Buch lesen: «Злой Октябрь»
Предисловие Юрия Васильцева,
Председателя Тайного Суда
Старик с кудрявенькой фамилией Борисочкин образовался из праха в тот год, когда из подобного же лагерного праха вдруг начали возникать многие, уже, казалось, и не числившиеся в списке живых. Позвонил в субботу чуть свет, еще восьми не было, затараторил голосом довольно бойким:
– Юрий Андреевич? Простите великодушно за столь ранний звонок (было семь утра), но, знаете ли, уже тот возраст, когда уже каждая минута оставлена – хе-хе! – так сказать, по недоразумению небесной канцелярии. Как у вас нынче со временем?
К этому времени я уже четырежды менял и имя, и фамилию, Юрий Андреевич Васильцев почти пятнадцать лет назад, поэтому моя первая мысль была: «Провокация!» Но дальше сквозь треск в телефонной трубке донеслось:
– Догадываюсь, о чем вы подумали. Однако, если фамилия Борисочкин что-то вам говорит, то…
Неужто тот самый Борисочкин?
Много раз, перебирая лежалые бумаги, натыкался на его витиеватую роспись и фамилейку, там он и был для меня погребен, в бумажном хламе, под слоями пыли, в коленкоровых папках, перевязанный тесемочками. Нет, все еще, оказывается, существовал во плоти, взламывал чужой сон, домогался чего-то своего, к тому же весьма прицеписто. Зачем-то вдруг ему возжелалось повидаться со мной.
– Что ж, заходите, – сказал я и , только положив трубку, вспомнил, что даже не назвал ему адреса.
Старик, однако, позвонил в дверь через пять минут – видимо, разговаривал из телефона-автомата у моего дома, – и затараторил прямо с порога:
– Рад видеть вас воочию, Юрий Андреевич! А уж как вы на батюшку своего, на покойного Андрея Исидоровича похожи! Просто одно лицо!.. Хотя, когда его не стало, он был, конечно, несколько моложе… Вижу, вижу в ваших глазах вопрос: как, мол, этому старикашке удалось меня разыскать? Не буду выдавать своих маленьких секретов, скажу лишь: есть, есть еще люди! (Свои слова он то и дело разбавлял бодреникими «хе-хе!», что меня уже начинало раздражать.) Тем более, что речь (хе-хе!) вообще не об этом.
К груди он прижимал пухлую, почему-то пахнущую землей папку, из которой то и дело выпадал какой-нибудь ветхий листок бумаги. Старик тут же подхватывал его и бережно засовывал назад
– А речь о том… – с этими словами он наконец положил свою папенцию на стол. – Да, собственно, вот об этом хламе, дохромавшем до вас, как сказал один хороший писатель, «сквозь прах разоренных империй» . Покойный Андрей Исидорович… – Его глаза на миг повлажнели. – Он хотел, чтобы это досталось вам. Однако в ту пору вы были слишком юны, чтобы все постичь, даже о Тайном Суде вы в ту пору не имели представления. А потом… Ну, что стало с вашим батюшкой, вам и так известно, а я, архивариус Суда, сгинул сами (хе-хе!) понимаете, куда. Но папочку эту успел закопать в надежном месте. А земля, землица – она, в отличие от – хе-хе! – людей, умеет хранить…
Старик снова взял в руки папку, трепетно развязал тесемочки, но не смог удержать свой клад в скрюченных руках, папка упала, бумажный хлам высыпался из нее, усеяв собою ковер. Там были и листы писчей бумаги, исписанные твердым почерком отца, и какие-то наполовину истлевшие вырезки из газет, и какие-то документы с допотопными «ятями» и «ерами
– Ах, ах, старый я болван, что ж это я наделал! – запричитал старик. – Ведь все, все собрано было листок к листку! Что же теперь?..
Он опустился на колени, начал было подбирать листки, но они ложились явно не на место, и старику оставалось только ахать и проклинать свою старость и никчемность.
Я пообещал, что сам сложу все в нужном порядке. Борисочкин отнесся к моим словам с сомнением.
