Buch lesen: «Патриотизм и военно-патриотические традиции России»

Введение

Актуальность сформулированной проблемы видится в следующих обстоятельствах.

После двух десятилетий полного забвения, патриотизм, по удачному выражению социологов, «выходит из тени». Действительно, судя по количеству обращений к термину «патриотизм», он восстанавливает права гражданства в современной научной литературе. Безусловно, что этому способствовало как усиление социальной компоненты внутренней политики российского государства, в особенности, реализация четырех национальных проектов, так и превращение страны в одного из важных игроков на международной арене.

Кроме того, актуальность темы имперского патриотизма придают развернувшиеся в обществе дискуссии относительно будущего государственного устройства РФ, которое видится либо в империи, либо в национальном государстве. Безотносительно к тому, какая форма государственного устройства утвердится в нашей стране, вопрос об имперском патриотизме приобретает важное познавательное значение, поскольку именно через него преломлялось отношение многомиллионного народа к существующей форме государственности. При этом имперское государственное устройство существовало в России на протяжении трех столетий. На протяжении этого исторического периода сущность и функциональная роль иперского патриотизма неоднократно изменялись. Эти метаморфозы заставляют более внимательно рассматривать феномен имперского патриотизма, поскольку этой модели патриотизма присущи весьма устойчивые признаки, которые, несмотря на неоднократный пересмотр парадигм общественного развития, в значительной степени сохранили свое содержание и специфику.

Одним из основных носителей имперского патриотизма в России выступал офицерский корпус. За 200 лет существования императорской армии он выработал устойчивый комплекс культурных норм, ценностей, ритуалов, символов, направленных на воспитание самоотверженных защитников Отечества и профессионалов высокого уровня. От кадетской скамьи до стен полкового собрания в сознании молодого человека утверждался главный принцип офицерской корпорации – «В службе – честь». Офицер формировался в представлении о благородстве и почётности своей миссии и важной роли в жизни страны.

Период конца XIX – начала XX вв. можно отнести к самому драматичному в истории Российской империи. Он имеет достаточно много схожих черт с тем временем, которое переживала наша страна накануне крушения коммунистической идеологии. Нарастающие социально- экономические и политические изменения в обществе влияли на сословный состав, моральное и духовное состояние офицерства, его отношение к рядовой солдатской массе, высшему военному руководству и даже представителям царской династии. В то же время, совокупность традиций офицерского корпуса Российской империи в данный период окончательно оформляется в единый историко-культурный комплекс, направленный на закрепление патриотических традиций в армии, ставший, пожалуй, основным фактором, спасавшим вооружённые силы от развала. Изучение этого опыта представляется крайне необходимым и полезным для подготовки офицерских кадров современной России.

Глава I. Российский имперский патриотизм в эпоху становления абсолютизма

§ 1. Генезис российского патриотизма

Термин «патриот» впервые вводится в российский политический лексикон обер-канцлером, членом ученой дружины Петра I, П.П. Шафировым в его полемическом трактате «Разсуждение о причинах Свейской войны». Раскрывая в предисловии мотивы своего обращения к теме прошедшей войны со Швецией, он писал: «Того ради побужден некоторой верной патриот (Отечества сын) из российского народа для оправдания своего всемилостливейшаго самодержца и прадолюбивого царя и государя в начатии сея войны от таких неправедных клевет и швецких внушений, испросил у высокопомянутого его величества всемилостливейшее соизволение сие рассуждение на свет выдать, и тем оному показать»¹.

Обращение видного сановника к теме патриотизма в этот исторический период обусловливалось важными факторами геополитического, психологического и доктринального толка.

Только что победоносно закончилась Северная война, длившаяся свыше двадцати лет, и россияне переживали высокий национальный и патриотический подъем. По условиям Ништадского мира Швеция уступала России Лифляндию, Эстляндию, Ингрию, часть Карелии с Выборгом. Военно-стратегические итоги войны не сводились исключительно к новым территориальным приобретениям, поскольку они кардинально изменили как международный статус России, так и всю геополитическую ситуацию в Восточной Европе. Прорвав континентальную блокаду своих северо- западных рубежей и рассчитавшись за тяжелые военные неудачи в прошлом, россияне вышли к Балтийскому морю от Риги до Выборга. Параллельно, осуществив радикальную реформу экономики и управления, Россия превратилась в мощную Европейскую державу. Новая Россия начала проводить активную международную политику, опираясь на конкурентоспособную промышленность, современную армию и флот. После Ништадского мира ни одно европейское государство в своей внешней политике не могло не учитывать возросшего веса и влияния России.

