Buch lesen: «Без скидок на обстоятельства. Политические воспоминания», Seite 4

Сыграла ли наша беседа с Г. Хайнеманном какую-то роль в появлении письма О. Гротеволя федеральному правительству, в определении его содержания и тональности? Полагаю, что не помешала. К. Аденауэр фактически втянулся в обсуждение условий включения самих немцев в решение занимавших их проблем. После того как глава правительства ГДР выразил принципиальную готовность рассмотреть требования, выдвинутые Бонном, канцлер впал в агрессивную риторику.

Президент бундестага Г. Элерс дал понять, что не одобряет линии К. Аденауэра, и выступил за продолжение диалога через «железный занавес». Широкие слои немцев на Востоке и Западе, отметил Г. Элерс, не удовлетворены боннской реакцией на обращение О. Гротеволя.

Можно без натяжки говорить о том, что в конце 1950 г. большинство немцев на Востоке не испытывали радости от втягивания Германии в гонку вооружений и обструкции К. Аденауэра, что касается германо(ГДР) – германских(ФРГ) контактов. Результатом действий Бонна могло быть лишь углубление рва между ГДР и ФРГ до размеров пропасти. В этом смысле инициативы О. Гротеволя имели легитимацию независимо от оценок первых после создания Германской Демократической Республики выборов в Народную палату, ландтаги, коммунальные органы власти.

Проводись голосование не по единым спискам Национального фронта, СЕПГ собрала бы в большинстве городов от 30 до 40 процентов голосов, на селе даже меньше и почти нигде не вытянула бы 50 процентов. Всегда глупые, даже когда условно верные, 99,7 процента раздражали, провоцировали несогласие и сопротивление там, где его могло не быть.

Выступление О. Гротеволя в Народной палате с заявкой на ведущую функцию СЕПГ в системе власти было сопряжено с видимостью победы на выборах 15 октября, с самообманом, неизбежно сопутствующим обману других. Как очевидец могу засвидетельствовать, что провозглашение СЕПГ государственной партией застало ее партнеров по Национальному фронту врасплох. Я ждал, что О. Нушке и другие как-то покажут возмущение, хотя бы недовольство. Дальше недоумения не пошло.

Вспомнились беседа с Г. Хайнеманном и его скепсис по поводу открытого сопротивления на верхних этажах власти политике К. Аденауэра. Дисциплина – вторая религия немцев. Государственная дисциплина и вовсе святыня.

СДПГ и прежде всего ее лидер К. Шумахер особых трудностей для официальной боннской политики не создавали. Терпя неудачу в организации оппозиционной фракции внутри СДПГ, руководство СЕПГ пыталось вызвать к жизни леводемократическое течение, которое, как считалось, могло перехватить у социал-демократов сочувствовавших, в особенности из числа интеллектуалов. Я был приглашен в Кириц на крестины одной из подобных групп, которая должна была называться «социал-демократическая» или «социалистическая акция». За главного от СЕПГ на учредительном собрании выступал Ф. Далем.

Это мероприятие напоминало любительский спектакль без малейших шансов утвердиться в политическом репертуаре. Не стоит останавливаться на том, что через «восточное бюро» СДПГ своевременно получала информацию о покушениях на свой домен и имела возможность их обезвреживать.

В известной степени неизбежно перед ГДР должен был встать вопрос не только о направленности политики, но и о самой природе восточногерманского государства. Направленность предопределялась выводившимися из Потсдамского соглашения требованиями выкорчевывания, бескомпромиссного и необратимого, нацизма и милитаризма, демократизации экономической и общественной жизни. Достаточно небольшой тавтологии, добавления к демократизму определения «народный» – и вы одной ногой в социализме.

Отставать ГДР от других или не отставать? Тема дискутировалась на научно-теоретической конференции сотрудников СКК. Различные точки зрения свел воедино и все сомнения разрешил заместитель политсоветника И. И. Ильичев. «В ГДР установился народно-демократический строй, – заявил он в заключительном слове. – Быть по сему». Куда как определенно, хотя не чрезмерно научно и теоретично.

Кто-то должен был, однако, выступить арбитром в спорах, ведшихся не в нашей среде, а в руководстве ГДР. Лучшего «теоретика» марксизма, чем Сталин, тогда не знали. Ведь он собственноручно вписал в макет книги, подготовленной И. Поспеловым и другими, «Сталин – это Ленин сегодня». Он твердо верил, что задача теории – обслуживать практику. А если практика перегружена противоречиями? Тогда и теория не может разыгрывать из себя монашку.