– Ну, допустим, записи вашего батюшки вы сложите как нужно, но газеты… Дух, так сказать, времени… – И вдруг махнул рукой: – А и бог с ними! Все равно (хе-хе!) дух останется духом, ибо, как считают некоторые, он бессмертен. Только прошу вас, не выбрасывайте! Времечко было – ох-ох-ох! Да сами поймете, заглядывая в этот мусор. Ну а записи вашего батюшки – они все о том же, о времени… Хотя, конечно, дело Леднева, вокруг которого слепилось это все, тоже будет для вас небезынтересно. Редкостный, скажу вам, был мерзавец и закоренелый убийца. Я даже допускаю своими (хе-хе!) куриными мозгами, что и гибель вашего батюшки тоже как-то связана со всей этой историей. Ну да вы сами во всем разберетесь.
На какой-то миг – точно въяве…
…Отец сидит на лестничной площадке, держась руками за голову. Из-под пальцев проступает кровь. И он шепчет голосом, в котором все меньше жизни, те загадочные слова: «…трава… страдание…»
Длилось одно мгновение. Передо мной снова стоял старик Борисочкин. Но смотрел не на меня, а словно бы вглядывался блеклыми глазами в ту даль, из которой все эти бумаги выплыли так же нежданно, как всплыл он сам в мире живых, в этом новом для него мире, где давно уже перечерчены географические карты, где сменилось название вещей, где не осталось ничего, что связывало бы его с этим миром. Просто когда-нибудь кто-то позвонит к нему в дверь, уборщица, за рублем, или пионеры, за макулатурой, и никто не ответит им на звонок.
От чая старик отказался. Хехекнул напоследок и как-то буквально растворился, потому что момента его ухода я не уловил, слишком сильно уже притягивали к себе эти вторично родившиеся после погребения листы, сейчас распластанные на ковре.
.
***
На обложке папки почерком отца было написано: «ПЕРЕДАТЬ МЕМУ СЫНУ ЮРИЮ ПО ДОСТИЖЕНИИ ИМ 18-ЛЕТНЕГО ВОЗРАСТА.
Сейчас мне 54. Да, время – вещь непредсказуемая, и я подумал о том, сколь нелепо давать какие-либо связанные со временем распоряжения.
Когда я прочел все бумаги, то решил переписать их, ибо прежние листы порядком истлели, пока таились в земле. Кроме того, я снабдил свои записи комментариями, возможно, иной раз слишком подробными, ибо не хочется, чтобы читающий эти записи отрывался от них, залезая в справочники и словари: уж больно устарели некоторые имена и понятия.
Что же касается газетных вырезок, то я вставил их выбрав порядок на свой вкус, как и посоветовал мне старик Борисочкин. Некоторые впрямую связаны с происходящими событиями, некоторые – лишь косвенно, а иные и вовсе не связаны никак, но, по-моему, дают что-то для понимания того удивительного времени.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На кого рассчитаны мои записи? Вот уж не могу сказать! Ясно, что сегодня изданы быть он никак не могут, и я не оракул, чтобы предсказать, когда настанет время для этого, сколько еще империй должно будет для этого обратиться во прах. .
Впрочем, единственная прелесть жизни – в ее непредсказуемости, так что не стану гадать и пытаться заглянуть в такие дали. .
Нам бы, незрячим, со своими близями разобраться!
Юрий Васильцев.
Ноябрь 1957 г.
Из записей Андрея Васильцева,
Председателя Тайного Суда
Часть первая
ДО…
Дорогой сын мой Юрочка. Помнишь, несколько лет назад ты спрашивал, что такое Тайный Суд. Я тогда дал обещание, что со временем ты непременно все узнаешь. В ту минуту я был уверен, что, когда наступит срок, непременно все тебе расскажу. Но моя уверенность зиждилась на предположении, что жизнь – штука долгая, и когда-то с непременностью настанет этот назначенный срок
Увы¸ я был слишком самонадеян! Нынче наступили такие времена, что любой миг может оказаться последним. Нет, бумага надежнее, и нынче тешу себя надеждой, что хотя бы эти записи когда-нибудь дойдут-таки до тебя, так что мое обещание все же будет в конце концов исполнено.