Обновленная Россия выступила объектом патриотической гордости россиян. Осознанием нового положения России проникнут законодательный акт от 22 октября 1721 г. о принятии Петром I титула «Отца отечества, императора Всероссийского, Петра Великого»².

После принятия этого законодательного акта Россия официально оформляется как империя и начинает именоваться «Всероссийской империей».

Провозглашение империи не стало сугубо внутриполитическим российским событием. Уже на следующий год (1722 г.), последовало международное признание России со стороны Швеции, Пруссии, Голландии.

Разумеется, что речь идет не о каких-то жестких исторических схемах и датах. Общественные явления не имеют четко очерченных границ. Становление многих империй занимало достаточно длительные исторические периоды, а применительно к России начало этому процессу было положено, по крайней мере, на два столетия раньше. Но обращение к хронологии событий достаточно убедительно свидетельствует о взаимосвязи и даже единстве двух взаимосвязанных процессов – законодательного оформления империи и генезиса идеологии российского патриотизма. Поэтому типологически российский патриотизм не мог быть ничем иным, как патриотизмом имперским, что предопределило многие его сущностные признаки.

Однако российский патриотизм, как определенная модель патриотизма, возникает в стране имеющей исключительно богатые патриотические традиции. На протяжении многих столетий, и особенно в противостоянии со степью, патриотизм часто выступал последним социальным ресурсом русской государственности, поэтому российский патриотизм имеет свою предысторию и исторических предшественников, также оказавших важное влияние на его развитие.

§ 2. Предыстория: русский патриотизм

Рассматривая проблему предыстории важно обратить внимание на большой исторический разрыв между появлением терминов «отечество» и «патриот». На первый взгляд здесь проявляется явное логическое противоречие, поскольку эти понятия квалифицируются как относительные, т.е. существующие попарно. Безусловно. ясно, что отечество как эмоционально-чувственный и рациональный образ страны формируется и существует в сознании не просто человека, а патриота. И, тем не менее, эти понятия появляются в различные исторические эпохи.

Поскольку обстоятельства возникновения термина «патриот» уже рассматривались, то обратимся к истории появления термина «отечество». Здесь, очевидны, известные этимологические трудности. В истории Киевской Руси зафиксирован термин «отчина», который может трактоваться как близкий или тождественный понятию «отечество». Такой подход был характерен для некоторых славянофилов³. Однако к понятию «отечество», причем не только в современной его трактовке, понятие «отчина» не имеет никакого отношения. Первоначально это понималось как место и положение князя среди ближайших родственников по степени старшинства.

В соответствии с генеалогией наследник получал стол – княжество, которое также называлось «отчиной». В дальнейшем смысл «отчины» изменился. Из генеалогического принципа он стал территориальным, в соответствии с которым сын напрямую наследовал стол отца. Понятно, что замена одного принципа другим привела к распрям и междоусобицам по поводу наследования наиболее богатых областей. Киевская Русь прекратила свое существование, когда к этим принципам наследования добавился принцип личных заслуг и, наконец, просто силы. Вот почему «отчина», во всех смыслах и значениях, – синоним центробежных тенденций, антипод единого отечества.

В памятниках литературы Древней Руси первое содержательное упоминание об отечестве находим в таком историческом первоисточнике, как «Повесть о стоянии на Угре» (1480-1481 гг.) в составе «Типографской летописи». В повести содержится патриотический призыв к «храбрым и мужественным сынам русским» не пощадить «своих глав», спасая «свое отечество», «Русскую землю» от «неверных», «от пленения и разграбления домов ваших, и убиения детей ваших, и поругания над женами и детьми вашими, как пострадали иные великие и славные земли от рук. Назову их: болгары и сербы, и греки, и Трапезундт, и Морея, и албанцы, и хорваты, и Босна, и Манкуп, и Кафа и другие многие земли, которые не обрели мужества и погибли, отечество загубили, и землю, и государство, и скитаются по чужим странам, воистину несчастные и обездольные»⁴.

Значение этого патриотического призыва ко всем сословиям русского общества трудно преувеличить, поскольку в отличие от других памятников литературы повесть в хронологических рамках совпадает с мощными интеграционными процессами, получившими наименование «собирание земель», и главным событием этой исторической эпохи – стоянием на Угре, которое положило конец ордынскому игу. Что же касается собственно трактовки понятия «отечество», то, хотя оно и далеко от строгих дефиниций, но в содержательном плане охватывает практически все признаки, присущие этому сложному общественному явлению, и, без всякого преувеличения, является завоеванием русской политической мысли.