Ясно вам? Не очень. В. Пику тоже не было слишком ясно. Ну, бог с ним, с В. Пиком, одногодок К. Аденауэра угасал, и уже недалеко время, когда он будет выполнять только представительские обязанности во дворце Нидершёнхаузен. Неуютно чувствовал себя В. Ульбрихт – думать и непретенциозно изъясняться в идейной приверженности социализму не возбранялось, но никакого социального раскола Германии сверху, пока «теоретик» Сталин не сочтет, что пора. А может быть, и не придет к такому выводу?

Перспектива строительства социализма в ГДР в ответ на восстановление позиций олигархии в ФРГ и как реакция на перевооружение Западной Германии являлась для советского диктатора пугалом для воздействия на настроения широких слоев немцев и разменной монетой, или, правильнее сказать, золотым слитком в сложной борьбе, что велась с тремя державами. Нет, К. Аденауэр не на пустом месте вычислял, что на четырехсторонней конференции Советский Союз может предложить восстановление единства Германии в качестве демилитаризованного, фактически нейтрального государства. 10 февраля 1951 г. канцлер выступил категорически против такого варианта воссоединения, будто бы навлекавшего великие опасности на немецкий народ как в случае войны (ни один из двух блоков, по его словам, не проявил бы уважение к нейтральному статусу Германии), так и мира (Германия была бы потеряна, попав в поле притяжения Советского Союза, а с ней была бы обречена и вся Европа).

К. Аденауэру верить даже наполовину не обязательно. Но принять к сведению это заявление, сделанное тоже почти на научном собрании – в большом зале Боннского университета, нелишне. Иначе останется неучтенной одна из причин бесплодия предварительной конференции в Розовом дворце (Париж, 5 марта – 21 июня 1951 г.) и непонятой история со знаменитой советской нотой от 10 марта 1952 г.

Официальная западная легенда гласит, что заместители министров иностранных дел СССР, США, Англии и Франции разошлись ни с чем из-за требования обсудить на конференции министров вопрос об Атлантическом пакте и создании американских военных баз в Европе и на Ближнем Востоке. О советских войсках в Германии, заодно в Польше и Венгрии говорить соглашались. Но география размещения войск трех держав интересовать СССР не должна была, ибо эти войска не являлись, по западной версии, «оккупационными».

Министр иностранных дел Великобритании, нарушая традиции Туманного Альбиона, выразился 2 апреля 1951 г. предельно четко – дискуссия о правомерности и неправомерности отдельных решений и заявлений прошлого была бы неплодотворной; непрактично связывать немецкий народ и четыре державы ходом мысли, которого они придерживались в момент капитуляции; необходимо принять к сведению данности в Восточной и Западной Германии и в сотрудничестве с немецким народом положить начало строительству новой демократической Германии. Понятно, полагаю, – на условиях, которые практикуют Вашингтон, Лондон и Париж.

В июне 1951 г., по-моему, газета «Вельт» озаглавила один из своих комментариев «Даже Андрей не знал, что сказать». А содержание было таково: «Вчера состоялось самое короткое заседание в Розовом дворце. Оно продолжалось две-три минуты. Никто не взял слово. В том числе А. А. Громыко» (представлявший на предварительной конференции Советский Союз). И что скажешь, если, как жаловались наши крестьяне в Гражданскую войну, «и белые придуть – грабють, и красные тоже грабють».

Между тем идея изъятия Германии из противостояния Запад – Восток привлекала умы многих немцев. Ко мне попадала обширная документация о дискуссиях в руководящих звеньях свободно-демократической партии, частично в СДПГ, профсоюзах и влиятельных деловых кругах. Ф. Блюхер и его ближайшие коллеги взвешивали, не выйти ли либералам из правительственной коалиции с ХДС/ХСС, чтобы не брать на себя ответственность за курс на углубление и закрепление раскола страны. Судя по материалам, которые доводилось читать, Теодор Хойс развил энергичные усилия, чтобы удержать СвДП от «рискованных акций».