И еще. Это мое повествование построено, как дневниковые записи, но оно не является собственно дневником. Я, действительно, делал для себя почти ежедневные заметки в те роковые октябрьские дни 1917 года, но ты сам понимаешь, что вести столь пространный дневник, как тот, что ты прочтешь, у меня попросту не хватило бы тогда времени. Короче говоря, все это – более поздние и более подробные записи, но целиком основанные на тех моих ежедневных заметках. Так что не удивляйся, если увидишь в тексте некоторые забегания вперед, а также мои «охи» и «ахи» по поводу дальнейшей судьбы России, судьбы, о которой в то время я, как и все остальные, мало что мог знать.
Ну а теперь – к делу!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. .
Во-первых – о самом Тайном Суде. Возможно, он возник еще на заре человечества, ведь не существовало таких времен, когда в мире не попиралась бы справедливость. То есть, кое-где существовали, конечно же, суды, но едва лишь дело касалось сильных мира сего, эти суды тут же становились игрушкой в их руках, и понятно в какую сторону склонялась чаша весов в руках у незрячей (якобы) Фемиды.
Но были люди, не желавшие смиряться с несправедливостью. Тогда и возник Тайный Суд, суд Истинной Справедливости, укрыться от которого не мог никто. Этот суд выносил свои приговоры, и никому еще не удавалось укрыться от них.
Я приложил вырезку из одной журнальной статьи, посвященной этому вопросу, там почти все соответствует действительности, кроме, пожалуй, одного…
Из бумажного хлама
…Интересны слова, которыми Тайный Суд определял свои приговоры. Это «палка» (Stock), «камень» (Stein) , «веревка» (Strick), «трава», (Gras) «страдание» (Grein). И не было вельможи, который не приходил бы в трепет, увидев эти зловещие пять букв – S.S.S.G.G – на стене или на потолке своего замка, как бы укреплен это замок ни был…
…судьбу некоего немецкого барона, который из похоти подвергал надругательствам и смерти крестьянских девушек из своих поместий. Буква «S» («Stock») была начертана у него на потолке, а через день его нашли в лесу прибитого палкой к земле….
…сей французский маркиз надеялся найти убежище в Лувре. Увы, его нашли повешенным в сортире королевского дворца, и буква «S» («Strick») была начертана на стене…
…судьба венецианского патриция, поперхнувшегося камнем («Stein»), находясь в собственном кабинете…
…польского магната, морившего голодом своих крестьян. От приговора Тайного Суда он пытался спастись аж в Южной Америке. Его нашли в пещере в Южноамериканских Кордильерах. Умер он мучительной смертью от голода, ибо вынужден был питаться одной травой («Gras») в течение двух с лишним месяцев…
…В конце ХVIII века один английский лорд, сказочно разбогатевший в Индии, решил возродить Тайный Суд и направил на это все свои огромные средства, таким образом, Суд смог просуществовать еще некоторое время…
…ибо, к счастью, в наши цивилизованные времена этот страшный Тайный Суд окончательно ушел в небытие…
(Продолжение записей)
…Да, все в этой статье почти верно, кроме одного. Тайный Суд существует по сей день, выносит и исполняет свои приговоры. И так уж вышло (не удивляйся, сынок!), что волею судьбы твой отец с некоторых пор является никем иным, как председательствующим этого Суда.
В общем, о Тайном Суде ты уже многое понял, да и по ходу дела я буду давать дополнительные разъяснения.
Одно лишь хочется добавить прямо сейчас, чтобы у тебя не возникало ненужных вопросов. Как твой отец, известный адвокат, может участвовать в чем-то противозаконном? Тут надобно сказать об одной особенности этого Суда.