Появление термина «патриот» на два с половиной века позже термина «отечество» к историческим случайностям или недоразумениям отнести никак нельзя, поскольку исторический разрыв между ними обусловливался достаточно важными социальными факторами, рациональное объяснение которых предполагает введение в исследование понятия «министериалитет».

В настоящее время в российской исторической науке к нему прибегают для обозначения состояния прав и свобод высшего служилого сословия русского общества XV-XVI вв. Но вообще понятие «министериалитет» отнюдь не отечественного происхождения и своим распространением обязано в первую очередь Западной Европе. Именно здесь появляются «министериалы» – выходцы из народных низов, поступавшие на придворную, административную и военную службу к королю и получавшие за нее земельные владения (министериальные лены).

Первоначально министериалы были лично несвободными людьми, но уже к XII-XIII вв. сумели повысить свой социальный статус и обрести свободу.

Что же касается понятия «министериалитет» применительно к московскому государству, то, несмотря на некоторые признаки сходства между западными министериалами и русскими боярами, это понятие демонстрирует тенденцию совершенно противоположную. Если в Европе развитие общества в целом шло от несвободы к обретению разнообразных прав и свобод, то Россия двигалась от относительной свободы в раннем средневековье к ее утрате в новое время. Это проявлялась, в частности, в том, что подданные московского государства, независимо от их статуса, т.е. положения при государе, родовитости и заслуг, считались одинаково находящимися в холопской зависимости от верховного правителя.

В начале XVI в. русские бояре впервые назвали себя в челобитной князю Василию III «холопами государевыми»⁵. В исторической литературе уже высказывалась точка зрения, согласно которой русский «министериалитет» своим происхождением обязан, главным образом, татаро- монгольскому игу⁶.

Не подвергая сомнению правомерность такой трактовки, нельзя не отметить и внутреннюю противоречивость процессов централизации в московском государстве. Эти процессы, с одной стороны, позволили ликвидировать раздробленность русского этноса, объединить земли, существенно увеличить материальные ресурсы и, тем самым, укрепить обороноспособность страны. Но, с другой, входящие в состав Руси Московской территории, вместе с проживающим там населением, московский государь начинал рассматривать уже как свою вотчину. Сам же государь все больше превращался в самодержца, объединяя в одном лице власть исполнительную, законодательную и судебную. Участие же во власти высшего сословия феодального общества – боярства, ограничивалось законосовещательной деятельностью в рамках Боярской думы.

Будучи прямыми защитниками отечества – военным сословием, и соучаствуя в государственном управлении, т.е. формально являясь по всем признакам патриотами, бояре, тем не менее, квалифицировали свое положение как «холопское». Подобная низкая самооценка отражала реальное положение вещей. В законодательном плане «холоп» на Руси являлся рабом или полурабом, которым его господин мог неограниченно распоряжаться. Примерно в таком же отношении находились бояре к московскому государю. «До сих пор русские властители ни перед кем не отчитывались, но вольны были жаловать и казнить своих подданных, а не судились с ними ни перед кем…», – подчеркивал Иван Грозный в первом послании Андрею Курбскому⁷. Опричнина наглядно продемонстрировала боярству эфемерность их прав и привилегий.

В свое время русский философ И.А. Ильин отмечал, что любовь к Родине является таким же свободным актом, как и любой нравственный поступок. «Как всякая любовь, – писал он, – патриотизм свободен»⁸. Именно по этой причине представители самых высших классов Руси Московской не могли ни терминологически, ни политически идентифицировать свое служение Отечеству с явлением «патриотизма». Ничем не ограниченный деспотизм и произвол власти подрывал саму основу формирования русского патриотизма. Подтверждением этому является невольная констатация Иваном Грозным очевидного: упадок воинской доблести у русского войска.

В пылу полемики с А. Курбским он, не замечая причинно- следственной связи между собственной практикой бессудных расправ и ослабевшей мотивацией русского служилого сословия, пишет своему оппоненту: «А насчет бранной храбрости снова могу тебе обличить в неразумии… Ведь предки ваши, отцы и дяди были так мудры, и храбры, и заботливы о деле, что ваша храбрость и смекалка разве чо во сне может с их достоинствами сравниться, и шли в бой эти храбрые и мудрые люди не по принуждению, а по собственной воле, охваченные бранным пылом, не так как вы, силою влекомые на бой и скорбящие об этом…»⁹.