По мнению президента ФРГ Т. Хойса, немцы ставились перед дилеммой – единство из рук Запада, но для этого ФРГ должна была предварительно обязаться за себя и фактически за объединенную Германию интегрироваться в военные структуры НАТО, а также экономические и политические структуры «Свободной Европы», или единство с согласия Советского Союза, которое может быть приобретено лишь ценой военной нейтрализации. Поскольку три державы отвергали немецкий нейтралитет, принятие советского варианта единства, мало что давая практически для преодоления раскола, программировало долговременные осложнения с США и их союзниками.

Оглядываясь назад, не устаешь удивляться капризам истории. Протестуя в 1948 г. против избрания Бонна в качестве временной столицы ФРГ, коммунисты требовали считать таковой… Берлин. Когда в конце 1949 – начале 1950 г. повеяло нейтральным духом как возможной развязкой, против нейтрализации Германии первым резко возразил В. Ульбрихт, ибо она «означала бы самопожертвование» немецкого народа и нации на потребу «монополистического капитала». Или К. Аденауэр в начале сентября 1949 г. в интервью «Манчестер гардиан» потребовал скорейшего заключения ФРГ мирного договора с западными державами, поскольку урегулирования с участием Советского Союза пришлось бы ждать долго. Сказал и осекся – слова «мирный договор» исчезли из его лексикона.

В ноябре 1951 г. США, Англия и Франция подкинули понятие «свободно согласованного (между Германией и ее бывшими противниками – из текста вытекало, что не обязательно со всеми) мирнодоговорного урегулирования». После успешного опыта с Сан-Францисским договором с Японией, от выработки которого СССР был отстранен, примеряли, не удастся ли нечто сходное в Европе. Впрочем, три державы эта идея тоже недолго занимала.

Наблюдать все это чрезвычайно интересно. Накладывая секретные документы на публичные речи и коммюнике, мы знали, что за каким словом прячется, чем вызваны кажущиеся алогизмы или нарочитые повторы. Прекращение США, Англией и Францией состояния войны с Германией на фоне решения о перевооружении ФРГ, а не заключения мирного договора. Общегерманские выборы не до, а после заключения мирного договора. Общегерманские выборы не до, а после раскола. Воспоминания о четырехсторонней ответственности за Германию после формального и фактического разрушения правового, политического и прочего базиса для реального сотрудничества. Конфронтации хотели, ее искали, она была задумана всерьез и надолго.

Вы, читатель, наверное, внутренне подготовились взглянуть, по Гегелю, с противоположных направлений на советскую ноту от 10 марта 1952 г. Ее часто называют «нотой Сталина». Как-то подзабылось, что вручал ее дипломатическим представителям США, Англии и Франции в Москве А. А. Громыко.

Начало нотной переписки, длившейся, как известно, до 25 сентября, я успешно проболел. Из документов, а также бесед с непосредственными советскими разработчиками этой стратегической акции знаю ее основной замысел и примерные пределы допускавшегося Сталиным маневрирования.

Нота от 10 марта может читаться и пониматься только в контексте принципиального решения трех держав – вычленить Федеративную Республику из системы урегулирований 1943–1945 гг., которая концептировалась как основа послевоенного мирового устройства. Руководство СССР оказалось перед необходимостью из нескольких зол выбирать меньшее.

Интерес к использованию экономического потенциала Восточной Германии был весомым. От примитивного «побольше награбить», как Сталин выражался в марте 1945 г., он давно переключился на пользование плодами текущего производства и разделения труда. Но и этот интерес отступил бы перед приобретениями в области безопасности. Идефикс – добрососедство Германии и Советского Союза решает проблему безопасности для нашей страны с запада – побудила Сталина к сговору с Гитлером в 1939 г., а опыт войны лишь укрепил его в этом убеждении. Не были бы, кроме того, лишними некоторые компенсации за советское имущество в Восточной Германии и символические платежи из Западной Германии в окончательное урегулирование проблемы репараций.

Не упустим из виду сам момент выступления с инициативой. Угроза превентивного ядерного нападения США, с чем реально считались с начала 1946 г., несколько притупилась. Как конвенциальный противник США котировались невысоко, особенно если ратный труд в передовом эшелоне не выполнял кто-то другой. В Европе роль «царицы полей» американские штабные документы отводили немцам. Без них «Дропшот» не впечатлял.