Он не занимается теми делами, с которыми может справиться полиция и наш обычный суд присяжных, то есть делами, касающимися преступников, не достигших слишком высокого общественного положения. Но лишь только речь заходит о более или менее высокопоставленных особах, весы нашей Фемиды сразу приобретают свойство склоняться не в ту сторону, и самое понятие Справедливости превращается в ничего не значащую пустышку. Надеюсь, ты когда-нибудь поймешь, сынок, что так быть не должно, ибо мир, в котором отсутствует Ее Величество Справедливость, становится миром не для людей, а для каких-то двуногих без перьев; не знаю, как тебе, а мне среди этих двуногих, с потухшими взорами, с безнадежностью в лицах, не хотелось бы жить, и не хотелось бы оставлять подобный мир тебе.
«Ну а кровь? – спросишь, возможно, ты. – Ведь и в этом Справедливом Суде, должно быть, не обходится без крови!»
Что тебе на это ответить? В Средние века, чтобы научиться делить, надо было окончить университет (желательно в Италии). Сейчас делить умеют все. Но попробуй-ка раздели справедливость на пролитую кровь, жизнь преступника на жизни его жертв – и все будет выглядеть далеко не так просто. Возможно, когда-нибудь кто-то меня осудит за такое деление, но пока я искренне верю, что выбрал правильный путь. И покончим пока на этом…
Итак…
Глава I
20 октября 1917г.
Буржуя «кокнули». – О Тайном Суде. – Дело Леднева. —«Харошая фатера»
Теперь – о том деле, которое привело меня в Петроград в эти роковые для России дни. Это – дело некоего Леднёва. Видит Бог, редко появляются на Земле подобные мерзавцы.
Несколько слов о нем. Родился Георгий Леднев в старообрядческой купеческой семье среднего достатка, где был (как считалось до поры до времени) единственным сыном. К 14 годам ему стало недоставать тех денег, что ему выдавала на содержание его вдовая матушка, и он быстро сообразил, что целое лучше части.
Смерть его матушки не вызвала ни у кого подозрений. Она скончалась, отведав салат с арахисовым маслом, ибо, как потом выяснилось, страдала allergic reaction именно на арахис; кто мог о таком знать? И хотя молодой помощник судебного следователя, в ту пору всего лишь коллежский секретарь, по фамилии Лежебоко установил, что именно сын зачем-то покупал в лавке именно это масло, но до поры оставил свои подозрения, юноша казался ему не способным на такое изощренное злодейство. А уж как сей Леднев рыдал на похоронах своей матушки!..
Деньги, правда, до его совершеннолетия должны были находиться под опекой. Опекуном назначили его дядьку, весьма прижимистого купца, который поначалу не слишком-то баловал юношу…
Это, впрочем, до поры до времени: в некий момент деньги вдруг потекли к юному Ледневу рекой.
Откуда? Да оказывается, все от того же дядьки. Сей бедняга страдал болезнью позвоночника и иногда позволял себе дозу морфина для ослабления болей, но никогда с этим делом не перебарщивал.
И вдруг этого дядьку словно подменили. Он забросил дела, целыми днями лежал на диване с дурацкой улыбкой, речь его стала напоминать бред, взор остекленел; в общем, теперь каждый смог бы распознать в нем законченного морфиниста. А уж племянничку он отваливал, сколько тот затребует – бывало, что и по тысяче в день.
Но распознать болезнь было некому, племянник никого не пускал в дом и всем говорил, что сам обхаживает горячо любимого им дядюшку, а никому другому и прикоснуться к нему не позволит, тем паче, что, видите ли, вызывать врачей ни ему, ни дядюшке старообрядческая религия не дозволяет. Так, припеваючи, дожил наш персонаж до совершеннолетия; тут-то и дядюшке в одночасье пришел конец. Диагноз: отравление избыточной дозой морфия.
И снова лил наш Леднев горючие слезы, и снова никто не мог к нему подкопаться: в самом деле – ну мало ли морфинистов у нас в России?