Принятие института на царство также негативно сказалось на гражданском компоненте русского патриотизма. Ориентация на византийскую традицию привела к полному отождествлению политической и духовной власти в лице царя. На Западе, как и в Московском государстве, король являлся «помазанником божьим», но прямым и непосредственным наместником Бога на земле считался Римский папа. При нарушении королем прав своих подданных последние приобретали как политическое, так и моральное право восстать против тирана. Для русского же человека любое отстаивание своих прав перед лицом власти могло расцениваться как выступление против Бога. В основу политической морали русского человека была положена следующая формула «Домостроя»: «Царя боиси и служи ему верою и всегда о нем Бога моли, и ложно отнюдь не глаголи перед ним, но с покорением истину отвещай ему, яко самому богу, во всем повинуйся ему»¹⁰.

Однако было бы неверно поспешно выводить из этой идеологии какие-то национальные традиции покорности и долготерпения.

Во-первых, установки «Домостроя» лишь воспроизводят известное положение из послания апостола Павла: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению»¹¹. Очевидно, что адресатом этого послания является не только Московское государство, но и вся христианская цивилизация.

Во-вторых, в условиях деспотизма и своеволия власти социальный протест все же существовал. Но поначалу он не был связан с гражданственным патриотизмом, поскольку у высших классов он чаще всего приобретал форму «отъезда», интриг и заговоров, а у народных низов – массового оттока на окраины государства.

На всем протяжении своей истории Московское государство постоянно находилось в состоянии больших, малых, затяжных (несколько десятилетий) и относительно кратковременных войн и конфликтов. Это также являлось немаловажным фактором, затрудняющим развитие гражданственности в русском патриотизме. В его политическом содержании преобладали мотивы служения великому князю и в дальнейшем царю, которому и присягали; верности христианству в форме православия; заботы о судьбе своих родных и близких. Что же касается такого важного элемента «отечества» как «родная земля», то она чаще всего отождествлялась с непосредственным местом проживания. Наглядно представить себе территорию Московского государства было просто невозможно из-за постоянно раздвигающихся границ и отсутствия отечественной картографии.

Достаточно дискуссионным является вопрос о национальной идеологии этого исторического периода. Представители социально-философской и исторической науки как прошлого, так и настоящего времени выделяют две концепции, претендовавшие на эту роль: «Москва – третий Рим» и «иосифлянство».

«Доктрина о Москве как третьем Риме, – считал русский философ Н.А. Бердяев, – стала идеологическим базисом образования московского царства. Царство собиралось и оформлялось под символикой мессианской идеи»¹². Суть этой концепции неоднократно становилась предметом анализа в философской и исторической литературе, поэтому нет необходимости подробно останавливаться на её изложении. Определенное влияние на узкий круг церковных иерархов и непосредственное окружение московского государя она, безусловно, имела. Это проявилось в том, что Московское государство наследовало не только символику, но и важнейшие инструменты светской и духовной власти Византийской империи. Но функционально концепция «Москва – третий Рим» тяготела к решению чисто религиозных проблем, связанных с сохранением «истинного» православия.

Гораздо ближе к решению насущных проблем Московского государства находилась, несомненно, концепция «иосифлянства». Её автор (Иосиф, 1439 – 1518 гг.) был инициатором перехода Волоцкого монастыря под юрисдикцию московского князя. Эта акция стимулировала процесс сближения светской и церковной власти. В дальнейшем в системе идей под общим названием «иосифлянство» на первый план выдвинулось обоснование, оправдание и легитимация процессов политической централизации русского государства, развитие абсолютизма и самодержавия. В целом эта идеология носила исторически прогрессивный характер, ибо способствовала формированию и институализации русской нации и национального государства.

К идеологии «иосифлянства» примыкает раннедворянская мысль XVI в, представленная творчеством Ф.И. Карпова и И.С. Пересветова. Эти авторы, исповедуя аналогичную систему политических ценностей, тем не менее, стремились выработать некие противовесы абсолютистской власти. Для Ф.И. Карпова – это закон, для И.С. Пересветова – ограничение самодержавия. Для последнего автора, вообще, была очевидна взаимосвязь между порабощением людей и отсутствием необходимых качеств защиты «земли». В таком царстве, считал он, «люди не храбры и к бою против недруга несмелы: порабощенный бо человек сраму не боится, и чти себе не добывает»¹³. Правда, эти положения высказывались в осторожной и отвлеченной форме и не могли рассчитывать на сколько-нибудь широкое понимание и признание.