СССР сам стал ядерной державой. Несколько десятков атомных бомб переданы вооруженным силам, успешно развертываются работы по изготовлению водородных взрывных устройств, а также межконтинентальных их носителей. Особо впечатляющих результатов достигло конструкторское бюро Мясищева. Для размещения тяжелых реактивных машин строились стратегические аэродромы, в частности на Чукотке. Когда-нибудь по документам мы, возможно, узнаем, насколько далеко продвинулось создание теперь уже советского потенциала для упреждающего удара. На основании того, что через вторые руки доходило до меня, замечу лишь – диктатор усоп кстати.

Одно из главных сомнений в Москве при обмене мнениями вокруг ноты от 10 марта 1952 г. было связано с неопределенностью исхода общегерманских выборов. Влияние на общественные настроения боннского издания антисоветской и антикоммунистической пропаганды было очевидным.

Вести дело к воссоединению Германии, если на выборах парламентское большинство соберут консерваторы, а не социал-демократы и прочие центристы и левые? В беседе с П. Ненни, лидером итальянских социалистов, Сталин уверял, что объединение состоится, если будет выполнено ключевое условие: заключен мирный договор, определяющий приемлемый для СССР военный статус Германии. Это нам известно со слов П. Ненни. Мне не удалось получить записи данной беседы из личного архива Сталина. Помощник Горбачева В. И. Болдин уверял, что она не «нашлась», если таковая вообще существовала. Обнаружили телеграмму, в которой докладывалось, как П. Ненни подавал разговор со Сталиным, отвечая журналистам. На тексте диктатор проставил свои инициалы – читал. И все.

Записи Пика, Ульбрихта, Гротеволя и других руководителей КПГ/СЕПГ, обсуждавших эту проблематику в ходе ряда встреч со Сталиным, дают определенный ответ на вопрос, что было и что не было возможным. Еще до Потсдамской конференции, а именно 4 июня 1945 г., Сталин разъяснил, почему он будет выступать против расчленения Германии, и подтвердил эту свою точку зрения в январе 1946 г.: расчленение Германии вело бы к «безраздельному господству Америки» на мировом рынке; результатом были бы, как он считал, «эксплуатация, новый реваншизм и новая война». Он выступал за «создание антифашистского, демократического режима» западного образца, за «демократический путь» к социализму, поскольку в Германии «ситуация совершенно иная», чем существовала в России.

После решения западных держав расколоть Германию, принятого на совещании в Лондоне в 1947 г., Сталин заявил своим партнерам из СЕПГ: «В вопросе о единстве Германии мы должны шаг за шагом продвигаться вперед. Мы должны продвигаться вперед всем препонам вопреки. Только не следует предаваться иллюзии, что борьбу за единство удастся выиграть скоро. Она может длиться пять, шесть или семь лет. Германии нужно единство и мирный договор. Только в этом случае придет успех и в борьбе за прочный мир. А это главное».

Эта позиция лежала в основе ноты от 10 марта 1952 г. Она не была сдана и по окончании нотной переписки. Стоит добавить, что советский руководитель не был противником американского присутствия в Германии, скорее сочувствовал ему, вернее всего, по мотивам перестраховки.

Результатом переговоров в 1952 г. могла быть, как минимум, конфедерация. В условиях относительно слабо развитых плановых структур в ГДР это неизбежно привело бы к формированию общегерманского рыночного, финансового, транспортного, технологического пространства, и стало бы только вопросом времени согласование правовых норм и административных правил, от которых полшага до государственного единства.

Имеется немало свидетельств, показывающих, что серьезность намерений, стоявших за нотой от 10 марта, понимали на Западе, и лучше всего в Бонне. К. Аденауэр попытался публично выдвинуть ряд предварительных требований к СССР, в зависимости от выполнения которых потом определялось бы, отвечать на ноту вообще или отмахнуться от нее.

Сто сказок у лисы на уме, и все про курочку. К. Аденауэр вел сказку про Одер – Нейсе. За кулисами канцлер развил завидную для его возраста активность, убеждая три державы ни при каких обстоятельствах не доводить дело до встречи представителей четырех держав, особенно до переговоров по предложенным Советским Союзом основам мирного договора. Если Запад позволит себе втянуться в переговоры, которые обозначат альтернативу интеграции Германии в Атлантическое сообщество, то, пугал К. Аденауэр, общественное мнение ФРГ может выйти из-под контроля³.