Однако все тот же следователь Лежебоко был в ту пору единственным, кто почувствовал неладное. В тот же день этот самый Лежебоко изловил одного матерого торговца морфием и крепко взял его в зажим, а уже это он умел! И в конце концов тот признался: да, снабжал юного Леднева морфием ежедневно, а в последний раз продал ему такую порцию, что подумал, будто тот запасается на месяц вперед. Казалось, можно уже брать в оборот и самого Леднева…
Ан, нет! Тем же вечером торговец, который готов был и на суде дать против него показания, зарезан в своей камере в «Крестах» отточенным черенком ложки…
Лежебоко, несмотря на свою фамилию, был человеком деятельным. Он сразу вытащил на допрос двух отпетых уголовников, односидельцев убитого торговца, и такого страха на них нагнал, что один признался: ложкой зарезал он. А когда Лежебоко посулил ему какие-то поблажки, признался и в том, что ему за это передали с воли деньги, и передал их никто иной, как все тот же самый Леднев..
Кажется, иди, хватай!..
Но не тут-то было. Уже на другой день признавшийся целиком отказался от своих слов, верно, сообразил, что два-три лишних года на сахалинской каторге – это еще не самое страшное. Куда страшней другое: найдется и на него такая же ложка в «Крестах», поскольку этот парень, как видно, шутить не привык.
А Леднев себе жирует вовсю. Заводит романы сразу с пятью самыми дорогими демимонденками Петербурга, пьет только «Клико», проигрывает иногда по десять тысяч за раз, в общем, живет в свое удовольствие.
И тут – беда! Родной братец вдруг у него обнаружился. Братец этот был старше него лет на пятнадцать. В юности устал от побоев отца, сбежал из дому, прибился к цыганскому табору, а себя представил утонувшим, утопив свою одежду в Неве. Начитался, в общем, видать, Толстого и Чернышевского.
Но теперь, прознав о свалившемся наследстве, вдруг взял да и воскрес. .
А уж как младший-то братец был рад!
Вот только радость его была не долой. Не прошло и двух недель, как старшенькому свалилась на голову мраморная плита при входе в дом и размозжила голову. Кто ее туда подвесил, почему упала, – иди гадай. Младшенький, понятно, был безутешен.
Но вот подошла пора – закончились родительские денежки. Ни тебе демимонденок, ни «Клико», ни казино. И тогда Леднев избрал новый путь к добытию денег: начал выгодно жениться, благо, обладал весьма смазливой мордашкой. Да женился все на вдовушках, да все на богатеньких.
Первая скончалась уже через неделю. Врачи признали, что смерть – естественная, от чахотки, которой та, действительно, болела. В один день изошла кровью. Вот только поражались: чахотка-та была в самой начальной стадии, с такой, бывает, и десятилетиями живут. Да еще один доктор обнаружил в ее организме вещество, разжижающее кровь, но то заключение куда-то затерялось (его потом отыскал все тот же неутомимый Лежебоко, к этому времени успевший дорасти в чине до надворного советника, и вложил в свою папку с делами Леднева, которая за несколько лет уже изрядно распухла).
Еще одна вдовушка сверзилась с обрыва в своем ландо, еще одна скончалась от укуса змеи (ну, взбрело ей в голову по лесу побродить, ну, бывает), еще одна угорела от неисправной печки. В общем, женитьб таких с быстрым смертельным окончанием было на счету нашего персонажа штук десять.
Лежебоко понадеялся, что тут уж даже наш либеральнейший суд присяжных едва ли поверит в совпадения и со своей объемистой папкой под мышкой, наконец отправился к городскому прокурору. Тот выслушал его внимательно, похвалил за усердие и обещал незамедлительно передать дело в суд. Тут бы, казалось, и сказке конец.
Ан, сказка эта по сути еще и не начиналась. Ибо когда Иван Савельевич Лежебоко явился к прокурору на следующий день, тот был красен от гнева и при виде следователя едва не затопал ногами:
– Да как вы… Да как вы, сударь, только осмелились?!..
Вот с этого и надо бы начать, ибо все, о чем я рассказывал тебе прежде – всего лишь рядовая уголовщина, хоть и немалая по своим масштабам.
Но давай-ка я продолжу историю Леднева немного позже, а пока поясню, почему я, на время оставив тихую Москву и несовершеннолетнего сына (помнишь, тебя тогда на время пристроили к тетушке), приехал в революционный Петроград самолично, хотя для подобных случаев у Тайного Суда существуют (уж не пугайся) профессиональные палачи и судебные заседатели рангом пониже. Да и вообще хочется рассказать тебе, как жила столица в это бурное время и чем она встретила меня.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Первое, что встретило меня по выходе из Николаевского вокзала, был выстрел. Стреляли явно где-то неподалеку, но мало кто вообще обратил на это внимание, такое уж времечко наступило.