Русский патриотизм не раз становился объектом научного анализа в исторической литературе. Такие процессы, как расширение территории Московского государства, успехи и окончательная победа над степью, эпопея с ополчением Минина и Пожарского, однозначно, оцениваются современными авторами как проявление лучших сторон русского патриотизма. Более того, отдельные эпизоды этой исторической эпохи, вырванные из более широкого исторического контекста, служат для ряда авторов основой для выведения самой сущности русского патриотизма.

«Русский патриотизм, – пишет Ф.Ф. Нестеров, – отличался от всякого иного своей беспредельной и безусловной, то есть не требующей ничего взамен, верностью государству. Если в Киевской Руси, как и в Западной Европе, в трудный час призывали ратников встать грудью на защиту своего домашнего очага, жен и детей своих, то Минин, напротив, предлагает «дворы продавать», жен и детей закладывать, «чтоб только помочь Московскому государству»¹⁴. На исконной «державности» русского патриотизма настаивают Е.А. Ануфриев и Л.В. Лесная, аргументируя свои выводы эпизодами из «Смутного времени»¹⁵.

Подобные оценки и выводы требуют известных уточнений, ибо гражданская война в Московском государстве, получившая название «Смутного времени», свидетельствует как раз об обратном – слабости государственного начала в русском патриотизме. Кризис легитимности власти, связанный с уходом из жизни последнего представителя из династии Рюриковичей, вызвал самые разрушительные для русской государственности последствия. Этим не замедлили воспользоваться принципиальные противники всякого общественного порядка и независимости Руси Московской – казачество, часть служилого сословия, искавшая у самозванцев новых чинов и привилегий, поляки и шведы, рассматривавшие страну как свою законную добычу. Драматические события «Смутного времени» прямо указывают на утрату массовым патриотическим сознанием не только национальных и государственных, но и религиозных ориентиров.

Субъективные причины Смуты не раз становились предметом самого пристального анализа в исторической литературе. Причем позиции таких авторов как С.М. Соловьев, В.О. Ключевский, С.Ф. Платонов по вопросу об идейно-теоретических и социально-психологических причинах Смуты практически совпадают. Их усматривают как в вотчинной философии самого московского государя, так и в неразвитости политического сознания подданных русского государства. В.О. Ключевский следующим образом раскрывает специфику русского политического мировоззрения этого исторического периода: «Тогда у нас и не понимали государства иначе, как в смысле вотчины, хозяйства государя известной династии и, если бы тогдашнему заурядному московскому человеку сказали, что власть государя есть вместе и его обязанность, что, правя народом, государь служил государству, общему благу, это показалось бы путаницей понятий, анархией мышления. Отсюда понятно, как московские люди того времени могли представить себе отношение государя и народа к государству. Им представлялось, что Московское государство, в котором они живут, есть государство московского государя, а не московского или русского народа. Для них были нераздельными понятиями не государство и народ, а государство и государь известной династии; они скорее могли представить себе государя без народа, чем государство без этого государя.

…Московские люди как будто чувствовали себя пришельцами в своем государстве, случайными, временными обывателями в чужом доме; когда им становилось тяжело, они считали возможным бежать от неудобного домовладельца, но не могли освоиться с мыслью о возможности восставать против него или заводить другие порядки в его доме»¹⁶.

Непроясненность в массовом политическом сознании важнейших понятий о государе и государстве, которая, на первый взгляд, должна была способствовать укреплению легитимности власти (легитимность в форме традиции – О.Н.), привела к результату прямо противоположному. Катастрофические неудачи Бориса Годунова и его советников на экономическом поприще, обострившиеся социальные противоречия между правящей элитой и различными группами служилого сословия, закрепощенным населением и его хозяином – дворянством, радикальным образом изменили само представление о существующей верховной власти: реальный царь стал восприниматься как незаконный, а самозванец – как истинный. Вот почему Лжедмитрий, католик по вероисповедованию, с такой легкостью занял престол в православном государстве.