Советский Союз не требовал нейтрализации Германии, и не случайно. Как пояснил тогдашний министр иностранных дел А. Я. Вышинский, созданное в результате свободных выборов общегерманское правительство было бы вправе вступать в отношения и союзы с другими странами, поскольку эти союзы не противоречат Уставу ООН. Таким образом, от объединенной Германии ожидалось даже меньше, чем военный нейтралитет типа Швейцарии или Швеции.

Как и с помощью каких аргументов К. Аденауэр воздействовал на позицию трех держав и почему последние «уступили» канцлеру, подробно и объективнее многих описал Р. Штайнингер в книге «Упущенный шанс. Нота Сталина от 10 марта 1952 года и воссоединение». В ней цитируются или упоминаются прежде секретные документы, которые говорят сами за себя и показывают, как «пеклись» К. Аденауэр или те же англичане о немецких национальных интересах и о европейском мире. Не хочу, экономя место, воспроизводить их. Замечу лишь, что советское руководство имело доступ к большинству из упоминаемых Штайнингером материалов не годы, а дни спустя после их появления. Читая книгу «Нота Сталина», я то и дело наталкивался на давно мне знакомые факты, даты, сюжеты и порой сожалел, что автор кое-какие детали опустил.

Зашоренная позиция Аденауэра развела ХДС/ХСС с СДПГ. Предложение социал-демократов, чтобы правительство ФРГ подписывало только такие соглашения, которые позволяют самим немцам в любое время инициировать переговоры четырех держав о мирном воссоединении Германии, было отклонено коалиционным большинством в бундестаге. Э. Олленхауэр, который вскоре сменит К. Шумахера на посту председателя СДПГ, обвинил канцлера в том, что последний приносит единство в жертву своей высшей цели – быстрое и любой ценой включение ФРГ в ныне существующие на Западе структуры – и что он сделал ставку всецело на американскую политику силы.

23 сентября 1952 г. западные державы передали Москве четвертую ответную ноту. В ней откладывалось до морковкина заговенья заключение мирного договора и все сводилось, по существу, к нахождению методы присоединения ГДР к Федеративной Республике. На этой ноте переписка, открывавшаяся советской инициативой 10 марта, заглохла. Надежда на позитивный поворот в развитии была убита.

Двумя днями позже Э. Олленхауэр, теперь как председатель СДПГ, назвал неприемлемыми для социал-демократов три варианта решения германского вопроса: советизацию Германии, признание статус-кво, аншлюс советской зоны с распространением на нее общественных порядков, существовавших на тот момент в ФРГ. Политический и экономический строй объединенной Германии должен определить сформированный в результате свободных выборов общегерманский парламент. Лидер СДПГ выступал за незамедлительные переговоры четырех держав, отвергая политику совершившихся фактов К. Аденауэра, несовместимую с временным характером ФРГ. Можно считать, что с этого выступления Олленхауэра началась собственная восточная политика социал-демократов.

Совершившиеся факты продолжали создаваться и по ходу обмена нотами. 26 мая руководители дипломатических ведомств США, Великобритании, Франции – Ачесон, Иден, Шуман и Аденауэр – подписали в Бонне Германский договор. На следующий день в Париже министры иностранных дел Франции, Италии, Бельгии, Нидерландов, Люксембурга и ФРГ поставили подписи под договором о создании Европейского оборонительного сообщества. Это, если не присягать форме, и был ответ Запада на ноту Сталина от 10 марта и отклик на предупреждение, содержавшееся в третьей ноте советского правительства от 24 мая, о том, что включение Федеративной Республики в Европейское оборонительное сообщество влекло бы «неодолимые препятствия» для воссоединения Германии. Имелось в виду, конечно, мирное объединение.

Не хуже других представляя себе сокровенный мир диктатора, я далек от утверждений, что воссоединение пошло бы как по маслу, прими три державы советскую ноту от 10 марта за основу переговоров. Несомненно, Сталин постарался бы набрать максимум очков в свою пользу. Одним курением благовоний Запад не отделался бы.

Профилирующим и решающим, однако, для тогдашнего советского руководства оставался вопрос: сохранит ли СССР влияние на процессы, совершающиеся в Германии, с тем чтобы это государство или его территория не служили источником угроз советской безопасности, есть ли замена реликтам былого союзнического согласия, которое при всех недостатках и минусах как-то брало в расчет наши интересы?