Поймав извозчика, я спросил у него – дескать, что произошло. Он посмотрел на меня недоуменно:
– А что, барин?
– Как «что»?! Стреляли.
– А-а… Ну да, ясное дело – стреляли. Видно, вы, барин, нездешний, вот вам и в диковину. А тут постреливают, все уж привыкли. Должно, буржуя кокнули. Не любят здесь сейчас буржуёв… – И добавил: – И вам бы, барин, шляпу эту снять, без шляпы тут оно все ж побезопасней. И пинжачок этот… Не любят здесь теперь пинжаков.
Через минуту, сворачивая на Невский, мы проезжали мимо убитого. Крови у него из-под «пинжака» натекло уже изрядно. Проходившие мимо то ли старались не смотреть в его сторону, то ли, действительно, настолько за последнее время притерпелись к подобным происшествиям, что попросту уже и не замечали.
Вот так же как собаку пристрелили Цыганова, палача Тайного Суда, лишь за то, что он вмешался, когда два босяка пытались надругаться над юной барышней, и ничуть не помогло его знание смертоубийственных способов борьбы, столько раз его прежде спасавшие, что он даже оружия никогда не носил. Зато всегда носил на себе хорошо пошитый «пинжак», так что, возможно, его – именно из-за этого…
А заседателя Тайного Суда Петрова в Кронштадте революционные матросики утопили в сортирной яме, и уже не узнать – то ли за какую-то в их понимании провинность, то ли так, шутки ради. Что касается второго заседателя, Витицкого, то его просто настигла на улице шальная пуля.
Да, после августовских событий Питер был буквально нашпигован оружием , и мгновенно в городе наступило полное озверение. Теперь у правительства не было никаких сил, чтобы сдерживать вооруженный сброд.
– Чем платить будешь, барин? – спросил извозчик, пока я рылся в кошельке, но, увидев царскую рублевку, закивал одобрительно. – Вот это я понимаю! А то все норовят эти фитюльки всунуть, а мне их куда девать?
Тут я должен кое-что пояснить. Для тебя это, быть может, новость, поскольку в Москве и после революции остались в ходу прежние, царские деньги, но в Питере сложилась иная ситуация. Такая вот. Временное правительство начало печатать свои деньги, так называемые «керенки», но царские по-прежнему были в цене, причем в цене несравнимо большей. И не удивительно! На одном листе печаталась сотня «керенок» по двадцать рублей каждая (а уж нарезай сам, если не лень).
А теперь посчитай-ка, сколько должен был стоить такой лист. Вроде бы выходило 2000 рубликов. Но печатались еще и отдельные бумажки достоинством в 100 и 250 рублей, на них было издевательски начертано, что они-де обеспечены золотыми запасами новоиспеченной республики. И хотя это была чистая ложь (никакого золота у правительства к этому времени не было в помине), но по странной революционной арифметике, такая 100– и 250-рублевая бумажка была несравнимо дороже того 2-тысячного листа. Ну а все они вместе не шли ни в какое сравнение с благородной «катей» , которая, как это не удивительно, тоже пока была в ходу.
Ах, у многих, должно быть, математиков в ту пору мозги съехали набекрень! О том же, каково приходилось счетоводам, горестно даже думать.
Но это уж так, к слову.
– Куда путь держим? – спросил извозчик.
– В гостиницу.
– Эх, барин, – вздохнул он, – сразу видать, нездешний вы. Акромя «Англетера», все гостиницы власть позанимала.
– Им что, министерств мало? – удивился я.
– В министерствах – там министры. А в гостиницах – другая власть. «Советы» там теперь заседают .
– Ну давай тогда в «Англетер».
– Что толку? Там все одно местов нет.
– Отчего так?
– Да иностранщины понаехало, англичан всяких и французишков. Все видеть хотят, как гибнет Россия.