Уроки Смуты отнюдь не сводились к тому, что обнаружили «исконно державные начала русского патриотизма». Они находились совсем в иной плоскости, а именно в проблематике прав и свобод основного населения и его способности встать на защиту своей страны. Введение крепостного права, о чем косвенно свидетельствует Указ об «урочных летах» (1597), с одной стороны, лишило власть на всех уровнях сколько-нибудь ощутимой поддержки и опоры, с другой, стало главной причиной готовности значительной, если не преобладающей части населения поддержать любую социальную силу, способную вернуть утраченные права и свободы. «Самое большое зло сложившегося в Москве порядка, – справедливо отмечал М.О. Коялович, – заключалось в том, что служение государству, отечеству сосредоточено было только в так называемых служилых людях и во имя этого они стали распорядителями земли и свободы русского человека…»¹⁷.

Разумеется, Смута продемонстрировала высочайшие образцы подлинного патриотизма, мужества, героизма и самопожертвования. Но следует напомнить некоторым современным авторам, воспевающим «беспредельную» верность русского человека деспотическому и тираническому государству¹⁸, что деятельный патриотизм, обращенный на наведение общественного и государственного порядка, прекращение грабежей и разбоев, изгнание иноземных захватчиков, был проявлен, в первую очередь, населением севера и северо-востока Руси Московской, которое было либо незначительно затронуто крепостным правом, либо не было затронуто вообще.

Вернемся вновь к Кояловичу, специально отмечавшему: «Служение отечеству, которое в смутные времена так гармонически, стройно проводило в движение все силы северного населения, без разделения на сословия и без вражды между ними, было всем ощутительно, тогда как середина России, служилая и крепостная, или изменничала, или бессильно страдала»¹⁹. Ущербность патриотизма, основанного на несвободе, отмечает Ключевский: «Дворянское ополчение… еще раз показало в смуту свою мало- пригодность к делу, которое было его сословным ремеслом и государственной обязанностью»²⁰. Энергию, инициативу, настойчивость – основные слагаемые успешных действий по освобождению страны, Ключевский усматривает в действиях казачества, перешедшего на сторону государственности и правопорядка²¹.

Важным элементом новизны, внесенным Смутой, было углубление социальных аспектов освободительной борьбы русского народа практически на всех уровнях общественной организации. Большинство структурированных групп начинают, хотя и не всегда последовательно, выдвигать свои требования и отстаивать специфические интересы.

Прежде всего, это касается несколько легальных и гласных попыток боярства получить от очередного кандидата на престол более или менее оформленные гарантии от произвола царской власти. Это прямо свидетельствует о возросшем гражданском сознании боярства и его нежелании мириться со своим унизительным и порабощенным положением перед самодержавной властью. Впервые это произошло при избрании Бориса Годунова, который в молчаливой форме – «перемолчал», отверг эти требования. Но уже Василий Шуйский вынужден был дать, причем письменно («подкрестная запись»), такие обещания, как отказ от преследования родственников осужденных и неприкосновенность их имущества, вынесение смертного приговора лишь при согласии Боярской думы; гарантии прав населению, занятому в торговле; не принимать во внимание и не давать ходу непроверенным доносам и пр. В данном случае является несущественным, что В. Шуйский нарушил свои обещания. Гораздо более ценным в историческом плане являются первые формы гражданского протеста против самовластия, которые потребовали от их инициаторов немалого мужества.

В договоре от 4 февраля 1610 г. об условиях приглашения сына польского короля Владислава на престол московских царей нашли отражение интересы служилого сословия, дьяков и неродовитых людей о повышении «меньших людей» сообразно их «заслугам» и выслуге и право свободного выезда за границу для получения образования. Но эти справедливые требования будут реализованы только в эпоху петровских преобразований.

Что же касается народных масс, то они начинают переходить к более активным формам протеста, нежели бегство на окраины и за границы Московского государства, и XVII в. входит в российскую историю как век «бунташный».

Итогом осмысления социального хаоса «Смутного времени» стал вывод о необходимости согласия между властными и подвластными, гармонии общественных и государственных отношений, выраженных в идее «народного блага». Это достаточно радикальная идея стала пониматься как некое условие и предпосылка истинного служения отечеству, т.е. «благо народное» и «благо отечества» начинают трактоваться как близкие и даже тождественные понятия. «Только те люди заслуженно пользуются плодами, выгодами и правами своей родины, – подчеркивал Ю. Крижанич, – коих действия и труды стремятся прямо к общему народному благу. А чья жизнь и чьи труды не приносят никакой пользы ни для защиты, ни к охране народа, те люди не стоят ни воды, ни воздуха своей родины и должны быть изгнаны из неё вон»²².