увидеть сына, поговорить с ним. Он уже перестал обижаться на Максима за те жестокие слова, которые услышал от него, когда оставлял их с Еленой. Максима нужно было понять: самому близкому человеку, матери, сделали больно. Мог он оставаться молчаливым свидетелем прощальной сцены? Да, сын сейчас взрослый. И девушка у него есть. Красивая девушка, статная. Видел их однажды Маслицкий на улице. Похоже, что женится скоро Максим. Тогда Елена останется совсем одна. Хотя почему одна? Почему он уверен, что она не нашла себе кого-нибудь? Он же более полугода не был там. Только деньги ежемесячно передавал через своего бухгалтера: тот жил в соседнем подъезде их дома. А сам он давно туда не заходил…

В следующий выходной втайне от Регины он поехал к своей и не своей собственной уже семье. Дверь ему открыла Елена. Маслицкому сразу бросилось в глаза, что она похудела, подурнела и даже вроде ростом ниже стала. На ногах у неё были старые Максимовы туфли. Густые волосы, небрежно заколотые на затылке, потеряли прежний блеск. Мало чего осталось в ней от улыбчивой жизнерадостной Елены.

– Ты что, заболела? – вместо приветствия произнёс он. – А Максим где?

– Максим в институте. А я просто устала. Недавно только из парикмахерской пришла.

– Это тебе там такую причёску сделали? – съязвил Маслицкий.

– В парикмахерской я работаю.

– И что ты там делаешь?

– Я там убираю.

– Вам не хватает моих денег?

– А ты давно был в магазине?

– Ты же знаешь, я никогда не ходил по магазинам.

– Так походи, ценами поинтересуйся.

Маслицкий вынул из кармана портмоне:

– Вот, возьми. Это всё, что у меня с собой. А почему Максим не зашёл, не сказал, что у вас трудно с деньгами?

– Он не придёт.

– Ну, если гора не идёт к Магомету… Я буду время от времени наведываться. Надеюсь, ты позволишь?

– Я не имею права что-либо запрещать тебе. Тем более что квартира твоя.

– Ну я пошёл. В случае чего – звони. Ты не забыла номер моего телефона?

Елена с молчаливым укором взглянула на него и, пряча повлажневшие глаза, отвернулась.

С того дня в его памяти всё чаще стал возникать укоризненный взгляд Елениных глаз… С того же дня и начались его страдания. И наконец он решился. Нет, это и сейчас тошно вспоминать. Неужели Регина удерживала бы его, если бы он сказал всё как есть? А он… Сначала, когда план свой выверял, чувствовал себя не очень хорошо. Короче, мерзко чувствовал себя. И как Регину с Казиком «застал», что-то внутри шевельнулось: то ли Регину жалко стало, то ли перед собой стыдно. Но тогда он быстро успокоился: мол, цель оправдывает средства. Разве он девушку-подростка соблазнил, чтобы истязать себя? Женщина должна быть осмотрительной. Регина – тем более: какая-никакая, а писательница всё-таки. Неужели она не знала, что почти всех мужчин в определённом возрасте «бес в ребро» толкать начинает. Только тот, кто умнее, погуливать погуливает (цветочки, свидания), а семьи своей держится, потому что понимает: в такие годы привычка становится сильнее всех даже самых романтических чувств. А он захотел новую жизнь начать! Нет, он не собирался обманывать Регину: сам верил в то, что говорил. Только ведь, как сказал поэт (или философ?), «Ничто не вечно под луною». Так в чём же виноват Маслицкий? Регина после того случая с Казиком бросилась объяснять Маслицкому нелепость его ревности (она ведь не подозревала даже, что ничего ему объяснять не надо) – тогда он показал ей «документик». Нет, здесь он, мягко говоря, всё же некрасиво сделал…

Регина пробежала глазами ту «анонимку», сразу завяла как-то и молча ушла.

На третий день на работу к нему позвонила: «Ты почему не идёшь домой? Ты бросил нас?»

Маслицкий, как всегда, избегая говорить «да» или «нет» (не любил он прямолинейности, считал её издержками плохого воспитания), начал нести какую-то околесицу и обрадовался, когда в трубке раздались короткие гудки. А вечером у проходной он увидел Регину. В первый момент ему захотелось спрятаться: боялся, что Регина снова, как было уже однажды, бросит ему в лицо отчаянное: «За что?!» Взять бы и сказать: «А так! Ни за что! Просто, чтобы легче было. Для меня!» Нет уж, пусть думает, что он тоже страдает, но, как бы того ни хотел, не может простить предательства. Достоинство не позволяет. А достоинство для Маслицкого, Регина это хорошо знает, прежде всего. Достоинство и порядочность.

А она уже шла навстречу. По её порозовевшим щекам, по опущенным глазам было видно, как ей больно от унижения (прибежала, сама прибежала!). Но желание видеть его, говорить с ним было сильнее всего другого, и она махнула рукой на «всё другое».

– Ну привет! – голос у Маслицкого беззаботный, почти весёлый. – Случилось что-нибудь? Нужна помощь?

Он охватил взглядом её стройную фигуру и на какой-то момент растерялся: она ещё влекла его, как не влекла ни одна из женщин, которых он знал за свою жизнь. А ведь были среди них и намного красивее Регины. Были и такие, о которых говорят «без комплексов в интимном плане». Только почему-то ни одна из них не принесла ему столько той запретной радости, как она, Регина. Может, потому, что каждая из них (и Елена тоже) ласкали его так, словно плату наперёд выдавали, инстинктом женским постигая: чем щедрее будет та плата, тем больше наслаждения получит она, прежде всего она. Он был лишь средством. Те старались взять, ухватить. Регина – отдать. Отдать и быть счастливой отражением его радости. И зря говорят, что мужчины – эмоционально глухие существа, что они не чувствуют нюансов. Чувствуют не хуже женщин, только словами это высказывать не спешат, так как многословие всё же не мужская черта.