– Ладно, давай езжай прямо – может, кто квартиру сдает.
Мы тронулись. Однако, вняв совету извозчика, я велел ему остановиться у первой же одежной лавки и целиком сменил свой гардероб. Вышел я оттуда в штанах-галифе, заправленных в сапоги и в кожаной куртке, на голове у меня была кепка, в какой ходят рабочие. В общем, смотрелся я теперь, как мне казалось, вполне по-революционному.
– Так-то оно получше, – одобрил мое переоблачение извозчик, – глядишь, сразу не кокнут… Да только вот…
– Чтò? – не понял я.
– Только вот новое все, опытный человек сразу углядит, что ряженый. Вам бы лучше на рынке купить себе какого-нибудь старья, коли вшей не страшитесь.
– Нет уж, увольте, – сказал я, ибо вшей на дух не переносил. – Что, вши, по-вашему, тоже непременный атрибут революции?
– Не знаю, про какой вы тут изволите артибут, – ответил он, – но со вшами, ей-ей, целее были бы. Впрочем, воля, гражданин-товарищ, ваша. – И больше мы за дорогу мы с ним не обменялись ни словом.
Я стал приглядываться к домам, ища на подъездах объявления о сдаче внаем квартир, но долгое время на глаза мне попадались только нецензурные слова, намалеванные буквами в пол-аршина. Как я читал у одного историка, такой же вид имели стены Рима времен упадка империи, хотя никакой революции там, как известно, не было – нельзя же считать революцией нашествие варваров. Именно это, подумал я, и произошло сейчас со столицей моей несчастной страны. Правда, в данном случае варварами были мои же соотечественники, и вот это было мне чертовски обидно.
То тут, то там висели обрывки плакатов «ВСЯ ВЛАСТЬ УЧРЕДИТЕЛЬНОМУ СОБРАНИЮ! ». Все они также были испещрены бранными словами и перепачканы сортирными нечистотами.
У нас, в Москве, к «Учредилке» было в ту пору куда более теплое отношение, мы считали, что только она направит Россию на истинный путь. Впрочем, в Москве и не стреляли на улице средь бела дня, а здесь я за время нашего пути успел услышать с десяток выстрелов, прогремевших где-то неподалеку. Спрашивать своего возницу об их причине я не стал – и сам мог бы ответить его словами: «Буржуя кокнули». Азбука революции уже понемногу входила в меня.
Неужели и те господа революционисты, которых мне не раз доводилось защищать перед судом присяжных, видели грядущую жаждуемую ими революцию именно такой – с матюгами на стенах, со вшами под одеждой, с кокнутыми средь бела дня«буржуями»?
.Наконец, проезжая по Фонтанке, я на ходу успел прочесть объявление: «ЗДАЕЦЦА ХАРОШАЯ ФАТЕРА ЗАНЕДОРОГО». Здесь я и велел извозчику остановиться.
«Харошая фатера» (несмотря на загаженный подъезд) сама по себе оказалась действительно хорошей – в бельэтаже красивого дома, с каминами во всех комнатах, с лепниной на потолках, с удобной мебелью. Поразил только хозяин, занедорого здававший ее, какой-то тип вполне бандитского вида, с проваливающимся от застарелого сифилиса носом, одетый в вонючее тряпье.
– Здесь прежде сам граф Курбатов проживал, – стал он объяснять, расхваливая «фатеру». – Ну, то есть, проживал-то он в своем доме на Екатерининском канале (там сейчас Совет заседает), а эту держал для бабенки своей. Ножки у ее, говорят, были больно хороши, она ими в балете дрыгала. А когда и его, и бабенку евоную таво, тогда мне братва и поручила смотрящим за фатерой быть: чтобы сдал хорошему человеку.
О судьбе графа Курбатова, которого я немного знал прежде, и балерины Мариинского театра Евгении Извицкой не хотелось спрашивать, ибо по глазам нового владельца я догадался, что «таво» – синоним революционного слова «кокнули». Как-то больно уж односторонне пополнялся мой революционный словарь.
– Ты, к примеру, из каких будешь? – спросил сифилитик. – Случаем не из буржуёв?