О восстановлении контроля четырех над Германией не помышляли. Советский Союз готов был идти навстречу немецким пожеланиям в части суверенитета, равноправия и т. д. дальше, чем Франция и Англия. Полагаю, что советская сторона не возражала бы, если бы обязательство по неучастию в военных блоках определенной категории Германия взяла на себя за рамками мирного договора, односторонним добровольным актом. Как позднее Австрия при заключении государственного договора.

Но два требования оставались для Москвы недискутабельными: границы и неучастие Германии не в какой-то теоретической будущей войне против СССР, а в реально ведшейся и для успокоения именовавшейся «холодной».

Место Германии в системе мировых координат было главным также для трех держав (со времен войны). Себе они дали окончательный ответ весной 1947 г. и с тех пор прилагали неустанные усилия к тому, чтобы превратить его в ответ также для других.

Март 1947 г. Нельзя сослаться на берлинскую блокаду – до нее еще далеко. Контрольный совет в своих докладах констатирует, что в советской зоне демилитаризация, денацификация, земельная реформа проводятся, как этого требуют союзнические постановления, и несравненно успешнее, чем в трех западных. Что же стряслось? Изменилась политика США и их друзей. Враги в политике не сами растут, как бурьян и сорняки. Их делают.

На ноту 23 сентября советское правительство отвечать не стало. Повторение в данном случае не было матерью учения. Не буду придумывать, не знаю, какие конкретные военно-политические решения были приняты в Москве после 26–27 мая 1952 г. Они состоялись, двух мнений быть не может. Однако возможность политического выхода в последнюю минуту не исключалась и интерес к нему сохранялся, это тоже несомненно.

В конце 1952 г., уже работая по возвращении из Берлина в Москву в Комитете информации при МИД СССР (КИ), я готовил для доклада Сталину аналитическую записку о настроениях в свободной демократической партии и «плане Мидельхауве». В ней обобщался обширный документальный материал о дискуссиях в либеральном лагере, в его различных течениях (Ф. Блюхер, Т. Делер, К.-Г. Пфляйдерер). Адресат подводился к выводу, что руководство ФРГ не монолитно, некоторые резервы для продолжения и развития мирной инициативы от 10 марта есть.

Мне было неведомо, попала ли эта записка, как, впрочем, и другие материалы Комитета информации (КИ), на глаза Сталину. Скорее всего, нет. Но факт проявления его секретариатом интереса к теме говорил за себя.

Сразу после смерти диктатора КИ получил задание подготовить записку о позиции СДПГ и ее шансах на предстоявших выборах в бундестаг. Социал-демократы школы К. Шумахера не пользовались в Москве симпатиями. Чтобы произнести нечто положительное о них, требовались услуги Эзопа. Мой анализ приглашал отложить в сторону идеологическую призму, сквозь которую обычно смотрелись подходы партий к важнейшим проблемам. Относительно перспектив на выборах давались завышенные оценки – никто не предвидел возможность июньских событий 1953 г.

Записка привлекла внимание. По мнению Л. П. Берии, ряд ее положений страдал двусмысленностью и «заставлял членов политбюро ломать голову». «Не умеете внятно писать – не пишите вообще», – выговаривал он И. И. Тугаринову.

Интерес Берии к такого рода материалам не был платоническим. Он готовил почву для продолжения дипломатического наступления, открытого нотой от 10 марта. Соответствующие распоряжения подчиненным ему службам Берия отдал в конце апреля 1953 г., то есть за несколько недель до июньских событий в ГДР.

В. М. Молотов нашел, что прошлые прегрешения социал-демократов в записке поданы щадяще скупо. Министр был внимательным читателем. Он расписывал время от времени, как с тем или иным материалом поступить. Например, компрометирующая К. Шумахера информация, исходившая от его солагерников, направлялась для использования в прессу. Разведывательные данные 1945 г. из американских источников на В. Брандта («среди молодых социал-демократов выделяется своими способностями и имеет политическое будущее; следует обратить на него внимание») были лишь украшены молотовскими инициалами. В справках, которые он заказывал или ему докладывались, его глаза искали почему-то не новое и малоизвестное, а отсутствие чего-то до банальности знакомого.