– Да не, защитничек он! – сказал другой человек, тоже весьма разбойничьего вида, высунувшийся из соседней двери. – Помнишь, мне тогда, в девятьсот четвертом году, десять лет каторги ломилось, а этот уломал суд, чтобы дали только пятерик.
О Боже! Я узнал его. Это был Васька Крученый, вор и убийца, которого я, действительно, защищал перед присяжными в тысяча девятьсот четвертом году. А если б не я со своим чертовым адвокатским красноречием, он бы, глядишь, за десять лет и сгнил где-нибудь в Сибири. Нет же, дотянул до этих дней, когда пришло наконец время таких вот васек крученых.
Да, сын мой, как ты видишь, профессия адвоката далеко не всегда служит во благо человечеству!
– Так-ыть, выходит, все равно из буржуёв, али как? – с сомнением спросил сифилитик
– Буржуú – они тоже разные бывают, – ответил на это Васька Крученый. – Этот – полезный буржуй.
– Ну, если вправду полезный… – Фортуна явно уже склонялась в мою сторону.
– Полезный, полезный, – держал мою сторону Васька Крученый. – Он и товарища Урицкого защищал.
Вот Урицкого помню очень хорошо. Зараженный романтическим духом тогдашней революции, относился я к нему даже с симпатией и был очень рад, что мне удалось добиться для него лишь трех лет ссылки вместо каторги.
Теперь, оказывается, он был товарищем Васьки Крученого и этого сифилитика.
– Ну, если товарища Урицкого… – проникся сифилитик. – Тогда чего ж не впустить, раз хороший человек?
Насчет «незадорого» мы быстро договорились, стоило мне показать из бумажника угол «кати», и мне было наконец дозволено располагаться в этих хоромах.
. . . . . . . . . . . … . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Первая ночь на новой «харошей фатере» прошла, можно сказать, благополучно, хотя клопы кусались безжалостно (но я так устал, что почти не замечал этого). Клопы, конечно, никак не принадлежали графу Курбатову. Это были новые, революционные клопы, какие-то особенно наглые и безжалостные. Кроме того, в ту ночь меня пытались не то убить, не то ограбить. Но, поскольку я все-таки пишу эти строки, то и нечего жаловаться на судьбу.
А было так. Едва сон начал овладевать мною, как я почувствовал у себя на горле холод клинка. Темнота не давала разглядеть лица, но по сиплому голосу я сразу узнал того самого сифилитика.
– Говори, где кошель прячешь, – сказал он, – не то…
Договорить не успел. Слава Богу, уроки, полученные от покойного палача Тайного Суда Цыганова были в свое время мною неплохо усвоены, я моментально завернул руку нападавшего за спину и хорошенько боднул его лбом в остаток носа. Он рухнул отчаянно воя и что-то причитая.
Вблизи бабахнул выстрел, нападавший, значит, был не один. Я в ответ тоже выстрелил в темноту, не зря на всякий случай держал свой браунинг под подушкой.
Больше нападавшие не стали испытывать судьбу, уже через минуту их сапоги громыхали по лестнице.
Я встал, придвинул ко входной двери тяжелый шкаф и две тумбочки, но о сне теперь не приходилось и думать, так же, как и о том, чтобы еще хоть на день задерживаться на этой «фатере занедорого». Некоторое время я смотрел в окно на темный город. Впрочем, совсем уж темным он как раз-то и не был – во всех направлениях виднелись горящие костры. Судя по их числу, город был наводнен бродягами и прочими бездомными. Наверно, такое же зрелище когда-то наблюдали осажденные варварами римляне.
Признаюсь тебе, Юрочка, что когда-то в юности я, романтически настроенный недоросль, жаждал революции, она виделась мне в благородных чертах. Да, она могла быть и жестокой, как во Франции, но все равно благородно жестокой, похожей на ту полуобнаженную женщину, Свободу на баррикадах с картины Эжена Делакруа. Но такой, с вонью, с клопами, с бандитами-сифилитиками, с матюгами на стенах, с за…нными подъездами – такой я никак не ожидал.