В 1957 г. Молотов после столкновений с Хрущевым потерял свой пост министра иностранных дел. Громыко, его первый заместитель, сухо заметил: «Теперь будет работаться легче». Имелись в виду не только ставшие иносказательными молотовские упрямство и догматизм, но и его привычка восседать в нетопленых помещениях. Другие в министерстве враз излечились от заикания, сходного, как утверждали, с дефектами речи бывшего главы дипломатического ведомства. Так что, если присмотреться, кое-какие последствия уход Молотова имел.

Как гром с казавшегося ясным неба были восприняты события, потрясшие ГДР в июне 1953 г. Вполне возможно, что идею повышения норм выработки строителям в Берлине подсказали наши советники. Многих из «советских друзей» раздражало, что уровень жизни у «побежденных» вдвое-втрое выше, чем у «победителей». Подтянуть пояса так и просилось.

Труднее оказалось, однако, признать и проанализировать реальности – корни недовольства, их подлинный размах и истинные последствия. Схватились за самую удобную соломинку – происки врага, контрреволюционная вылазка, незрелое социальное сознание, воинственный национализм. Это – в пропаганде. Во внутренних, строго не для печати, дискуссиях шараханье из одной крайности в другую.

Маленков и Берия высказывали мнение, что советские позиции в ГДР не удержать, надо сдать республику на максимально выгодных условиях. Каких? Впоследствии меня даже в качестве секретаря ЦК отказались посвятить в эту тайну. По косвенным данным, предполагалось размягчить отдельные пункты мартовского (1952) плана Сталина.

Н. С. Хрущев боролся за лидерство в Советском Союзе и, естественно, искал поводов проявить «солидарность» по отношению к угрожаемым союзникам. Если контрагенты заявляют, что ГДР нельзя защитить, то надо обвинить паникеров в «предательстве завоеваний социализма». Раз непоследовательность в строительстве социализма в ГДР, производная от стратегического маневрирования Сталина, мешала размежеванию, с ней должно было быть покончено. Кризис социализма превращали в пролог форсированного наступления социализма.

Объективность требует отметить, что после июня советская сторона отчасти признала особенности положения ГДР в социальном противоборстве с ФРГ. Было объявлено о прекращении взимания репараций с республики. Советский Союз отказался в пользу ГДР от большей части своего имущества, находившегося на ее территории, платежи на содержание советских войск в ГДР снижены до 5 процентов доходной части государственного бюджета республики.

Руководство самой ГДР вдруг вспомнило, что деятельность государства должна соизмеряться с потребностями человека. Оно провозгласило «новый политический курс», ставивший целью создание в ГДР таких экономических и культурных условий, которые отвечали бы интересам большинства также западногерманского населения. Если принять на веру делавшиеся одновременно предложения об общегерманских усилиях в расчете на проведение свободных выборов во всей Германии и скорейшее заключение мирного договора, то решения могли сойти за признак желания учиться уму-разуму.

В действительности же принялись выявлять и наказывать виноватых. Но где видано, чтобы высшие чины сами себя наказывали? Для этого, если без жертв не обойтись, существует второй и третий гарнитур, а также, понятно, либералы. К. Ширдеван стал бельмом на глазу. Еще бы, в отличие от В. Ульбрихта и некоторых других, он не струхнул 17 июня, не искал укрытия в расположении советских войск. Вскоре будут отжаты от эффективной власти практически все, кто был активным участником антигитлеровского сопротивления внутри Германии, и начнутся гонения на «перерожденцев» и «ликвидаторов» в идеологическом активе СЕПГ и среди интеллигенции.

Массовые протесты 16 июня и в последующие дни были серьезным предупреждением. Приняв не без нашей помощи не истинную, а привычно удобную, паллиативную линию, руководство ГДР превратило предупреждение в начало конца. Не спрашивай Бога о пути на небо – Он укажет самый трудный. Политики и не спрашивали. Особенно политики сталинской и послесталинской генерации.

Как и можно было ожидать, кризис в ГДР обусловил на Западе кучу реминисценций. Погасший было диспут, что раньше – курица или яйцо, – разгорелся с новой силой. Для реакционных западногерманских правящих фракций события в ГДР были сравнимы по значению с поджогом Рейхстага. Таких слов, как «перст божий», избегали, но антикоммунистические волны по заряду энергии и высоте били все прежние рекорды. К. Аденауэр обращался (21 июня) к США, Англии и Франции с призывом «устранить невыносимые условия в советской зоне», «вернуть немецкому народу единство и свободу».